А было вот как.
Утром председатель в избу заходит:
– Здорово ночевали! – говорит. – Ехать надо, Евдокия. С обозом тебя посылаю. Молодая, управисся. Мужики тут нужны. Работы полон рот. Осень. Придётся и вас, бабёнок, потревожить.
– Ты глянь на моих. Трое.
– Да слышу, гимзят на палатях. Матрёне поручим. Поможет.
Вот навалилось. Что делать? Выбора у мамки… никакого – вся опора на себя. Мне …всего ничего – шесть лет, Виктору – четыре, Маше – два, Ванюшка ещё не рождён был. Соседку Матрёну попросила мама посмотреть за нами и уехала. Та нам хлеб стряпала, молочка наливала, в свою баньку мыться звала. Осталась я хозяюшкой на подворье. Живности у нас, кроме курей, не было. Не мог тятя уже на сенокосе справиться.
Пока мамка вернулась, чуть не через месяц, белы мухи полетели. Была ночь – ни огорода, ни усадьбы не видать. Ступила в избу и поняла, что, слава Богу, натоплено. Сама сколько раз рассказывала, что ехала с думой: огород не убран, дети завшивели, сидят в холоде, голодают. А когда в дверь вошла – успокоилась, мы под руки, как цыплята под крылышки, лезем. Она нас обнима– ат.
– Ну, как дела? Снедали сегодня чи ни(или нет)? – спрашивает нас перво-наперво.
Я хлопотать давай, кормить её. Картошку (мама называла её картоплей) на стол ставлю, лепёшками угощаю.
– Откуда, дитятко?
– А я картоплю выкопала, капусту срубила. Всё в погреб спустила.
– Да как же ты одна працювала-робила?
– А я помаленьку. Бабушка Матрёна начала копать и мне подсказала. А жёлоб, картоплю сыпать, дед Егор зробил из старых досок – от заваленки оторвал. Он же и разобрал их потом, и из ямки вытягнул, и на место прибил. Витька совсем мало помогал, – в конце пожаловалась я.
А у неё в глазах слёзы стоят, мне непонятные. Ручки мои мозолистые детские целует и гуторит, как не раз повторяла, когда хвалила меня:
– Доню моя, доню, догада моя, Бог тебе помог.
По отцу мы русские, Пешковы, я уже говорила, казачьего роду, а по материнской веточке – Шевченко. Обрусел материнский род на Алтае. А говор, полурусский, полуукраинский в семье прижился.
Переезд
– Моя– то судьба прямо с колхозного порожка началась. А наш сперва не укреплялся, а разоря– ался да хирел. Постепенно вообще стал разъезжа– аться. К этому невзначай подтолкнул сам председатель в неурожайном 1939-м году:
– Не уедете – погибнете, – сообщил он народу, понявши, что победившая коллективизация, никак не улучшает жизни крестьян в его колхозе. Как бы не повторился голодный тридцать третий! Вот индустриализация – это да! Я и сам бы уехал, да партийная дисциплина не даёт.
С тех опрометчивых слов деревня начала расползаться и чуть не опустошилась.
И я давай мамку настырно склонять:
– Уедем. Давайте уедем. Слышала, что Николай Иванович сказал? Все едут, а мы что, рыжие?
Ульяна сомневалась, советовалась с сёстрами, что жили в Черемшанке. Но у тех своих проблем было по горло. У Аграфены мужа объявили врагом народа, у Авдотьи – брата мужа в тридцать восьмом году. Государство защищало коллективизацию как выход из нищеты, не давало расшатывать ещё слабую, но способную к выживанию структуру – и было жестоко.
– Наша бедная семья оказалась в выгодном положении. Да и пережитая голодная зима того года подсобила. И мы… уеха-али! – рассказывает, как понимает, Ульяна.– Откочевали летом в 1940 году в Казахстан, далеко от всех родственников. Тогда мама уже вдовой сделалась, а мы – полусиротами. Направились вслед за другими односельчанами, «где фрукты растут, где жить можно». Многие так поступали. По простому людскому разумению – на месте жить легше – один переезд двум пожарам равен. Уже строились тогда заводы, железные дороги – там работа, зарплата. А в деревне – соха, да коса, да шиш с маслом. Это трудно в моём возрасте – переезжать, а в молодости – интересно!
– А как же говорят, что паспортов у сельчан не было, вроде и переезжать запрещалось? – интересуюсь не из праздного любопытства – споры о том времени не утихают. Как не спросить живого свидетеля!
– Брехня это! У мамки паспорт был, у нас – метрики. Ещё справки какие– то. Не помню. Переезжали многие! Не все счастливы, кто проторчал на одном месте. Сначала – пёхом. У каждого, кроме младшенького, в руках ноша. На мамке – два мешка через плечо, чемодан в руках. У меня сумки с едой. А у Витьки – заплечный мешок да машинка швейная. От Рубцовска – на поезде добирались. Первый раз железну дорогу увидали.
Живи, Алтай!
Ульяна замолкает, задумавшись.
Перед глазами простирается степной Алтай. Горизонт далеко. Прямая дорога гонится за ним, как мы за счастьем, а догнать не может.
Знаю, что не везде так, что крестьянство уменьшается в разы и в Казахстане, и в России. Разрушаются, умирают сёла. Сразу и не поймёшь, что раскрестьянивание – глобальный естественный процесс. Душа деревенская плачет об этом. А тысячи проезжают так, как мы, сторонними наблюдателями – из одного промышленного региона в другой!
Посёлок Чу
– Вот как жизнь перевернули! Прибыли в Казахстан на поезде, – продолжает Ульяна. – Голодно было. Столько ртов на одну мать. Сама она совсем усохла. Казалась высокой в длинной, до пят, юбке.
Приютились мы, по-современному назвать – в Жамбыльской области, в
посёлке на железнодорожной станции Чу – по-казахски правильно будет Шу, – поясняет.
– Для нас, как и для других, нашлось место в бараке, разбитом на несколько квартирок с печным отоплением. Здесь я семь классов окончила в русской школе и пошла учиться в ФЗУ на железнодорожного кондуктора.
Мамка Евдокия сначала на колхозном поле «працювала», на котором буряки, то есть свёклу, растили … Когда узнали, какие она хлебы выпекает, поставили пекаркой или, как она сама говорила, стряпухой. Только это произошло не сразу – через год. А сначала… каждый кусок был считанный. Есть хотелось всё время. А тут ещё и сторона чужая, люди… неизвестные.
В первый же по приезду день малолетние соседи ситец у нас стибрили вместе с чемоданом. Во как! А мамка воришкам, по просьбе их матерей, новых платьишек и рубашонок настрочила – скандал чинить не ста– ала. Важнецкое умение имела – шить! Швейная машинка, которую с собой привезли – мамкино приданое. Дорожили мы ею очень. За пошив она старые кошмяные ковры брала, на них постель устроила. А что? Очень даже нормально было. В Ситниках на соломенных матрацах спали, тут на кошмяных – помягше и не шуршит.
Ну, вот. Завихаривают чужие ребятишки в нашем ситце, а мамка Евдокия не разрешат нам об этом даже намекнуть. У Витьки, знамо, кулаки чесались. Приказала – не трогать! И правильно! Про кражу забылось! А среди казахов появилось у нас мно– о– го друзей и добрых соседей, которые не раз приходили нам на выручку.
Как выучить язык
– А как же вы понимали казахов? Языка ведь не знали? – интересуюсь у попутчицы.
– Без языка нельзя-а! По-русски многие умели из других наций, учили русский в школах охотно. И мы старались. Помню, как младший братишка Ванюшка пришёл и меня поучает:
– Уля, знаешь, как быстрее казахский запомнить?
– Как? – тут она хохотнула, представив маленького смешного братишку.
– Надо сначала все ругательные слова выучить, а потом и остальное влезет. Смотри, сколько я уже знаю. И выдал мне – отборную матерщину.
– Нет, братик, знать это надо, только потреблять не стоит.
– А с ребятами, когда взрослые не слышат, можно?
– Зачем? Нехорошо это.
– Ладно, не бойся, я мамку и всех взрослых тоже стесняюсь. А сами– то они матеря– ятся! – говорит братишка.
Ну, что сказать! Я честное слово с него взяла, что не будет позориться. Не положено детям, и всё! Обещала мамке не доносить. Да как этот секрет спрячешь! Скоро взрослые рассказывали друг другу со смехом, как дети учат языки.
И правда, самый первый из нас, заболтал по-казахски он. А я учила, учила, а впросак попадала.
Была у казахов шутка – научат тебя бранным словам и пошлют к кому-нибудь «с поручением»: иди, мол, скажи ему по-казахски, он тебе нужное даст, а сам по-русски не знает. Так меня женщины послали к старику за каким-то задельем и научили, как спросить. Я зашла и выпалила не понимая что:
– Старый баран, поганец, тебя бабка не любит.
Хорошо, что аксакал догадался и не обиделся, а вышел наружу и крикнул:
– Что нужно? Зачем русскую девочку плохому учите?
Ох, и стыдно мне было! Сколько раз встречала старика, столько и краснела.
А однажды к тридцатилетней женщине послали и научили сказать: «Это ты, сплетница, Айгуль своим языком запачкала?» А я думала, что говорю, мол, Айгуль просит вернуть ей занятый кусок мыла. Хорошо, что разобрались, а то знаете, как женщины сплетутся, так не распутаешь. Та женщина моей мамке под стать оказалась. Рукой махнула, мол, проехали. А мамка моя старалась ничего никому не передавать и нас с сестрой учила не превращаться в «ботало», стыдила по-ситниковски:
– Язычок– то прикуси! Неча молоть! Слово – серебро, а молчание – золото.
16 Подруга
– Язык я перенимала у ровесницы Гульжан. У них в семье все немного по-русски размолвляли. Жили они в доме с другой стороны улицы, прямо супротив нас. Отец, Кадыл, работал стрелочником и был намного старше своей тихой жены Зауры.
Гульжан родилась от его первого брака, и её матери уже в живых к тому времени не было. Мне это имя сразу понравилось.
«Гуль» – цветок, «жан» – душа.
Красавица была. Вокруг больше казашек небольшого росточка, скуластых и с почти коричневой кожей. А у неё лицо овальное, кожа светлее, чем обычно у них, губы, как на картинке, в глазах – живой огонь. И что интересно… у неё даже конопушки проявлялись. Это совсем редкость! Очень красили её волосы, тёмные, с рыжинкой. Косы, как змеи.
Я сначала стеснялась её, а когда поняла, что она простая, добрая, откровенная – мы сдружились. С ней не заскучаешь, такая хохотушка, выдумщица, мечтательница.
«Уля, Уля, научи меня той песне, что вчера пела»,– просила она.
Мы уходили в долину или на барханы, где никого нет, и пели во весь голос. Чаще всего начинали с песни про «Галю молодую» – Гульжан многие по-русски звали Галей. «Пидманули Галю, увезли с собой», – пели, как будто про казашку, которую «пидманули», за калым продали и увезли в далёкий чужой аул. А то затянем – «Распрягайте, хлопцы, коней…». Гульжан верхом хорошо ездила. Выпросит коня у дяди своего, уедем за посёлок, пасём его и веселимся. Под «Камажай» танцевали. Идёшь лёгкими, мелкими шажками на цыпочках и делаешь кистями рук вращения в такт ходу.
Ульяна поднимает руки и, напевая мелодию, в узком пространстве сидений показывает те самые танцевальные движения. Её глаза в этот миг блестят по– девчоночьи.
– Нам хорошо было вдвоём. И теперь, как вспомнится Чуйская долина, всё мне слышится звонкий голос и смех … радужный подружки моей, – определяет рассказчица с запинкой.
С ними жила старенькая бабушка, по-казахски – апа. Она воспитала старшего брата Гульжан, Руслана, который ушёл в армию в тот год, как мы приехали. Принято у них отдавать первенца родителям на воспитание. Когда умер дедушка, сын привёл её в свой дом вместе с Русланом, где уже рос сын Маратик – от второй жены. Как почтительно все к ней относились! Стоило ей пошевелиться – бросались на помощь. Так положено у них. Апа всегда приглашала чай пить. Посадит рядом с собой за низкий круглый столик на кошму. Пододвинет сухими морщинистыми руками пиалку с горячим чаем и пиалку с талканом: «Отр, кыз, чай ше», то есть «Садись, девочка, пей чай». Мне нравилось, когда она шутила. «А жених, джигит, есть? – спросит. – Хорошая девочка. Пусть джигиты готовят калым».– «Какой калым, апа, по любви пойдём замуж», – смеётся Гульжан. «По любви? Жаксы! (Хорошо!) – соглашается и так хитро прищуривает глаза, что их вовсе не видно в складках кожи. – Любят глазами, живут делами. Работать учитесь!».
Девочек у них с детства готовят к роли хозяйки. Мою подружку учили варить, тесто замешивать, печь баурсаки… и другому разному… Я подключалась, когда приходила.
Как-то явилась, а они затеяли валять шерсть. Апа, Заура и Гульжан вместе взялись за это дело. Попала в разгар работы. Апа руководила. Вымытую шерсть после просушки, чёски, трёпки пархо-о-ненько укладывали для валяния на приспособлениях из деревянных реек и брезента в разных направлениях, один ряд – так, другой – иначе. Её смачивали горячей водой с мылом, прижимали руками, топтали ногами. Потом сворачивали рулон и тоже катали, или валяли, его. Ну, и я с ними. Несколько раз занимались этим. А зимой апа, Заура и Гульжан расшивали кошму узорами: зигзаг – вода, круг – солнце или сердце, завитушки – рога. Получилось красиво! А крепкая она какая, кошма!
Помню, раз мальчишки играли в «козлодранье», Витька с ними. Там, значит, так: верхом на лошади ловят барана или козу наперегонки. Только ребятишки не на конях – понарошку скакали за убегающим с куском старой кошмы. Нагнали и ухватились с двух сторон. Тянут две команды посреди улицы, галдят, а разодрать не могут. Сцепились драться. Юшку уже одному– двум пустили. Наш Ванюшка кричит от испуга:
– Дядка Кадыл, они убьют друг дружку!
– Аке! Аке!(Папа то есть) – надрывается Маратик.
– Ой – бай! Вот я вас!– подбежал Кадыл. – Из– за чего драться? Ни кожи, ни мяса! Тьфу, а не добыча!
Ребятишки опомнились, кровь подтёрли:
– А правда, чего это мы?
Долина тюльпанов и маков
Живо Ульяна рассказывает, будто книжку читаешь.
– Чу – это вторая судьба нашей семьи! – говорит.
Люди там по нации разные. Работают, я думаю, и сейчас на железке, а ещё в леспромхозе, на пункте приёма пшеницы, ну, и в земледелии. Называется оно – богарное. Дождей там выпадает мало. Влагу запасают земли около реки. Чем больше разольётся весной река, тем больше засеют. Там и поля пшеницы, свёклы, бахчи, и огороды с картошкой! В те годы, правда, не так много засевали.
Долина реки – оазис. Ещё бы! С одной стороны у неё пустыня Бетпак– Дала – глина и глина. А с другой – Маюнкумы – пески да пески.
Да. Насмотрелись мы там необыкновенной красоты– то. Весной, как пыхнет тюльпанами, а чуть позже – маками, степь, так баско, так красиво! Такого я нигде больше не видала! Вот бы перенестись туда посредине мая. Бывало, идёт поезд, стар и мал прилипают к окнам, плывут над морем цветов и улыбаются, а на лицах удивление. Куда ни глянь, без конца, без краю разлилась и плещется красота! Я дворцы– то знаю, какие бывают – по путёвкам в Питере была и на море была, в Одессе, в советское время. Но это красивше дворцов, картин и моря. Таково радостно!
Рассказывала мне Гульжан, будто один знатный казах, хан или ещё кто, полюбил простую девушку– красавицу из дальнего аула. Позавидовали злые люди любви и сообщили ему, что она внезапно умерла. Поверил он чёрной лжи. Расстроился, закручинился, пустил своего коня на острые скалы и разбился насмерть. И вот из его крови выросли цветы тюльпаны. Напоминают они, что любовь, как эта красота, как жизнь, пыхнет – и удержать её нельзя! И шутить с ней нельзя!
Мне представляется: иду по долине цветов, вижу крепкие стебли, узкие длинные листья, море тюльпанов, разлившееся алым цветом вокруг. Или еду в поезде и смотрю на красоту из окна вагона вместе с другими. Гибкие стебли делают море цветов подвижным. Колеблется зыбкая красота, недолговечная и хрупкая, как сама любовь!
Родина в сердце
– Зимы там не похожи на ситниковские, хотя местные считали, что таких суровых, как в Отечественную, раньше не было. Мы скучали по нашей погоде. Той зимы, с её бешеными вьюгами, нам не хватало. Однажды вечером мама шила на машинке и пела себе под нос, потихо-о-нечку «Ой, мороз, мороз…», Маша и Виктор бросили учить, взбудоражились.
– Вот сейчас в Ситниках мороз трещит. Морозище! – произнесла негромко Маша.
– А я хочу! – объявил Виктор.
– И я хочу. Взяла бы намороженную коровью болванку и помчалась с самой высокой горки! – присоединилась я.
Очень уж я любила катания. Пока не замёрзну в сосульку, не зайду домой.
– Ага. А как мамка за вами в школу ходила в метель. Ух, какие там метели страшные! На улицу выйдешь, а тебя в лицо как клюнет, – это Ванюшка вспомнил.
– Кто клюнет? Петух, что ли? – наскочил Виктор. – Может, не клюнет, а плюнет?
– Ветер и снег, – нашёлся Ваня, – вспомни, вспомни. Выходишь, а оно неожиданно набросится. Сразу отвернёшься, в избу заскочишь.
– А как зимой волки выли, – вставил Виктор, – стра-ашно.
– Здесь тоже есть волки. Но поезда их отпугивают, – заметила я, хотя и так все хнали.
Нам показалось, что от метелей и снегов в Чу стало бы лучше. Вишь, не хватало роскошных серебристых просторов, колючих уколов снега и щипающего за щёки мороза. Тогда мы не шибко понимали, что такое ностальгия, а тосковали, поэтому и разговоры такие были.
Виктор первым разобрался, что Чуйская долина от самой Киргизии и Казахстана и есть начало Алтая. Как– то он принёс физическую карту Азии, которую выпросил у преподавателя в школе. У него к этому предмету тяга была. Расстелил на полу, и целый вечер ползал вокруг неё, и всё что– то сопоставлял. Наконец, позвал нас всех.
– Вот ТяньШань, Тибет, Алтай. Видите? Вот где мы жили, и вот где живём. И всё это Алтайские горы. Какой он огромный… Алтай!
– Сколько это километров?
– А сколько мы проехали из Ситников досюда?
– А где самый конец его?
Он взял линейку, и мерил, и высчитывал по масштабу. Маша, я, Ваня – все ему помогали. А мать смотрела, качала головой и говорила:
– Это не от меня. Это у вас от отца. Он– то по миру помотался. В Австриях да Пруссиях был. Мы– то, бабы, и правда, дальше кути ничего не видели. Ишь, ты!
А распалившийся от своего открытия Виктор хлопал себя по ляжкам, прыгал вокруг матери и радовался:
– Везде Алтай! Везде Родина! Вырасту – вернусь! Ты сама же, мам, говоришь, что могила отца там и родители твои.
Мама тогда смахнула слезу:
– Весь в отца уродился: и обличьем, и характером. Да… на родные могилки я сходила бы. Да и сама хотела бы покоиться рядом с Ваней, в своей земле. Развели нас с ним времена да дороги.
Начало войны
– Отечественная застала нас в Чу, как на остановке! Мы и прижиться как следует ещё не успели. Почитай, только транспорт покинули, на чемоданах пристроились. Помню, как мамка, бледная, в дом забежала, хлебы на стол положила, села и заплакала. Это её почти последние за войну слёзы были. Терпела. Чего уж? Всему народу крест. Крест нести, не голиком мести. Мир в беспорядь – а детей подымать. Втихомолку молилась только. Доста-алось. Матери, рук не покладая, работали и детишки тоже: и на полях, и в огородах – везде.
И по-другому приспосабливались. Ага! Помню и такое. Первой военной осенью учили нас местные зерно с колхозного поля воровать. Хоть и стыдное это было дело, да ведь голод не тётка. Пропало всё быстро с началом войны: сирянки (так у нас спички называли), мыло, ситец, деньги. Хлеба не хватало. Как выжить? Еда стала дороже одёжи. Говорили, чтобы оправдаться: «Раз работаю – право имею взять, чтоб не сдохнуть». Но очень строгие законы были. Боялись доносчиков, тех, кто в тайной милиции состоял и должен был на всех «стучать». Но это нехорошим делом считалось – осуждал народ доносчиков-то!
Воровство наше вынужденное было, а и по сю пору грех этот тревожит.
Берёшь сумочку и верёвочку и идёшь, будто собирать дрова, туда, где поля рядом с тугаями – это лесочки такие.
Почему мы лесочков держались? В случае чего, скрыться можно. Ну, вот. Кто высмотрит, что хлеб просыпали на поле и кучкой лежит, и нет никого вокруг, а то сердобольный комбайнёр сыпанёт – все туда. Дрожишь, а бежишь! Налетаем, набираем! А потом сховаешь в вязанку дров и перетягиваешь верёвочкой. Если бы кого поймали с этим, обязательно бы посадили. Одного мальчишечку объездчик так кнутом отходил – тот чуть не помер. Так общественна собственность охранялась! Мамка не раз молила, с Богом разговаривала: «Спаси, Господи, не накажи детей моих. Я виновата!» Однажды сосед Кадыл по делу зашёл, а у нас на столе чашка с «добычей». Она покраснела даже, а я фартуком прикрыла. Потом слышу, говорит ей: «Вы меня не бойтесь. Что ж я не человек что ли?»
Взрослые и дети ели поджаренную пшеницу – такое «блюдо» можно было в кармане носить. Или её растирали в ступе и смешивали с солью или сахаром – это талкан. Русские, украинцы, татары, дунгане и другие народы учили друг друга, чем выжить. Казахские блюда из муки по-настоящему после войны освоили. А в войну, по редким праздникам, нас угощали баурсаками – это блюдо, по виду как пончики.
Высушенный творог – солёный курт, сосали, как конфеты. Рады были, если кто угостит. Но самое вкусное – бешбармак. С мясом подавали сваренные лепёшечки из теста, и жирную сурпу – бульон. Мы опробовали всё это, когда на фронт забирали местных казахов в 1941 году. Родственники устраивали им пышные проводы. А из переселенческих семей ребята уходили на фронт тихо на проводы средств не было – беднота.
Время двигают дети
– В начале 1942 года я стала работать на станции помощницей стрелочника, хотя профессия называлась в аттестате «старший кондуктор». На железной дороге военный порядок был. Наизусть все работники учили Устав. Матушка подогревала:
– Не думай, что это игрушки – как следует, Уля, учи. Учи– и! Всё исполняй, чтобы не стыдно было. Если бы я могла читать, так эту науку назубок бы выучила. Сурьёзная у тебя работа будет. Отец бы тебе тоже так сказал.
Была у неё привычка на отца опираться, которого нет, будто он всё семейство крепил мамкиными словами: «Уля, смотри, малой– то наш, Ванюшка, так и чешет по букварю. Умный, как отец. А ты, Витя, чо мало за уроками сидишь? Ты, сынок, старайся, отца не позорь. Тятька у вас грамотный был. Любо ему будет, если вы умные вырастете!»
Работа на железнодорожной станции мне нравилась, она меня сразу со взрослыми наравне поставила. Молода-ая ведь была! Пролетали поезда, и душа – за ними неслась… в самую далёкую даль. Но была война. Пассажирские останавливались на короткое время, оставляя горькое чувство. Больше шли военные составы. И оттого, что радостного было мало, даже нам, молодым, казалось, что время остановилось.
Война началась – как вкопанное, встало оно. Люди его и молили, и крепким русским словом крестили-понужали – не тут-то было! Сейчас-то вон оно как мчится! Без остановок! А тогда думалось: вот время продвинулось бы – и трудности бы исчезли.
«Мне время и не чуется, и не видится без вас, – признавалась мамка.– Посмотрю, а вы– то меня и по росту догоняете, и – по трудам. По мне так – время двигают дети!»
Трудности воспитания
– Но с этими двигателями времени не всегда легко было. Досталось пережитков, когда Витька пристрастился к насваю и бродяжничать начал. Чуть что – из дома шасть! Только его и видели! Мамка носится по посёлку ночью, ищет его, а найдёт – нет, чтобы отбоцкать, обнимет, накормит, нас выгонит и одна с ним долго-долго беседует- уговаривает. А табак там многие нюхали, даже и женского пола, а то ещё за губу насвай закладывали, смесь из табака, извести и помёта. И дрянь эту называли средством от насморка и простуды, – посмеялась Ульяна.
– Неужели помёта? Ну да! «Скушай заячий помёт, он ядрёный, он проймёт», – цитирую я Филатова.
– Безобразие одно. Поганый запах, чёрный нос от табака, а от насвая – рот. Сосут, потом выплёвывают зелёную жижу. Бр-р! – передёргивает плечами и продолжает. – Лупила мать Витьку редко! И я помогала воспитывать. Зажму в углу, подзатыльников надаю, когда она не видит, и давай жучить:
«Дурак! Тебе мать не жалко? Ты чего, ей сердце надорвать хочешь? К тебе – с добром, а ты? Я тебя не прощу, если из-за тебя мамка заболеет или плакать будет. Будь человеком. Будь мужиком, в конце концов!»
Сама-то я мелкая, а он длинный, костлявый, хоть и младше меня. От меня руками загораживается. Защищается! Коленки да локти мосластые выставляет и орёт:
– Всё. Понял. Всё! Ну, хватит. Скручу ведь. Храбрая какая!
– Храбрые на фронте. А тебя туда нельзя пускать. Дуракам там не место, – рапортую. – Нельзя так жить, будто всё дозволено, будто ты можешь делать, что хочется. Мать– то как живёт! Нам куски подкладывает, а сама водички попьёт – сыта!
Посмотрю на него да Машу, они здоровые дылды, быстро растут, голодно им. Нам с Ванюшкой меньше надо.
Ванюшка Витьке свой оставшийся кусок протягивает, а я – Маше. А те на маму – зырк! Можно взять?
Хорошо, что Витька куролесить перестал, без спроса убегать да курить. Ещё и дядька Кадыл разъяснил, что к чему: «Этим и тело, душу поганят. Я тебе, как сыну, не советую. Руслан мой на войну ушёл, не курил и вот почитай письмо – и там не курит. А домой как хочет. Читай: «Нигде нет уголка теплее родного дома, потому что в нём – вы». Курили травку-то там, в войну, курили – для одурения, замутнения мозгов. Вот дурью называть и стали!
Я в который раз пытаюсь повернуть рассказ на эту тему – дурь! Дескать, неужели курили? И кому курить? Война. Дети да старики.
– Но нет, были и мужчины помоложе на железной дороге да и в колхозе, по брони оставленные. Не торопи. Это не по порядку будет, – терпеливо уговаривает Ульяна. – Раз обещала, расскажу, хотя хорошего нету в том. Дурь – она ж гибель. Вот солдатики в войну – эти по– человечески умирали, а дураки… от дури…
Любовь
– Давай я тебе лучше про хорошее… Чо плохим мозги трелевать!
– А что такое «трелевать»? – интересуюсь.
– Ну, забивать чем попало. Не знаю точно. Одна подружка-немка, что трудармию прошла, говорила часто. Вот и осталось. По словечку от каждого возьмёшь – вот тебе и поумнел! Ну, вот, слушай! Там у меня на семнадцатом году… появился жених, как красно солнышко, а в душу запал навсегда-а. Поделюсь с кем, поучают… обязательно! А стали бы жить, кто знает, что бы получилось. Ангел – родом, а станет чёрт чёртом. Может, кто-то и стал бы им, только не мой Аркадий.
Я и подумать не могла о таком… Как про жизнь в юности думаешь, что она у тебя дли-инная, ве-ечная – так и про любовь я думала, когда она передо мной встала…
Ульяна подбирает слова. И течёт дальше потрясающе искренний безыскусный рассказ.
Он был молодой лётчик, двадцати двух лет, сержант. Едва окончил Борисоглебскую лётную школу в Воронеже. В мае 1942 года приехал. Удивительно, что ему дали возможность такую, перед тем как отправить на фронт. Вот за эти считанные дни и сложились отношения. Он только слез с поезда и сразу увидел Ульяну, в рабочей одежде, с непокрытой головой – белый ситцевый платочек в руке. Она шла ему навстречу, направляясь домой после ночной смены.
Волнуется. Мне кажется: я слышу, как учащённо бьётся её сердце.
Продолжает дорогие воспоминания. И голос у неё молодеет:
– Серогла-азый, улы-ыбчивый, сме-елый… подошёл сразу, как только увидал. Растерялась я. Остановилась, будто о камень споткнулась. Вся моя неприступность рухнула. Росту я была небольшого, черногла– азая. По годам зелё– ёная, с незнакомыми стеснительная. А когда попривыкну, бойкая и даже хохотушка. Петь люби– ила! Волосы у меня слегка вились, как у папы. Девчонки завидовали.
– Девушка, куда Вы торопитесь? Где живёте? Как Вас зовут? – всё узнал. Я с первого взгляда поняла, что хороший. Всё выложила. Был он резкий, ловкий – не такой, как гражданские – вялые, грубоватые да угловатые. От любви не скрыться – срок придёт влюбиться. Вот и пришёл.
Вечером был около нашего дома. Встал на другой стороне улицы и меня высматривает. Ванюшка его сразу заметил:
– А чо это, Уль, вон тот лётчик на наши окна пялится? В тебя влюбился, что ли?
Я вспыхнула вся. А он смелости набрался и к нам зашёл. У матери разрешения спросил. Мамка на меня посмотрела и разрешила:
– Что ж, идите, погуляйте, только без глупостей, и чтоб в девять дома была!
Он рассказывал о лётной школе. Интересно мне было слушать. Это был наш первый вечер. При прощании поцеловал.
Ульяна качает головой:
– И совсем я забыла о наказах материнских – никого к себе не подпускать. Не принято было. Взял за плечи, в глаза заглянул и… остался в сердце насовсем. На второй день пришёл с букетиком тюльпанов и увязался на работу. Так и простояли смену втроём: старший стрелочник, дядя Кадыл, Аркадий и я. Я осмелела вовсе и до признания дошла, что с ним хорошо и свободно, и нисколько не трудно, как будто он брат. На это он возразил:
– Не хочу быть твоим братом, – так вот шёпотом и произнёс.
– Почему это?
– Потому. Потому что с сестрой даже целоваться не положено. А я всего хочу.
Первый раз такое слышала. Испугалась:
– Не говори так больше. Мне ещё семнадцати нет.
– Маленькая. Что ты! Я никогда тебя не обижу! Веришь?
Для него самым главным было, чтобы я верила. Без конца спрашивал об этом. А я сразу поверила. Кивну головой – он опять бросается целовать. Обнимает, а я сама в его руки горячие, сильные, ласковые, как заколдованная, иду. От этих поцелуев с первой встречи не раз на грани последнего шага были. Но он оттолкнёт, убежит, через пару минут назад возвращается. Так и бегал, как молоньей ударенный.
Утром председатель в избу заходит:
– Здорово ночевали! – говорит. – Ехать надо, Евдокия. С обозом тебя посылаю. Молодая, управисся. Мужики тут нужны. Работы полон рот. Осень. Придётся и вас, бабёнок, потревожить.
– Ты глянь на моих. Трое.
– Да слышу, гимзят на палатях. Матрёне поручим. Поможет.
Вот навалилось. Что делать? Выбора у мамки… никакого – вся опора на себя. Мне …всего ничего – шесть лет, Виктору – четыре, Маше – два, Ванюшка ещё не рождён был. Соседку Матрёну попросила мама посмотреть за нами и уехала. Та нам хлеб стряпала, молочка наливала, в свою баньку мыться звала. Осталась я хозяюшкой на подворье. Живности у нас, кроме курей, не было. Не мог тятя уже на сенокосе справиться.
Пока мамка вернулась, чуть не через месяц, белы мухи полетели. Была ночь – ни огорода, ни усадьбы не видать. Ступила в избу и поняла, что, слава Богу, натоплено. Сама сколько раз рассказывала, что ехала с думой: огород не убран, дети завшивели, сидят в холоде, голодают. А когда в дверь вошла – успокоилась, мы под руки, как цыплята под крылышки, лезем. Она нас обнима– ат.
– Ну, как дела? Снедали сегодня чи ни(или нет)? – спрашивает нас перво-наперво.
Я хлопотать давай, кормить её. Картошку (мама называла её картоплей) на стол ставлю, лепёшками угощаю.
– Откуда, дитятко?
– А я картоплю выкопала, капусту срубила. Всё в погреб спустила.
– Да как же ты одна працювала-робила?
– А я помаленьку. Бабушка Матрёна начала копать и мне подсказала. А жёлоб, картоплю сыпать, дед Егор зробил из старых досок – от заваленки оторвал. Он же и разобрал их потом, и из ямки вытягнул, и на место прибил. Витька совсем мало помогал, – в конце пожаловалась я.
А у неё в глазах слёзы стоят, мне непонятные. Ручки мои мозолистые детские целует и гуторит, как не раз повторяла, когда хвалила меня:
– Доню моя, доню, догада моя, Бог тебе помог.
По отцу мы русские, Пешковы, я уже говорила, казачьего роду, а по материнской веточке – Шевченко. Обрусел материнский род на Алтае. А говор, полурусский, полуукраинский в семье прижился.
Переезд
– Моя– то судьба прямо с колхозного порожка началась. А наш сперва не укреплялся, а разоря– ался да хирел. Постепенно вообще стал разъезжа– аться. К этому невзначай подтолкнул сам председатель в неурожайном 1939-м году:
– Не уедете – погибнете, – сообщил он народу, понявши, что победившая коллективизация, никак не улучшает жизни крестьян в его колхозе. Как бы не повторился голодный тридцать третий! Вот индустриализация – это да! Я и сам бы уехал, да партийная дисциплина не даёт.
С тех опрометчивых слов деревня начала расползаться и чуть не опустошилась.
И я давай мамку настырно склонять:
– Уедем. Давайте уедем. Слышала, что Николай Иванович сказал? Все едут, а мы что, рыжие?
Ульяна сомневалась, советовалась с сёстрами, что жили в Черемшанке. Но у тех своих проблем было по горло. У Аграфены мужа объявили врагом народа, у Авдотьи – брата мужа в тридцать восьмом году. Государство защищало коллективизацию как выход из нищеты, не давало расшатывать ещё слабую, но способную к выживанию структуру – и было жестоко.
– Наша бедная семья оказалась в выгодном положении. Да и пережитая голодная зима того года подсобила. И мы… уеха-али! – рассказывает, как понимает, Ульяна.– Откочевали летом в 1940 году в Казахстан, далеко от всех родственников. Тогда мама уже вдовой сделалась, а мы – полусиротами. Направились вслед за другими односельчанами, «где фрукты растут, где жить можно». Многие так поступали. По простому людскому разумению – на месте жить легше – один переезд двум пожарам равен. Уже строились тогда заводы, железные дороги – там работа, зарплата. А в деревне – соха, да коса, да шиш с маслом. Это трудно в моём возрасте – переезжать, а в молодости – интересно!
– А как же говорят, что паспортов у сельчан не было, вроде и переезжать запрещалось? – интересуюсь не из праздного любопытства – споры о том времени не утихают. Как не спросить живого свидетеля!
– Брехня это! У мамки паспорт был, у нас – метрики. Ещё справки какие– то. Не помню. Переезжали многие! Не все счастливы, кто проторчал на одном месте. Сначала – пёхом. У каждого, кроме младшенького, в руках ноша. На мамке – два мешка через плечо, чемодан в руках. У меня сумки с едой. А у Витьки – заплечный мешок да машинка швейная. От Рубцовска – на поезде добирались. Первый раз железну дорогу увидали.
Живи, Алтай!
Ульяна замолкает, задумавшись.
Перед глазами простирается степной Алтай. Горизонт далеко. Прямая дорога гонится за ним, как мы за счастьем, а догнать не может.
Знаю, что не везде так, что крестьянство уменьшается в разы и в Казахстане, и в России. Разрушаются, умирают сёла. Сразу и не поймёшь, что раскрестьянивание – глобальный естественный процесс. Душа деревенская плачет об этом. А тысячи проезжают так, как мы, сторонними наблюдателями – из одного промышленного региона в другой!
Посёлок Чу
– Вот как жизнь перевернули! Прибыли в Казахстан на поезде, – продолжает Ульяна. – Голодно было. Столько ртов на одну мать. Сама она совсем усохла. Казалась высокой в длинной, до пят, юбке.
Приютились мы, по-современному назвать – в Жамбыльской области, в
посёлке на железнодорожной станции Чу – по-казахски правильно будет Шу, – поясняет.
– Для нас, как и для других, нашлось место в бараке, разбитом на несколько квартирок с печным отоплением. Здесь я семь классов окончила в русской школе и пошла учиться в ФЗУ на железнодорожного кондуктора.
Мамка Евдокия сначала на колхозном поле «працювала», на котором буряки, то есть свёклу, растили … Когда узнали, какие она хлебы выпекает, поставили пекаркой или, как она сама говорила, стряпухой. Только это произошло не сразу – через год. А сначала… каждый кусок был считанный. Есть хотелось всё время. А тут ещё и сторона чужая, люди… неизвестные.
В первый же по приезду день малолетние соседи ситец у нас стибрили вместе с чемоданом. Во как! А мамка воришкам, по просьбе их матерей, новых платьишек и рубашонок настрочила – скандал чинить не ста– ала. Важнецкое умение имела – шить! Швейная машинка, которую с собой привезли – мамкино приданое. Дорожили мы ею очень. За пошив она старые кошмяные ковры брала, на них постель устроила. А что? Очень даже нормально было. В Ситниках на соломенных матрацах спали, тут на кошмяных – помягше и не шуршит.
Ну, вот. Завихаривают чужие ребятишки в нашем ситце, а мамка Евдокия не разрешат нам об этом даже намекнуть. У Витьки, знамо, кулаки чесались. Приказала – не трогать! И правильно! Про кражу забылось! А среди казахов появилось у нас мно– о– го друзей и добрых соседей, которые не раз приходили нам на выручку.
Как выучить язык
– А как же вы понимали казахов? Языка ведь не знали? – интересуюсь у попутчицы.
– Без языка нельзя-а! По-русски многие умели из других наций, учили русский в школах охотно. И мы старались. Помню, как младший братишка Ванюшка пришёл и меня поучает:
– Уля, знаешь, как быстрее казахский запомнить?
– Как? – тут она хохотнула, представив маленького смешного братишку.
– Надо сначала все ругательные слова выучить, а потом и остальное влезет. Смотри, сколько я уже знаю. И выдал мне – отборную матерщину.
– Нет, братик, знать это надо, только потреблять не стоит.
– А с ребятами, когда взрослые не слышат, можно?
– Зачем? Нехорошо это.
– Ладно, не бойся, я мамку и всех взрослых тоже стесняюсь. А сами– то они матеря– ятся! – говорит братишка.
Ну, что сказать! Я честное слово с него взяла, что не будет позориться. Не положено детям, и всё! Обещала мамке не доносить. Да как этот секрет спрячешь! Скоро взрослые рассказывали друг другу со смехом, как дети учат языки.
И правда, самый первый из нас, заболтал по-казахски он. А я учила, учила, а впросак попадала.
Была у казахов шутка – научат тебя бранным словам и пошлют к кому-нибудь «с поручением»: иди, мол, скажи ему по-казахски, он тебе нужное даст, а сам по-русски не знает. Так меня женщины послали к старику за каким-то задельем и научили, как спросить. Я зашла и выпалила не понимая что:
– Старый баран, поганец, тебя бабка не любит.
Хорошо, что аксакал догадался и не обиделся, а вышел наружу и крикнул:
– Что нужно? Зачем русскую девочку плохому учите?
Ох, и стыдно мне было! Сколько раз встречала старика, столько и краснела.
А однажды к тридцатилетней женщине послали и научили сказать: «Это ты, сплетница, Айгуль своим языком запачкала?» А я думала, что говорю, мол, Айгуль просит вернуть ей занятый кусок мыла. Хорошо, что разобрались, а то знаете, как женщины сплетутся, так не распутаешь. Та женщина моей мамке под стать оказалась. Рукой махнула, мол, проехали. А мамка моя старалась ничего никому не передавать и нас с сестрой учила не превращаться в «ботало», стыдила по-ситниковски:
– Язычок– то прикуси! Неча молоть! Слово – серебро, а молчание – золото.
16 Подруга
– Язык я перенимала у ровесницы Гульжан. У них в семье все немного по-русски размолвляли. Жили они в доме с другой стороны улицы, прямо супротив нас. Отец, Кадыл, работал стрелочником и был намного старше своей тихой жены Зауры.
Гульжан родилась от его первого брака, и её матери уже в живых к тому времени не было. Мне это имя сразу понравилось.
«Гуль» – цветок, «жан» – душа.
Красавица была. Вокруг больше казашек небольшого росточка, скуластых и с почти коричневой кожей. А у неё лицо овальное, кожа светлее, чем обычно у них, губы, как на картинке, в глазах – живой огонь. И что интересно… у неё даже конопушки проявлялись. Это совсем редкость! Очень красили её волосы, тёмные, с рыжинкой. Косы, как змеи.
Я сначала стеснялась её, а когда поняла, что она простая, добрая, откровенная – мы сдружились. С ней не заскучаешь, такая хохотушка, выдумщица, мечтательница.
«Уля, Уля, научи меня той песне, что вчера пела»,– просила она.
Мы уходили в долину или на барханы, где никого нет, и пели во весь голос. Чаще всего начинали с песни про «Галю молодую» – Гульжан многие по-русски звали Галей. «Пидманули Галю, увезли с собой», – пели, как будто про казашку, которую «пидманули», за калым продали и увезли в далёкий чужой аул. А то затянем – «Распрягайте, хлопцы, коней…». Гульжан верхом хорошо ездила. Выпросит коня у дяди своего, уедем за посёлок, пасём его и веселимся. Под «Камажай» танцевали. Идёшь лёгкими, мелкими шажками на цыпочках и делаешь кистями рук вращения в такт ходу.
Ульяна поднимает руки и, напевая мелодию, в узком пространстве сидений показывает те самые танцевальные движения. Её глаза в этот миг блестят по– девчоночьи.
– Нам хорошо было вдвоём. И теперь, как вспомнится Чуйская долина, всё мне слышится звонкий голос и смех … радужный подружки моей, – определяет рассказчица с запинкой.
С ними жила старенькая бабушка, по-казахски – апа. Она воспитала старшего брата Гульжан, Руслана, который ушёл в армию в тот год, как мы приехали. Принято у них отдавать первенца родителям на воспитание. Когда умер дедушка, сын привёл её в свой дом вместе с Русланом, где уже рос сын Маратик – от второй жены. Как почтительно все к ней относились! Стоило ей пошевелиться – бросались на помощь. Так положено у них. Апа всегда приглашала чай пить. Посадит рядом с собой за низкий круглый столик на кошму. Пододвинет сухими морщинистыми руками пиалку с горячим чаем и пиалку с талканом: «Отр, кыз, чай ше», то есть «Садись, девочка, пей чай». Мне нравилось, когда она шутила. «А жених, джигит, есть? – спросит. – Хорошая девочка. Пусть джигиты готовят калым».– «Какой калым, апа, по любви пойдём замуж», – смеётся Гульжан. «По любви? Жаксы! (Хорошо!) – соглашается и так хитро прищуривает глаза, что их вовсе не видно в складках кожи. – Любят глазами, живут делами. Работать учитесь!».
Девочек у них с детства готовят к роли хозяйки. Мою подружку учили варить, тесто замешивать, печь баурсаки… и другому разному… Я подключалась, когда приходила.
Как-то явилась, а они затеяли валять шерсть. Апа, Заура и Гульжан вместе взялись за это дело. Попала в разгар работы. Апа руководила. Вымытую шерсть после просушки, чёски, трёпки пархо-о-ненько укладывали для валяния на приспособлениях из деревянных реек и брезента в разных направлениях, один ряд – так, другой – иначе. Её смачивали горячей водой с мылом, прижимали руками, топтали ногами. Потом сворачивали рулон и тоже катали, или валяли, его. Ну, и я с ними. Несколько раз занимались этим. А зимой апа, Заура и Гульжан расшивали кошму узорами: зигзаг – вода, круг – солнце или сердце, завитушки – рога. Получилось красиво! А крепкая она какая, кошма!
Помню, раз мальчишки играли в «козлодранье», Витька с ними. Там, значит, так: верхом на лошади ловят барана или козу наперегонки. Только ребятишки не на конях – понарошку скакали за убегающим с куском старой кошмы. Нагнали и ухватились с двух сторон. Тянут две команды посреди улицы, галдят, а разодрать не могут. Сцепились драться. Юшку уже одному– двум пустили. Наш Ванюшка кричит от испуга:
– Дядка Кадыл, они убьют друг дружку!
– Аке! Аке!(Папа то есть) – надрывается Маратик.
– Ой – бай! Вот я вас!– подбежал Кадыл. – Из– за чего драться? Ни кожи, ни мяса! Тьфу, а не добыча!
Ребятишки опомнились, кровь подтёрли:
– А правда, чего это мы?
Долина тюльпанов и маков
Живо Ульяна рассказывает, будто книжку читаешь.
– Чу – это вторая судьба нашей семьи! – говорит.
Люди там по нации разные. Работают, я думаю, и сейчас на железке, а ещё в леспромхозе, на пункте приёма пшеницы, ну, и в земледелии. Называется оно – богарное. Дождей там выпадает мало. Влагу запасают земли около реки. Чем больше разольётся весной река, тем больше засеют. Там и поля пшеницы, свёклы, бахчи, и огороды с картошкой! В те годы, правда, не так много засевали.
Долина реки – оазис. Ещё бы! С одной стороны у неё пустыня Бетпак– Дала – глина и глина. А с другой – Маюнкумы – пески да пески.
Да. Насмотрелись мы там необыкновенной красоты– то. Весной, как пыхнет тюльпанами, а чуть позже – маками, степь, так баско, так красиво! Такого я нигде больше не видала! Вот бы перенестись туда посредине мая. Бывало, идёт поезд, стар и мал прилипают к окнам, плывут над морем цветов и улыбаются, а на лицах удивление. Куда ни глянь, без конца, без краю разлилась и плещется красота! Я дворцы– то знаю, какие бывают – по путёвкам в Питере была и на море была, в Одессе, в советское время. Но это красивше дворцов, картин и моря. Таково радостно!
Рассказывала мне Гульжан, будто один знатный казах, хан или ещё кто, полюбил простую девушку– красавицу из дальнего аула. Позавидовали злые люди любви и сообщили ему, что она внезапно умерла. Поверил он чёрной лжи. Расстроился, закручинился, пустил своего коня на острые скалы и разбился насмерть. И вот из его крови выросли цветы тюльпаны. Напоминают они, что любовь, как эта красота, как жизнь, пыхнет – и удержать её нельзя! И шутить с ней нельзя!
Мне представляется: иду по долине цветов, вижу крепкие стебли, узкие длинные листья, море тюльпанов, разлившееся алым цветом вокруг. Или еду в поезде и смотрю на красоту из окна вагона вместе с другими. Гибкие стебли делают море цветов подвижным. Колеблется зыбкая красота, недолговечная и хрупкая, как сама любовь!
Родина в сердце
– Зимы там не похожи на ситниковские, хотя местные считали, что таких суровых, как в Отечественную, раньше не было. Мы скучали по нашей погоде. Той зимы, с её бешеными вьюгами, нам не хватало. Однажды вечером мама шила на машинке и пела себе под нос, потихо-о-нечку «Ой, мороз, мороз…», Маша и Виктор бросили учить, взбудоражились.
– Вот сейчас в Ситниках мороз трещит. Морозище! – произнесла негромко Маша.
– А я хочу! – объявил Виктор.
– И я хочу. Взяла бы намороженную коровью болванку и помчалась с самой высокой горки! – присоединилась я.
Очень уж я любила катания. Пока не замёрзну в сосульку, не зайду домой.
– Ага. А как мамка за вами в школу ходила в метель. Ух, какие там метели страшные! На улицу выйдешь, а тебя в лицо как клюнет, – это Ванюшка вспомнил.
– Кто клюнет? Петух, что ли? – наскочил Виктор. – Может, не клюнет, а плюнет?
– Ветер и снег, – нашёлся Ваня, – вспомни, вспомни. Выходишь, а оно неожиданно набросится. Сразу отвернёшься, в избу заскочишь.
– А как зимой волки выли, – вставил Виктор, – стра-ашно.
– Здесь тоже есть волки. Но поезда их отпугивают, – заметила я, хотя и так все хнали.
Нам показалось, что от метелей и снегов в Чу стало бы лучше. Вишь, не хватало роскошных серебристых просторов, колючих уколов снега и щипающего за щёки мороза. Тогда мы не шибко понимали, что такое ностальгия, а тосковали, поэтому и разговоры такие были.
Виктор первым разобрался, что Чуйская долина от самой Киргизии и Казахстана и есть начало Алтая. Как– то он принёс физическую карту Азии, которую выпросил у преподавателя в школе. У него к этому предмету тяга была. Расстелил на полу, и целый вечер ползал вокруг неё, и всё что– то сопоставлял. Наконец, позвал нас всех.
– Вот ТяньШань, Тибет, Алтай. Видите? Вот где мы жили, и вот где живём. И всё это Алтайские горы. Какой он огромный… Алтай!
– Сколько это километров?
– А сколько мы проехали из Ситников досюда?
– А где самый конец его?
Он взял линейку, и мерил, и высчитывал по масштабу. Маша, я, Ваня – все ему помогали. А мать смотрела, качала головой и говорила:
– Это не от меня. Это у вас от отца. Он– то по миру помотался. В Австриях да Пруссиях был. Мы– то, бабы, и правда, дальше кути ничего не видели. Ишь, ты!
А распалившийся от своего открытия Виктор хлопал себя по ляжкам, прыгал вокруг матери и радовался:
– Везде Алтай! Везде Родина! Вырасту – вернусь! Ты сама же, мам, говоришь, что могила отца там и родители твои.
Мама тогда смахнула слезу:
– Весь в отца уродился: и обличьем, и характером. Да… на родные могилки я сходила бы. Да и сама хотела бы покоиться рядом с Ваней, в своей земле. Развели нас с ним времена да дороги.
Начало войны
– Отечественная застала нас в Чу, как на остановке! Мы и прижиться как следует ещё не успели. Почитай, только транспорт покинули, на чемоданах пристроились. Помню, как мамка, бледная, в дом забежала, хлебы на стол положила, села и заплакала. Это её почти последние за войну слёзы были. Терпела. Чего уж? Всему народу крест. Крест нести, не голиком мести. Мир в беспорядь – а детей подымать. Втихомолку молилась только. Доста-алось. Матери, рук не покладая, работали и детишки тоже: и на полях, и в огородах – везде.
И по-другому приспосабливались. Ага! Помню и такое. Первой военной осенью учили нас местные зерно с колхозного поля воровать. Хоть и стыдное это было дело, да ведь голод не тётка. Пропало всё быстро с началом войны: сирянки (так у нас спички называли), мыло, ситец, деньги. Хлеба не хватало. Как выжить? Еда стала дороже одёжи. Говорили, чтобы оправдаться: «Раз работаю – право имею взять, чтоб не сдохнуть». Но очень строгие законы были. Боялись доносчиков, тех, кто в тайной милиции состоял и должен был на всех «стучать». Но это нехорошим делом считалось – осуждал народ доносчиков-то!
Воровство наше вынужденное было, а и по сю пору грех этот тревожит.
Берёшь сумочку и верёвочку и идёшь, будто собирать дрова, туда, где поля рядом с тугаями – это лесочки такие.
Почему мы лесочков держались? В случае чего, скрыться можно. Ну, вот. Кто высмотрит, что хлеб просыпали на поле и кучкой лежит, и нет никого вокруг, а то сердобольный комбайнёр сыпанёт – все туда. Дрожишь, а бежишь! Налетаем, набираем! А потом сховаешь в вязанку дров и перетягиваешь верёвочкой. Если бы кого поймали с этим, обязательно бы посадили. Одного мальчишечку объездчик так кнутом отходил – тот чуть не помер. Так общественна собственность охранялась! Мамка не раз молила, с Богом разговаривала: «Спаси, Господи, не накажи детей моих. Я виновата!» Однажды сосед Кадыл по делу зашёл, а у нас на столе чашка с «добычей». Она покраснела даже, а я фартуком прикрыла. Потом слышу, говорит ей: «Вы меня не бойтесь. Что ж я не человек что ли?»
Взрослые и дети ели поджаренную пшеницу – такое «блюдо» можно было в кармане носить. Или её растирали в ступе и смешивали с солью или сахаром – это талкан. Русские, украинцы, татары, дунгане и другие народы учили друг друга, чем выжить. Казахские блюда из муки по-настоящему после войны освоили. А в войну, по редким праздникам, нас угощали баурсаками – это блюдо, по виду как пончики.
Высушенный творог – солёный курт, сосали, как конфеты. Рады были, если кто угостит. Но самое вкусное – бешбармак. С мясом подавали сваренные лепёшечки из теста, и жирную сурпу – бульон. Мы опробовали всё это, когда на фронт забирали местных казахов в 1941 году. Родственники устраивали им пышные проводы. А из переселенческих семей ребята уходили на фронт тихо на проводы средств не было – беднота.
Время двигают дети
– В начале 1942 года я стала работать на станции помощницей стрелочника, хотя профессия называлась в аттестате «старший кондуктор». На железной дороге военный порядок был. Наизусть все работники учили Устав. Матушка подогревала:
– Не думай, что это игрушки – как следует, Уля, учи. Учи– и! Всё исполняй, чтобы не стыдно было. Если бы я могла читать, так эту науку назубок бы выучила. Сурьёзная у тебя работа будет. Отец бы тебе тоже так сказал.
Была у неё привычка на отца опираться, которого нет, будто он всё семейство крепил мамкиными словами: «Уля, смотри, малой– то наш, Ванюшка, так и чешет по букварю. Умный, как отец. А ты, Витя, чо мало за уроками сидишь? Ты, сынок, старайся, отца не позорь. Тятька у вас грамотный был. Любо ему будет, если вы умные вырастете!»
Работа на железнодорожной станции мне нравилась, она меня сразу со взрослыми наравне поставила. Молода-ая ведь была! Пролетали поезда, и душа – за ними неслась… в самую далёкую даль. Но была война. Пассажирские останавливались на короткое время, оставляя горькое чувство. Больше шли военные составы. И оттого, что радостного было мало, даже нам, молодым, казалось, что время остановилось.
Война началась – как вкопанное, встало оно. Люди его и молили, и крепким русским словом крестили-понужали – не тут-то было! Сейчас-то вон оно как мчится! Без остановок! А тогда думалось: вот время продвинулось бы – и трудности бы исчезли.
«Мне время и не чуется, и не видится без вас, – признавалась мамка.– Посмотрю, а вы– то меня и по росту догоняете, и – по трудам. По мне так – время двигают дети!»
Трудности воспитания
– Но с этими двигателями времени не всегда легко было. Досталось пережитков, когда Витька пристрастился к насваю и бродяжничать начал. Чуть что – из дома шасть! Только его и видели! Мамка носится по посёлку ночью, ищет его, а найдёт – нет, чтобы отбоцкать, обнимет, накормит, нас выгонит и одна с ним долго-долго беседует- уговаривает. А табак там многие нюхали, даже и женского пола, а то ещё за губу насвай закладывали, смесь из табака, извести и помёта. И дрянь эту называли средством от насморка и простуды, – посмеялась Ульяна.
– Неужели помёта? Ну да! «Скушай заячий помёт, он ядрёный, он проймёт», – цитирую я Филатова.
– Безобразие одно. Поганый запах, чёрный нос от табака, а от насвая – рот. Сосут, потом выплёвывают зелёную жижу. Бр-р! – передёргивает плечами и продолжает. – Лупила мать Витьку редко! И я помогала воспитывать. Зажму в углу, подзатыльников надаю, когда она не видит, и давай жучить:
«Дурак! Тебе мать не жалко? Ты чего, ей сердце надорвать хочешь? К тебе – с добром, а ты? Я тебя не прощу, если из-за тебя мамка заболеет или плакать будет. Будь человеком. Будь мужиком, в конце концов!»
Сама-то я мелкая, а он длинный, костлявый, хоть и младше меня. От меня руками загораживается. Защищается! Коленки да локти мосластые выставляет и орёт:
– Всё. Понял. Всё! Ну, хватит. Скручу ведь. Храбрая какая!
– Храбрые на фронте. А тебя туда нельзя пускать. Дуракам там не место, – рапортую. – Нельзя так жить, будто всё дозволено, будто ты можешь делать, что хочется. Мать– то как живёт! Нам куски подкладывает, а сама водички попьёт – сыта!
Посмотрю на него да Машу, они здоровые дылды, быстро растут, голодно им. Нам с Ванюшкой меньше надо.
Ванюшка Витьке свой оставшийся кусок протягивает, а я – Маше. А те на маму – зырк! Можно взять?
Хорошо, что Витька куролесить перестал, без спроса убегать да курить. Ещё и дядька Кадыл разъяснил, что к чему: «Этим и тело, душу поганят. Я тебе, как сыну, не советую. Руслан мой на войну ушёл, не курил и вот почитай письмо – и там не курит. А домой как хочет. Читай: «Нигде нет уголка теплее родного дома, потому что в нём – вы». Курили травку-то там, в войну, курили – для одурения, замутнения мозгов. Вот дурью называть и стали!
Я в который раз пытаюсь повернуть рассказ на эту тему – дурь! Дескать, неужели курили? И кому курить? Война. Дети да старики.
– Но нет, были и мужчины помоложе на железной дороге да и в колхозе, по брони оставленные. Не торопи. Это не по порядку будет, – терпеливо уговаривает Ульяна. – Раз обещала, расскажу, хотя хорошего нету в том. Дурь – она ж гибель. Вот солдатики в войну – эти по– человечески умирали, а дураки… от дури…
Любовь
– Давай я тебе лучше про хорошее… Чо плохим мозги трелевать!
– А что такое «трелевать»? – интересуюсь.
– Ну, забивать чем попало. Не знаю точно. Одна подружка-немка, что трудармию прошла, говорила часто. Вот и осталось. По словечку от каждого возьмёшь – вот тебе и поумнел! Ну, вот, слушай! Там у меня на семнадцатом году… появился жених, как красно солнышко, а в душу запал навсегда-а. Поделюсь с кем, поучают… обязательно! А стали бы жить, кто знает, что бы получилось. Ангел – родом, а станет чёрт чёртом. Может, кто-то и стал бы им, только не мой Аркадий.
Я и подумать не могла о таком… Как про жизнь в юности думаешь, что она у тебя дли-инная, ве-ечная – так и про любовь я думала, когда она передо мной встала…
Ульяна подбирает слова. И течёт дальше потрясающе искренний безыскусный рассказ.
Он был молодой лётчик, двадцати двух лет, сержант. Едва окончил Борисоглебскую лётную школу в Воронеже. В мае 1942 года приехал. Удивительно, что ему дали возможность такую, перед тем как отправить на фронт. Вот за эти считанные дни и сложились отношения. Он только слез с поезда и сразу увидел Ульяну, в рабочей одежде, с непокрытой головой – белый ситцевый платочек в руке. Она шла ему навстречу, направляясь домой после ночной смены.
Волнуется. Мне кажется: я слышу, как учащённо бьётся её сердце.
Продолжает дорогие воспоминания. И голос у неё молодеет:
– Серогла-азый, улы-ыбчивый, сме-елый… подошёл сразу, как только увидал. Растерялась я. Остановилась, будто о камень споткнулась. Вся моя неприступность рухнула. Росту я была небольшого, черногла– азая. По годам зелё– ёная, с незнакомыми стеснительная. А когда попривыкну, бойкая и даже хохотушка. Петь люби– ила! Волосы у меня слегка вились, как у папы. Девчонки завидовали.
– Девушка, куда Вы торопитесь? Где живёте? Как Вас зовут? – всё узнал. Я с первого взгляда поняла, что хороший. Всё выложила. Был он резкий, ловкий – не такой, как гражданские – вялые, грубоватые да угловатые. От любви не скрыться – срок придёт влюбиться. Вот и пришёл.
Вечером был около нашего дома. Встал на другой стороне улицы и меня высматривает. Ванюшка его сразу заметил:
– А чо это, Уль, вон тот лётчик на наши окна пялится? В тебя влюбился, что ли?
Я вспыхнула вся. А он смелости набрался и к нам зашёл. У матери разрешения спросил. Мамка на меня посмотрела и разрешила:
– Что ж, идите, погуляйте, только без глупостей, и чтоб в девять дома была!
Он рассказывал о лётной школе. Интересно мне было слушать. Это был наш первый вечер. При прощании поцеловал.
Ульяна качает головой:
– И совсем я забыла о наказах материнских – никого к себе не подпускать. Не принято было. Взял за плечи, в глаза заглянул и… остался в сердце насовсем. На второй день пришёл с букетиком тюльпанов и увязался на работу. Так и простояли смену втроём: старший стрелочник, дядя Кадыл, Аркадий и я. Я осмелела вовсе и до признания дошла, что с ним хорошо и свободно, и нисколько не трудно, как будто он брат. На это он возразил:
– Не хочу быть твоим братом, – так вот шёпотом и произнёс.
– Почему это?
– Потому. Потому что с сестрой даже целоваться не положено. А я всего хочу.
Первый раз такое слышала. Испугалась:
– Не говори так больше. Мне ещё семнадцати нет.
– Маленькая. Что ты! Я никогда тебя не обижу! Веришь?
Для него самым главным было, чтобы я верила. Без конца спрашивал об этом. А я сразу поверила. Кивну головой – он опять бросается целовать. Обнимает, а я сама в его руки горячие, сильные, ласковые, как заколдованная, иду. От этих поцелуев с первой встречи не раз на грани последнего шага были. Но он оттолкнёт, убежит, через пару минут назад возвращается. Так и бегал, как молоньей ударенный.