Скажи, что наш путь ещё Богу угоден…
Е. Курдаков
Отъезд
Еду из Восточного Казахстана автобусом в Кузбасс – семья сына попросила помощи. Снохе сделали операцию. Всё уже позади, но необходим присмотр за внуками – маленькие. Живут далеко от бабушек и дедушек.
На моем пятом месте, у окна, уже уютненько угнездилась бабуся лет восьмидесяти. Помаргивая выцветшими добрыми глазами, объяснила виновато: «Вы не против, что я... тут? Плохо автобус переношу. Тошни– и– ит... И циннаризин приготовила, и кислые яблоки... Да не всегда помогат — укачиват, если дорогу– то не вижу... »
– Да, пожалуйста. Без проблем! – реагирую, как принято у молодёжи.
Мне в самом деле безразлично, где расположиться. А уступать старшим сам Бог велел. Подремлю, дорогу скоротаю, а нет – так насмотрюсь, новым напитаюсь. Сумку – под сиденье, устраиваюсь поудобнее.
– Как Вас звать-величать? – спрашивает спутница.
Я ответила.
– А меня – Ульяна, – проговаривает с достоинством.
На часах – одиннадцать тридцать. Автобус выезжает с автостанции Усть – Каменогорска на проспект Абая.
Начинается ненавязчивый разговор с дорогой о сегодняшнем дне. Только слушай!
Позади Ульбинский мост, Дворец Спорта – один из культурных центров крупного промышленного города… Двигаясь «голова в голову» со стареньким трамваем, расписанным рекламами, проскакиваем слева никак не переименованную улицу революционера Михаэлиса, справа — современный респектабельный больничный комплекс. Едем по узкой, затененной старыми тополями – Бажова и вливаемся в обдающий выхлопными газами поток машин на проспекте Независимости – бывшей улице Ленина.
Попутчики
Бегло осматриваю пассажиров.
Соседка Ульяна – сухонькая, маленькая, а руки крупные, с утолщёнными в суставах пальцами – потрудились. На ней чёрная юбка, кофточка бледно– голубого цвета, облегающая плоскую грудь. Седые, ровно и коротко подрезанные волосы прижаты широким пластмассовым ободком. Тёмное морщинистое лицо. Смышлёный, даже хитренький взгляд уже не прячется за показной слабостью и добротой – место заняла, своего добилась. Она поправляет на узких плечиках легкий коричневый платочек с каймой. Демонстративно вынимает из кармашка таблетки, запивает водичкой из бутылочки.
Впереди нас две светловолосые девчушки лет по шести, занятые электронными играми, шуршат конфетными обёртками. Их спортивные мамы где– то в глубине салона. Все они возвращаются из поездки к родственникам. Такие у разделённых государств связи.
Два паренька – слева, через проход, судя по обрывкам разговора – студенты колледжа, направляются вместе с группой сверстников и руководителем в Новокузнецк, на фестиваль казачьих молодежных ансамблей. Воткнув наушники, они проявляют равнодушие к окружению и друг к другу. «Новый человек? А зачем он мне? Что-нибудь узнать? Хватит и того, что уже знаю». – говорят их лица.
Электроника вместо живой беседы.
Юношу, видом почти подростка, они еще во время посадки «выжили» с места, чтобы оказаться рядом. Для чего? А тот… аморфный… легко уступил. «Аутсайдер или такой современный маргинал?» – прикидываю в уме. Остальные из их компании, два паренька и две девушки, устраиваются с руководителем на последних рядах.
Впереди студентов шепчется молодая пара, русский и казашка. Он – светло– русый, сероглазый, выше среднего роста. Она – невысокая, темненькая, недавняя старшеклассница. У неё тревожно – доверчивые небольшие глаза на беленьком личике, коротенькие бровки, как нарисованные губы… Её просторное синее платьице под расстегнутой ветровкой да обозначившийся круглый животик заставляют сообразить: будут счастливые хлопоты. Может, переезжают в Россию или же — к родителям – навестить.
Окружающие опускают глаза — настолько медовы взаимные взгляды этих двух. Трудно смотреть на чужое счастье – слепит. Разговаривая, они часто называют друг друга по именам – Влад и Айя.
Он, устраивая её, несколько раз спрашивал:
– Так хорошо?
– Все в порядке. Нам хорошо! – она ласково кивала.
Снова и снова он окидывает подругу заботливым взглядом.
Над головами счастливой пары покачивается обтянутый потертым дерматином тубус, с особой аккуратностью уложенный Владом на полку.
Общее внимание привлекает молодой батюшка позади студентов.
По молодости лет у него нет бороды, да и одет – в обычный современный костюм, но под пиджаком – довольно большой медный крест, а на голове — скуфья, из– под которой сзади торчит перетянутый резинкой хвостик. Его лицо отличается спокойным выражением добрых карих глаз. Наверное, в приходе будут любить… На коленях — черный кейс и куртка. Возможно, недавно окончил духовную семинарию … Едет налегке… Он сразу достаёт из кармана четки и перебирает их. Молится… Слева от него, у окна – худенькая моложавая блондинка лет сорока пяти с книжкой в руках.
За лобовым стеклом стелется серая дорога. Одни бросают на неё мимолётные взгляды, другие глазеют без отрыва, как на огонь или воду. По её правилам будет дальше строиться наш общий отрезок жизни…
Путь до границы
Старый, но удобный туристический автобус усердно выполняет свою работу без вздохов и хрипов. Над дверями, на кожухе число «сорок девять» (количество мест) и слово не по-русски. Автобус куплен за границей. А вот строгое объявление – уже на родном языке: «Не курить, не сорить (и главное!) не материться!»
Наш маршрут – через Шемонаиху. До неё полтораста километров, а ехать часа два с половиной. Оттуда рукой подать до таможенных постов.
Выбираясь из города, впечатляемся рекламами, вывесками, билбордами на трех языках.
Усть-Каменогорск давно занесён в списки городов глобального загрязнения. Цинк, свинец, бериллий, медь – всё это он выдаёт в международных масштабах. Выбросы отходов видны невооружённым глазом и ощутимы на вкус. Город любят и вместе с ним страдают индустриальными болезнями все триста тысяч жителей, национальный состав которых мимикрирует: уезжают немцы, татары, чеченцы, но больше всего – русские. Покидая его, возвращаются сюда сердцем. Хороший, добрый старый город, почти родственник.
На выезде нас властно притягивает к себе осень.
Начало октября. Зелени уже почти не осталось. Зато какое буйство красок последней листвы! Больше всего желтого. Осень как будто доказывает, что этот цвет теперь главный, что он лучший.
Мелькают вырвавшиеся на простор солнечные клены, развесистые ивы. Багровеют черемухи, редкие рябины демонстрируют спелые гроздья– фейерверки, брызги застывших искр. Закроешь глаза — а они не исчезают.
На ближних косогорах, как девчонки, глядящие в синеву неба, стоят тонкие березы на неразметенных коврах опавших листьев. Есть и осанистые толстоствольные боярыни – постарше.
А вблизи дороги осень выглядит совсем неряшливо: засохшая, перепутанная дождями и ветром трава, среди которой иногда торчат стойкие стебли цикория, потемневшие, лишенные своих синих цветков.
Узкая двухполоска, по которой мы движемся, не единожды пережила ямочный ремонт.
– Пристегните ремни и втяните животы — от заворота кишок! О душе не беспокойтесь — вытрясет. Щас будет тренажер для космонавтов, – неожиданно гаркнул мужской голос.
Некоторые оглянулись на шутника пренебрежительно.
Оказалось, это мужчина средних лет в небрежно надетой серой шляпе, из-под которой торчит густая шевелюра, и сидит он прямо за мной.
Но кончится же плохая дорога, и под колеса ляжет, хоть и не сразу от границы, ровная российская трасса.
В Шемонаихе пассажиры начинают отзваниваться — боятся, что скоро сотовая связь прервётся. Моя соседка перочинным ножом отрезает от яблока кусочек, отправляет в рот и посасывает.
Над кабиной шофёра загорается монитор… Начинается фильм про бандитов. Смотрю, не включая мозгов. Втянешься – не оторвёшься! Лучше смотреть в окно!
Таможни
Холмы. А на них – камень да песок проглядывает сквозь седой покров редкой полыни. Цветущий и щедрый Восточный Казахстан позади.
Пейзаж для границы – в самый раз.
Преодолеваем две таможни — казахстанскую и российскую. Общаются на обеих с нами – по-русски. На каждой теряем по часу.
Хорошо помогают своими подсказками расторопные шоферы — тезки. Старший — Николай – коренастый, крепкий, уверенный. И молодой, Коля, лет двадцати пяти, ответственный – и потому сосредоточенно-серьёзный.
На российской стороне к обычному досмотру добавлен наркоконтроль с собакой. Ведём себя тихо, вопросов не задаём – по совету Николая. Тот остряк, что шутил насчет качества дорог, выказывает в конце обхода резкое недоверие:
– И что – эта дворняжка может что-то найти? Не смешите меня!
Некоторые смотрят на него с ненавистью. Знают, чем грозят такие укольчики – продержат сейчас из-за него всю группу несколько часов!
«Дворняжка» молчит, только сидит и чешет задней лапой за ухом, а глядит будто с юмором (мол, ты не первый, Фома-неверный). Таможенник хмурится:
– Ладно. Потеряем десять минут... Пойдем, покажем.
Остряк уходит с ними, а возвращается удовлетворённый:
– Мне! Самому! Дали спрятать! Куда хочешь, говорят. В четыре пакета завернул. Ведь нашла, кабыздошина! Можно ей мяска дать?
– Мне дай, – хмуро сказал проводник, – нельзя, чтобы чужим пахло.
– Вот и хорошо, что такой контроль. Век бы ее, дури этой, не знать, – говорит моя соседка ожидая разрешения на посадку.
– Э! Не надо так — наотрез! Дури, да, можно и не знать. А вот конопля, из которой её производят, нужна! – наступает активный гражданин. – Вот глядите: веревки из природного материала нужны? А дешевая брезентуха? Если лен взять, то он условий требует. А конопля сама растет. Даже и сеять не надо! Живучая… Худа без добра не бывает, и наоборот. И ткань, и дурь она дает. Вытравят в одном месте, а она кочует, глядишь — в другом выросла. Вы слыхали песенку: « В темном лесе — распашу я пашенку, я посею лен– конопель». В детском хоре я ее когда– то пел...
Он попытается изобразить притопывая ногой.
– Самая наркоманская песня. Только тогда до нас из– за границы мода не дошла, что коноплю еще и курить можно. А что от конопли дурь пошла — так это из-за «бабла». Деньги портят человека. Каждому хочется их побольше иметь. И, что интересно – это ведь… чистая правда, а при этом всё в сегодняшней жизни враньём поросло! – заканчивает мужчина повысив голос.
– Такие времена наступили, – откликается Ульяна.
– Ну да... «Иуда, зачем Христа продал?» – «Я не виноват, время такое было», – ёрничает спорщик. – А времени-то все равно. Никакое оно, поток бесконечный… Пробовали идеологией обуздать. Куда там – не получилось!
– Враньё – хуже атомной бомбы! От него беды не оберёшься! – небрежно роняет Ульяна
Камни преткновения
И вот таможни позади. Пассажиры становятся разговорчивей. Моя спутницаначинает рассказ:
– А, знаете, я ведь с дурью этой ещё после Отечественной стакну-улась. Неправду он балакает: «не было её», давненько у нас она дураками пользуется. Расскажу-у. Дорога неблизкая. А мне говорить, так о тошноте забыть – одна польза. Почти всю жизнь обиталась в Казахстане. И вот еду в Новокузнецк – так мудьба куролесит. Там у меня сын со снохой да внучок восьми годков.
Необструганная речь сразу забирает внимание.
– Позвал сын – вот и отправилась. Всё распродала, как велено. Деньги перевела ему. Поплакала. А как же? Поздно мне жизнь– то менять. Самое время камни собирать, как в Святом Писании сказано. Ох, камни – тяжесть неподручная! ( Кивает.) Вон лежат.
Я смотрю на каменные изваяния за окном. Такие не поворочаешь!
– Рази Господу их двигать в самый раз, – размышляет Ульяна и сама отвечает: – Да… это скорее Ему положено. Идёт жизнь, идёт… Раз – преграда… Вот они Божьи камни и есть. Не всем их распознавать даётся. Дурь-то, поди, тоже к камням относится… А смолоду, особенно, не увидишь их.
Я вспоминаю притчу о том, как в одном городе (наверное, в Иерусалиме) жили люди. Многие бегали по своим делам мимо храма, не заходя в него. И вот, чтобы напомнить им о спасении души, Бог бросил рядом с храмом камень. Это и был камень преткновения. Бежит такой деловой человек, не помышляя о душе и о Боге, тут – бац – запнулся и оказался в дверях храма.
Так же можно вдруг оказаться перед распахнутой человеческой душой. Главное – не пропустить это мгновение.
Сны и жизнь
Дорожный разговор не сразу завязывается и не ровен бывает – то застрянет, а то быстро-быстро побежит вперёд, вернётся назад и опять вырулит на главный маршрут. Будто кто-то перебирает чётки: сначала по порядку, да вдруг собьётся, ухватится за предыдущее, соберётся с мыслями, броском продвинется. Упираюсь взглядом в батюшку. Он сосредоточен – не собьётся!
– Что камней на моём пути будет много, меня судьба предупреди-и-ла, – привлекает внимание приглушённый голосок спутницы.
– Как же она это сделала?
– А вот как. В четырнадцать лет, как раз перед Великой Отечественной, видела я сон. Будто иду по знакомой, пустой, дли-и-инной алтайской дороге. Сушь, зной. Конца краю нет! Иду я, и вроде такая усталая: остановись – дальше шагу не сделаю.
Сажусь и начинаю рыть,– с долей вернувшегося к ней самой из прошлого удивления продолжает Ульяна. – Рою, рою – и прямо из пыли достаю деревянные кресты, большие, ма-аленькие, всякие… и на левую руку складываю, как поленья. Ага! А когда все кресты собрала, встала и пошла. Наблюдаю сама себя сзади, как иду в своём старом ситцевом платьишке, не обёртываюсь… тихонько… всё вперёд и вперёд… А куда? К невидимой какой-нибудь каменной горе? Вот только не сосчитала я, сколько их, крестов, было. Поди, не меньше, чем у мамки, которая и сирота-а, и вдова-а, и многодетная мать, с детства не бережённая, не ласканная, жалостью не бало-ованная, от тяжёлых трудов не отдыхавшая.
Не простой был сон. Мамка сказывала, что как перебралась её семья из– под Курска на Алтай, так и пошли у всех вещие сны – ей в том и сёстры признавались.
Слушая Ульяну, отмечаю: мои-то сны в Казахстане тоже алтайские. И родилась на Алтае, и еду, как и она, в Кузбасс, где всё тот же Алатау, то есть милый Алтай.
Перед поездкой – снится: ищу в лабиринте ребенка. Просыпаюсь!
Муж стоит у окна, открыв форточку — захотелось подышать. А в моих руках — ощущение тяжести.
Решив, что кто-то из детей заболел, высказала опасение. Отозвался грубовато:
– Ага! И сон, и сглаз, и ... кашпировщина всякая... Взрослая, образованная женщина, а в ерунду веришь!
Меня с моим идеализмом однажды угораздило не угодить близким людям, решили проверить на честность.
Действовала терпеливо. Выкрутилась. Но преподали урок. Раненое самолюбие и униженная гордость успокоиться не давали. Как мне теперь относиться к обидчикам?
Тогда и поразил меня первый «вещий» сон: будто в каждый палец левой руки впилось по скорпиону. Загибают хитиновые хвосты, трясут ими, как погремушками. Интересные такие скорпионы – помесь с гремучими змеями. Не хвостами жалят, а зубами вгрызаются в живую плоть, и в пальцах норы-дыры оставляют! Больно! Но на руках у меня почему– то черные перчатки.
Отрываю я этих тварей, вытаскиваю и бросаю на ярко-зеленый куст.
Избавилась от последнего – проснулась и… пожалела: зачем я их именно на зеленый куст бросила. В огонь надо было! Или — в банку какую– нибудь…
Одна женщина из доморощенных экстрасенсов расшифровала сновидение: «Скорпионы — враги. Рука — левая? Ага! В самое сердце целились! Их много, и они — близкие тебе! Но – перчатки! Достоинство защищено. К сердцу больше не допустишь. А так – живите, мол, дальше. Вот тебе и зеленый куст ».
Так– то оно так. Только не умею я простить до конца, а признаваться в подобной слабости стыжусь и боюсь – Бог накажет, люди попользуются.
Однако, и последний сон в руку! Бывает же!
Одновременно с воспоминанием сидит во мне любопытство, что за фортели выделывала Ульянина судьба и как это совмещается с её сном и заодно с «дурью»?
– Где же это вы столкнулись с наркоманией-то, с дурью этой? – направляю её в нужное русло.
– Не торопись. Доберусь и до дури, – начинает сварливо. – Ох, скорая я была житьё-бытьё менять. Да всё по камням, да всё со крестами! Нам ведь чем хуже, тем лучше! На Бога да время спираем, а вольно дорогу себе выбираем. А теперь и вовсе – дремократия ж или дерморкратия – фу, запутался язык совсем! Короче: всякой всячине – просто-ору! Объявлено: куда хошь – туда повернёшь, по дороге ненаезженной. И это трёп тоже! Ты рулишь туда, где лучше, а всё не там оказывашься.
Наш слух настигает лёгкий шепоток. Айя грузит Влада: мол, она-то куда и зачем едет, а вдруг Россия с Казахстаном рассорятся.
– Не выдумывай, глупенькая! Главное – у нас нерушимый союз, Айча! Ты что? – отзывается он.
Пусть такие связи не рвутся!
Бог спас
– Я– то на белый свет каково предъявилась! Через пень коло– оду! Против воли родственников! До рождения мурцовки нахлебалась!
«Не рожа-ай, Дуся, не рожа-ай!» – говорили матери.
Только– только она жить замужем начала. Недостатки, нехватки! А муж возьми и заболей. Вроде и надежи не было. А тут – дитя. Нашлись греху научители. Прости Господи! Изобрели адску смесь, чтобы вытравить– то. Спирт или водка и хозяйственное мыло смешивались. Струмент – резинова груша. Как этот способ до Ситников дошёл? Как спирт доставали, если кругом брагу пили? Не угадашь!.. И гибли бабёнки. А всё потому что церквы разорили, попов выгнали, перво безбожно поколение выросло. Приготовила мамка смесь-то, пошла завершить дело в банёшку на огороде. Подняла грушу, нажала – и пахнуло ей таким поганым запахом, что отвратило от последнего шага. Вышла из банёшки, закинула струмент в цветущу картошку. Вот я и родилась. «Бог спас, отвёл от греха», – говорила маманя. Не оттого ли так часто целовала жалеючи?
И Витьку, братишку, Бог спас… В чистом поле родился. Вернее – по дороге на сенокос. Мамка шла к отцу с туеском еды, будучи на сносях. Тут её и прихватило. А мимо ехали на телеге старик со старухой. Старуха увидела, что женщина у ручья под берёзкой мается, велела деду остановиться и помогла. Пуповину перегрызла – нечем было резать, и пылью дорожной присыпала. Алтайской пылью. В исподней материной рубахе и приехал Витька домой. И ничего... Душой вот только к земле прирощенным и прожил! Расскажи кому щас– то такое, не поверят…
Об отце и матушке
Шагаю по чужой жизни, будто по дороге – раз пригласили.
Отец Ульяны был казак, участник Первой Мировой войны. В последнем бою, то ли в Австрии, то ли в Пруссии, попал с полком своим под артобстрел – чудом жив остался. Уверял, что спас его Николы Угодника образок да щепоть земли в тряпице из– под стены того храма, где молился.
Я задумалась: а щепоть земли-то здесь при чём? Мысль мелькнула и пропала, как побочная просёлочная дорога за поворотом.
У отца не было левой лопатки, осколки нашпиговали лёгкие и снарядом оторвало пятку. Он прихрамывал, сутулился и поэтому казался ниже своего роста при ходьбе и в работе. Зато когда сидел за столом рядом с молодой женой, приободрялся, держался – на большой палец! Тут Ульяна с гордецой показала закрепившийся с детства жест. Отец же одобрял и словами: «То любо мне!»
Четырнадцать лет матушка за ним замужем была, делится попутчица. Часто повторяла детям, что любит их, а вот про мужа – сначала редко, а «после времени» всё чаще. Будто он всё рядом с ней был – «главное из памяти не уходит».
«У Дуси мужик – лодырь лодырем», – осуждали некоторые родственники. А позже покаялись в неправоте. Нет обиднее для крестьян на Алтае обвинения, чем в лени. По– разному жили тогда, а работу ценили. Говаривали: «пока руки гнутся, я живу», а ещё и так: «работу работать не из чашки лопать». Конечно, лодыри и тогда водились, хотя и презирали их.
В поле, на сенокосе, чуть притомится отец и идёт отдохнуть.
«Мне такого муженька духом не на-адо-ть! Не разбежится, не надсодится!» – частенько трёкала родная отцова тётка.
– А как умер отец, поняли, что просто здоровьем-то слабый был. Кто болен, тот в трудах неволен. Умер, народив четверых детей. Я – старшая, Виктор на два с половиной года младше меня, потом – Мария, и… поскрёбушек – Ванюшка, которого мамка особенно жалела, – вздыхает Ульяна. – Не усмотрела в детстве, упал он с печки, и образовался у него горб. Таким и остался.
Узнаю из рассказа, что выдал Дусю «неудачно» замуж брат её матери, дядька Трофим Шевченко – не было другого выхода для неё и двух старших сестёр. Он на время взял на себя попечение над ними после смерти родителей. В семье Трофим был, как бы сейчас сказали, самый крутой – с самим Лениным делами заворачивал в революцию. В музее, что на Красной площади в Москве стоит (теперь, может, и не стоит уже) о нём при Советах кое-что было.
Неизвестно, будут ли хранить что о революции – другое отношение к ней… – произносит в раздумье Ульяна, – И чо только история с народом не выкамаривает! Вот так живёшь, живёшь и помрёшь не понявши. А как вы думаете?
От неожиданного обращения пожимаю плечами.
Семья наша была бедная, раз отец инвалид, – продолжает попутчица, – «Такого жалеть, а не любить», – говорил сам дядька. Но это не окончательная правда, – убеждённо спорит Ульяна с жизнью. – Мамка моя добрая была, и отец негрубый. Он звал её «Дусенька моя» и очень хорошо управлял ею. Здравомысленно с ней беседовал. Старше намного был – вот и поучал. Сама нам рассказывала. Посодит её, бывало, насупротив себя и гуторит:
– Ты, Дусенька моя, с ног– то не сбивайся, не расшибайся – всего не охватишь, всех делов не переделашь. У вас, баб, и так жизни нету – одной работой живёте. Дети, дом, а тут вот колхозное строительство. Мы, мужики, политику не шибко поняли в семнадцатом-то году, у вас на всю семью один Трофимка дорос. А вы, бабы, в куту, около печки, мира не видавши, вовсе слепые.
– Как это слепые, Вань?
– Душой баба живёт, детями. Счастливая, что замуж выходит, а потом, как белка в колесе. Мужик – в крепости – вы и того хуже. Ваши– то самые главные во всём мировом устройстве. И никто вас из них не вызволит – ни Бог, ни революция, ни власть. Хорошо, коли муж человеком будет, а то пропадёт вот такая ягодка, как ты: жила не жила, была не была – потомство оставила, вот и всё.
– А зачем ты мне это говоришь? Кто работает, тот живёт, – отвечала она с алтайским гонором.
– А чтобы зрячая была, без толку не гоношилась. Про работу да жизнь ты правду сказала.
– А попадья, а учительница в школе тоже так живут?
– Тоже. Выше бери. И царица сама так– то живала. Мужик – тягловая сила, а баба – становая. Ты в глаза людям заглядывай – всё по глазам прочитаешь, голубушка моя доверчивая. А я тебя не обижу. Много в жизни повидал – есть в тебе доброе зёрнышко.
– Какое, Вань?
– То и любо мне – душа милосердная, из которой и доля твоя женская вырастет, дорогая Дусенька моя!
– Чо ж она, из души, что ли, растёт? Вон у нас тятя с матушкой померли… Это как?
– Это обстоятельства… Всё перемелет душа. А земля родная – что надо подаст!
Змеиногорск. Богатства Алтая
С начала тысячекилометрового пути прошло несколько часов. Позади – его пятая часть. За окнами лениво меняются окрестности Змеиногорска, старинного и громадного по давним меркам, а сегодня – районного уровня города. Пробираемся по пыльной просёлочной дороге – до хороших всё ещё не доехали. Но Ульяна неплохо переносит даже такую езду. Разговор и впрямь помогает!
– Здесь, в городе, есть музей истории горного дела Акинфия Демидова, – раздаётся голос активного пассажира, привлечённого последней фразой моей соседки.
Мы поворачиваемся к нему.
– Побывал тут. Эх, и любят змеиногорцы рассказывать о богатствах Алтая! О демидовских «грехах» всю правду узнал. Например, о башне, где серебряные монеты выплавляли тайно, а при проверке пускали туда воду и затапливали вместе с работающими. Жуткая легенда! А ещё об игре Акинфия с царицей Анной Иоанновной на деньги. Он тогда будто расплатился незаконно изготовленными монетами. На самом деле серебро отделять у нас ещё не умели, пока не выписали заграничных мастеров.
Есть что рассказать! А земля эта, и впрямь подаёт необходимое. Кладовая полезных ископаемых! Чего только нет! Подержал я в руках пирит, мрамор, кварцы, агаты... Демидовские рудознатцы разведали многое. Полиметаллы, например, – и в Змеиногорске, и в Бухтарминском крае. Оскудел рудник– то казахстанский, что Герасим Зырянов открыл, а давал… и свинец, и цинк, и серебро, и золото… двести лет.
И ещё полна алтайская коробушка! Я знаю! На казахстанской стороне, например, есть ванадиевая гора! Слыхали? Инвесторов нет, а то бы озолотились! А под городом Бийском – богатейшая свинцовая жила! Разрабатывать невозможно – город же!
Многие места на Алтае старообрядцы осваивали. Интересный народ, работящий! Среди них я долго жил, всю молодость в геологоразведке провёл. Горки– то исходил: Росомаха, Ревнюха, Щебнюха, Катонская гряда, Тарбагатай. Места заповедные, реки многочисленные. Одна сумасшедшая Бухтарма чего стоит! А Катунь! Эх, был я там беспечен и многажды влюблён! – залихватски сдвигая шляпу, заявляет пассажир. – Полдуши там осталось!
– А другие полдуши где? — спрашиваю.
– С собой таскаю… по Алтаю! Вот чувствую, что во мне и Вася Шукшин, и Валера Золотухин, и Миша Евдокимов сидят.
– Хорошие люди! – отзывается Ульяна. – Чем-то моего брата Витьку напоминают, когда вижу. А все – разные!
– Душой и напоминают. Я и узбека с такой душой встречал. На Шукшинских чтениях случайно в Сростках оказался. Смотрю – днём узбек шашлыки стоит жарит, плов готовит, а к вечеру всех к себе позвал, не разбирая, свой или чужой, напоил – накормил человек сто без денег! По-алтайски посидели! По-другому, говорит, здесь нельзя! – Шукшина же Родина!
Всё сказанное мне и близко, и понятно, и то, что полдуши там осталось, верю!
Ульяна интересуется, как зовут собеседника.
– Геннадий.
– А по батюшке?
– Семёнович. А зачем? Не старый ещё.
– А чтобы чаще поминать отчее имя для благоденствия ему, твоему отцу, на том свете.
Убедила. А мне-то ведь не назвала своё отчество. Хитрит. Чтобы к себе человека развернуть, сразу ему важную роль отводит, а себе – поскромнее.
– Вы, Геннадий Семёнович, наверное, немало легенд знаете об Алтае? – пользуюсь тактикой Ульяны.
– Да их тысячи!– радуется он, – Вот одна, удивительная, о причинах его богатства.
Рассказывают: после сотворения стал Бог украшать землю лесами, озёрами, реками, горами, всякой травной растительностью, потом расселил животных, распределил каждого на своё место, в свои природные зоны. Но осталось у него ещё много неиспользованного материала. Взял он – и всё это бросил себе под ноги. Так возник Алтай – место, где Бог во время сотворения стоял! И нетающие снега лежат на его Белках, и лысые каменные горы поднимаются, и тайга простирается, и степи, и прекрасные речные долины, в которых произрастают редчайшие на всём белом свете растения, и марсианского вида ландшафты – всё, всё есть в этой прекрасной стране. Совершив дело, наверное, подумал Господь, как после сотворения мира: «Это хорошо весьма!» А теперь и люди, поколение за поколением повторяют: «Алтай – Божий подарок, богатство и красота неописуемая!» Вот и наполняются счастьем и любовью места, где мы живём, – заканчивает Геннадий Семенович торжественно.
Объединяющий Алтай
С 18-го века от Бийска до Усть – Каменогорска строились крепости и служили в них солдаты да казаки, потомки которых и теперь рассеяны по всему Алтаю. Нет– нет да и встретится отпрыск казачьего рода. Вот и спутница – дочь казака, и группа молодёжная – на фестиваль аж в Новокузнецк направляющаяся – тоже… в теме.
Алтай любят душой и глазами – не насмотреться ведь!
За городом, в сторону Казахстана, тянутся красивейшие хребты Холзуна и высится легендарная Белуха – сердце Алтая. К ней устремляются тысячи людей.
Древний Алтай, будто отец, обнимает раскинутыми руками пять стран: Монголию, Китай, Россию, Казахстан, Киргизию. Буддисты уверены, что именно в этих местах расположена божественная страна Тарбагатай. Китайцы находят здесь священные своды Шань-хай-цзы. Русские крестьяне притягивались сюда последние триста лет с легендой– мечтой в сердцах о счастливом Беловодье, где люди независимы и свободны. Казахи мечтают о Жер-уюк – своей древней прародине. Из Тибета долетел на Алтай миф о Шамбале – месте силы. Стоит он века и века, заслуженно неся своё изысканное имя – «золотая гора» или «золотые горы», и, может быть, осознаёт своё важное место в нашей жизни.
Геннадий Семёнович, будто подслушав мои мысли, спрашивает:
– Знаете, как «Алтай» переводится?
Я киваю. А он уже напевает (и впрямь алтайская в нём душа!): «Когда б имел златые горы и реки полные вина…»
Ульяна поддаётся чувству, тоненько подтягивает: « Всё отдал бы за ласки, взоры, лишь ты…»
– Люблю эту песню. Молодёжь– то и не знает таких, – говорит она
– Знаем. Мы ещё не то знаем! — возражает крайний из пареньков-соседей, нечаянно выдернувший наушники и всё слышавший.
– Да, ну? – возражает он с показным недоверием.
– Подождите, остановимся в Алейске, споём!
– А мы послушаем!
Детство в Ситниках
Автобус миновал по окраинам Змеиногорск и движется среди убранных и частично вспаханных полей. Небо украшено вереницами облаков, а у горизонта – пятнами тучек. «Душа молится, к земле клонится – так и небо». Эти слова я услышала от Ульяны. Ведёт, ведёт свой рассказ – и вдруг скажется у неё и кратко, и ёмко, будто перед тобой философ– самородок.– Небо молится? Пожалуй, земля молиться должна! – возражаю я.
Но Ульяну не собьёшь:
– Земля да небо друг для друга существуют. Она, матушка, и в рождении, и в смерти с нами. Ей поклоняться надо! Мы ещё детьми поняли, что от земли кормимся – когда в алтайской деревне Ситники жили, – продолжает Ульяна. – Я ранёхонько, по годам-то, помощницей в огороде была. Как– то тятя опять долго лечился, лежал в больнице, сначала в Баево, потом в Барнауле. А мамку заслали осенью с колхозным обозом в Камень– на– Оби, то ли на базар, то ли сдавать государству что– то.
Еду из Восточного Казахстана автобусом в Кузбасс – семья сына попросила помощи. Снохе сделали операцию. Всё уже позади, но необходим присмотр за внуками – маленькие. Живут далеко от бабушек и дедушек.
На моем пятом месте, у окна, уже уютненько угнездилась бабуся лет восьмидесяти. Помаргивая выцветшими добрыми глазами, объяснила виновато: «Вы не против, что я... тут? Плохо автобус переношу. Тошни– и– ит... И циннаризин приготовила, и кислые яблоки... Да не всегда помогат — укачиват, если дорогу– то не вижу... »
– Да, пожалуйста. Без проблем! – реагирую, как принято у молодёжи.
Мне в самом деле безразлично, где расположиться. А уступать старшим сам Бог велел. Подремлю, дорогу скоротаю, а нет – так насмотрюсь, новым напитаюсь. Сумку – под сиденье, устраиваюсь поудобнее.
– Как Вас звать-величать? – спрашивает спутница.
Я ответила.
– А меня – Ульяна, – проговаривает с достоинством.
На часах – одиннадцать тридцать. Автобус выезжает с автостанции Усть – Каменогорска на проспект Абая.
Начинается ненавязчивый разговор с дорогой о сегодняшнем дне. Только слушай!
Позади Ульбинский мост, Дворец Спорта – один из культурных центров крупного промышленного города… Двигаясь «голова в голову» со стареньким трамваем, расписанным рекламами, проскакиваем слева никак не переименованную улицу революционера Михаэлиса, справа — современный респектабельный больничный комплекс. Едем по узкой, затененной старыми тополями – Бажова и вливаемся в обдающий выхлопными газами поток машин на проспекте Независимости – бывшей улице Ленина.
Попутчики
Бегло осматриваю пассажиров.
Соседка Ульяна – сухонькая, маленькая, а руки крупные, с утолщёнными в суставах пальцами – потрудились. На ней чёрная юбка, кофточка бледно– голубого цвета, облегающая плоскую грудь. Седые, ровно и коротко подрезанные волосы прижаты широким пластмассовым ободком. Тёмное морщинистое лицо. Смышлёный, даже хитренький взгляд уже не прячется за показной слабостью и добротой – место заняла, своего добилась. Она поправляет на узких плечиках легкий коричневый платочек с каймой. Демонстративно вынимает из кармашка таблетки, запивает водичкой из бутылочки.
Впереди нас две светловолосые девчушки лет по шести, занятые электронными играми, шуршат конфетными обёртками. Их спортивные мамы где– то в глубине салона. Все они возвращаются из поездки к родственникам. Такие у разделённых государств связи.
Два паренька – слева, через проход, судя по обрывкам разговора – студенты колледжа, направляются вместе с группой сверстников и руководителем в Новокузнецк, на фестиваль казачьих молодежных ансамблей. Воткнув наушники, они проявляют равнодушие к окружению и друг к другу. «Новый человек? А зачем он мне? Что-нибудь узнать? Хватит и того, что уже знаю». – говорят их лица.
Электроника вместо живой беседы.
Юношу, видом почти подростка, они еще во время посадки «выжили» с места, чтобы оказаться рядом. Для чего? А тот… аморфный… легко уступил. «Аутсайдер или такой современный маргинал?» – прикидываю в уме. Остальные из их компании, два паренька и две девушки, устраиваются с руководителем на последних рядах.
Впереди студентов шепчется молодая пара, русский и казашка. Он – светло– русый, сероглазый, выше среднего роста. Она – невысокая, темненькая, недавняя старшеклассница. У неё тревожно – доверчивые небольшие глаза на беленьком личике, коротенькие бровки, как нарисованные губы… Её просторное синее платьице под расстегнутой ветровкой да обозначившийся круглый животик заставляют сообразить: будут счастливые хлопоты. Может, переезжают в Россию или же — к родителям – навестить.
Окружающие опускают глаза — настолько медовы взаимные взгляды этих двух. Трудно смотреть на чужое счастье – слепит. Разговаривая, они часто называют друг друга по именам – Влад и Айя.
Он, устраивая её, несколько раз спрашивал:
– Так хорошо?
– Все в порядке. Нам хорошо! – она ласково кивала.
Снова и снова он окидывает подругу заботливым взглядом.
Над головами счастливой пары покачивается обтянутый потертым дерматином тубус, с особой аккуратностью уложенный Владом на полку.
Общее внимание привлекает молодой батюшка позади студентов.
По молодости лет у него нет бороды, да и одет – в обычный современный костюм, но под пиджаком – довольно большой медный крест, а на голове — скуфья, из– под которой сзади торчит перетянутый резинкой хвостик. Его лицо отличается спокойным выражением добрых карих глаз. Наверное, в приходе будут любить… На коленях — черный кейс и куртка. Возможно, недавно окончил духовную семинарию … Едет налегке… Он сразу достаёт из кармана четки и перебирает их. Молится… Слева от него, у окна – худенькая моложавая блондинка лет сорока пяти с книжкой в руках.
За лобовым стеклом стелется серая дорога. Одни бросают на неё мимолётные взгляды, другие глазеют без отрыва, как на огонь или воду. По её правилам будет дальше строиться наш общий отрезок жизни…
Путь до границы
Старый, но удобный туристический автобус усердно выполняет свою работу без вздохов и хрипов. Над дверями, на кожухе число «сорок девять» (количество мест) и слово не по-русски. Автобус куплен за границей. А вот строгое объявление – уже на родном языке: «Не курить, не сорить (и главное!) не материться!»
Наш маршрут – через Шемонаиху. До неё полтораста километров, а ехать часа два с половиной. Оттуда рукой подать до таможенных постов.
Выбираясь из города, впечатляемся рекламами, вывесками, билбордами на трех языках.
Усть-Каменогорск давно занесён в списки городов глобального загрязнения. Цинк, свинец, бериллий, медь – всё это он выдаёт в международных масштабах. Выбросы отходов видны невооружённым глазом и ощутимы на вкус. Город любят и вместе с ним страдают индустриальными болезнями все триста тысяч жителей, национальный состав которых мимикрирует: уезжают немцы, татары, чеченцы, но больше всего – русские. Покидая его, возвращаются сюда сердцем. Хороший, добрый старый город, почти родственник.
На выезде нас властно притягивает к себе осень.
Начало октября. Зелени уже почти не осталось. Зато какое буйство красок последней листвы! Больше всего желтого. Осень как будто доказывает, что этот цвет теперь главный, что он лучший.
Мелькают вырвавшиеся на простор солнечные клены, развесистые ивы. Багровеют черемухи, редкие рябины демонстрируют спелые гроздья– фейерверки, брызги застывших искр. Закроешь глаза — а они не исчезают.
На ближних косогорах, как девчонки, глядящие в синеву неба, стоят тонкие березы на неразметенных коврах опавших листьев. Есть и осанистые толстоствольные боярыни – постарше.
А вблизи дороги осень выглядит совсем неряшливо: засохшая, перепутанная дождями и ветром трава, среди которой иногда торчат стойкие стебли цикория, потемневшие, лишенные своих синих цветков.
Узкая двухполоска, по которой мы движемся, не единожды пережила ямочный ремонт.
– Пристегните ремни и втяните животы — от заворота кишок! О душе не беспокойтесь — вытрясет. Щас будет тренажер для космонавтов, – неожиданно гаркнул мужской голос.
Некоторые оглянулись на шутника пренебрежительно.
Оказалось, это мужчина средних лет в небрежно надетой серой шляпе, из-под которой торчит густая шевелюра, и сидит он прямо за мной.
Но кончится же плохая дорога, и под колеса ляжет, хоть и не сразу от границы, ровная российская трасса.
В Шемонаихе пассажиры начинают отзваниваться — боятся, что скоро сотовая связь прервётся. Моя соседка перочинным ножом отрезает от яблока кусочек, отправляет в рот и посасывает.
Над кабиной шофёра загорается монитор… Начинается фильм про бандитов. Смотрю, не включая мозгов. Втянешься – не оторвёшься! Лучше смотреть в окно!
Таможни
Холмы. А на них – камень да песок проглядывает сквозь седой покров редкой полыни. Цветущий и щедрый Восточный Казахстан позади.
Пейзаж для границы – в самый раз.
Преодолеваем две таможни — казахстанскую и российскую. Общаются на обеих с нами – по-русски. На каждой теряем по часу.
Хорошо помогают своими подсказками расторопные шоферы — тезки. Старший — Николай – коренастый, крепкий, уверенный. И молодой, Коля, лет двадцати пяти, ответственный – и потому сосредоточенно-серьёзный.
На российской стороне к обычному досмотру добавлен наркоконтроль с собакой. Ведём себя тихо, вопросов не задаём – по совету Николая. Тот остряк, что шутил насчет качества дорог, выказывает в конце обхода резкое недоверие:
– И что – эта дворняжка может что-то найти? Не смешите меня!
Некоторые смотрят на него с ненавистью. Знают, чем грозят такие укольчики – продержат сейчас из-за него всю группу несколько часов!
«Дворняжка» молчит, только сидит и чешет задней лапой за ухом, а глядит будто с юмором (мол, ты не первый, Фома-неверный). Таможенник хмурится:
– Ладно. Потеряем десять минут... Пойдем, покажем.
Остряк уходит с ними, а возвращается удовлетворённый:
– Мне! Самому! Дали спрятать! Куда хочешь, говорят. В четыре пакета завернул. Ведь нашла, кабыздошина! Можно ей мяска дать?
– Мне дай, – хмуро сказал проводник, – нельзя, чтобы чужим пахло.
– Вот и хорошо, что такой контроль. Век бы ее, дури этой, не знать, – говорит моя соседка ожидая разрешения на посадку.
– Э! Не надо так — наотрез! Дури, да, можно и не знать. А вот конопля, из которой её производят, нужна! – наступает активный гражданин. – Вот глядите: веревки из природного материала нужны? А дешевая брезентуха? Если лен взять, то он условий требует. А конопля сама растет. Даже и сеять не надо! Живучая… Худа без добра не бывает, и наоборот. И ткань, и дурь она дает. Вытравят в одном месте, а она кочует, глядишь — в другом выросла. Вы слыхали песенку: « В темном лесе — распашу я пашенку, я посею лен– конопель». В детском хоре я ее когда– то пел...
Он попытается изобразить притопывая ногой.
– Самая наркоманская песня. Только тогда до нас из– за границы мода не дошла, что коноплю еще и курить можно. А что от конопли дурь пошла — так это из-за «бабла». Деньги портят человека. Каждому хочется их побольше иметь. И, что интересно – это ведь… чистая правда, а при этом всё в сегодняшней жизни враньём поросло! – заканчивает мужчина повысив голос.
– Такие времена наступили, – откликается Ульяна.
– Ну да... «Иуда, зачем Христа продал?» – «Я не виноват, время такое было», – ёрничает спорщик. – А времени-то все равно. Никакое оно, поток бесконечный… Пробовали идеологией обуздать. Куда там – не получилось!
– Враньё – хуже атомной бомбы! От него беды не оберёшься! – небрежно роняет Ульяна
Камни преткновения
И вот таможни позади. Пассажиры становятся разговорчивей. Моя спутницаначинает рассказ:
– А, знаете, я ведь с дурью этой ещё после Отечественной стакну-улась. Неправду он балакает: «не было её», давненько у нас она дураками пользуется. Расскажу-у. Дорога неблизкая. А мне говорить, так о тошноте забыть – одна польза. Почти всю жизнь обиталась в Казахстане. И вот еду в Новокузнецк – так мудьба куролесит. Там у меня сын со снохой да внучок восьми годков.
Необструганная речь сразу забирает внимание.
– Позвал сын – вот и отправилась. Всё распродала, как велено. Деньги перевела ему. Поплакала. А как же? Поздно мне жизнь– то менять. Самое время камни собирать, как в Святом Писании сказано. Ох, камни – тяжесть неподручная! ( Кивает.) Вон лежат.
Я смотрю на каменные изваяния за окном. Такие не поворочаешь!
– Рази Господу их двигать в самый раз, – размышляет Ульяна и сама отвечает: – Да… это скорее Ему положено. Идёт жизнь, идёт… Раз – преграда… Вот они Божьи камни и есть. Не всем их распознавать даётся. Дурь-то, поди, тоже к камням относится… А смолоду, особенно, не увидишь их.
Я вспоминаю притчу о том, как в одном городе (наверное, в Иерусалиме) жили люди. Многие бегали по своим делам мимо храма, не заходя в него. И вот, чтобы напомнить им о спасении души, Бог бросил рядом с храмом камень. Это и был камень преткновения. Бежит такой деловой человек, не помышляя о душе и о Боге, тут – бац – запнулся и оказался в дверях храма.
Так же можно вдруг оказаться перед распахнутой человеческой душой. Главное – не пропустить это мгновение.
Сны и жизнь
Дорожный разговор не сразу завязывается и не ровен бывает – то застрянет, а то быстро-быстро побежит вперёд, вернётся назад и опять вырулит на главный маршрут. Будто кто-то перебирает чётки: сначала по порядку, да вдруг собьётся, ухватится за предыдущее, соберётся с мыслями, броском продвинется. Упираюсь взглядом в батюшку. Он сосредоточен – не собьётся!
– Что камней на моём пути будет много, меня судьба предупреди-и-ла, – привлекает внимание приглушённый голосок спутницы.
– Как же она это сделала?
– А вот как. В четырнадцать лет, как раз перед Великой Отечественной, видела я сон. Будто иду по знакомой, пустой, дли-и-инной алтайской дороге. Сушь, зной. Конца краю нет! Иду я, и вроде такая усталая: остановись – дальше шагу не сделаю.
Сажусь и начинаю рыть,– с долей вернувшегося к ней самой из прошлого удивления продолжает Ульяна. – Рою, рою – и прямо из пыли достаю деревянные кресты, большие, ма-аленькие, всякие… и на левую руку складываю, как поленья. Ага! А когда все кресты собрала, встала и пошла. Наблюдаю сама себя сзади, как иду в своём старом ситцевом платьишке, не обёртываюсь… тихонько… всё вперёд и вперёд… А куда? К невидимой какой-нибудь каменной горе? Вот только не сосчитала я, сколько их, крестов, было. Поди, не меньше, чем у мамки, которая и сирота-а, и вдова-а, и многодетная мать, с детства не бережённая, не ласканная, жалостью не бало-ованная, от тяжёлых трудов не отдыхавшая.
Не простой был сон. Мамка сказывала, что как перебралась её семья из– под Курска на Алтай, так и пошли у всех вещие сны – ей в том и сёстры признавались.
Слушая Ульяну, отмечаю: мои-то сны в Казахстане тоже алтайские. И родилась на Алтае, и еду, как и она, в Кузбасс, где всё тот же Алатау, то есть милый Алтай.
Перед поездкой – снится: ищу в лабиринте ребенка. Просыпаюсь!
Муж стоит у окна, открыв форточку — захотелось подышать. А в моих руках — ощущение тяжести.
Решив, что кто-то из детей заболел, высказала опасение. Отозвался грубовато:
– Ага! И сон, и сглаз, и ... кашпировщина всякая... Взрослая, образованная женщина, а в ерунду веришь!
Меня с моим идеализмом однажды угораздило не угодить близким людям, решили проверить на честность.
Действовала терпеливо. Выкрутилась. Но преподали урок. Раненое самолюбие и униженная гордость успокоиться не давали. Как мне теперь относиться к обидчикам?
Тогда и поразил меня первый «вещий» сон: будто в каждый палец левой руки впилось по скорпиону. Загибают хитиновые хвосты, трясут ими, как погремушками. Интересные такие скорпионы – помесь с гремучими змеями. Не хвостами жалят, а зубами вгрызаются в живую плоть, и в пальцах норы-дыры оставляют! Больно! Но на руках у меня почему– то черные перчатки.
Отрываю я этих тварей, вытаскиваю и бросаю на ярко-зеленый куст.
Избавилась от последнего – проснулась и… пожалела: зачем я их именно на зеленый куст бросила. В огонь надо было! Или — в банку какую– нибудь…
Одна женщина из доморощенных экстрасенсов расшифровала сновидение: «Скорпионы — враги. Рука — левая? Ага! В самое сердце целились! Их много, и они — близкие тебе! Но – перчатки! Достоинство защищено. К сердцу больше не допустишь. А так – живите, мол, дальше. Вот тебе и зеленый куст ».
Так– то оно так. Только не умею я простить до конца, а признаваться в подобной слабости стыжусь и боюсь – Бог накажет, люди попользуются.
Однако, и последний сон в руку! Бывает же!
Одновременно с воспоминанием сидит во мне любопытство, что за фортели выделывала Ульянина судьба и как это совмещается с её сном и заодно с «дурью»?
– Где же это вы столкнулись с наркоманией-то, с дурью этой? – направляю её в нужное русло.
– Не торопись. Доберусь и до дури, – начинает сварливо. – Ох, скорая я была житьё-бытьё менять. Да всё по камням, да всё со крестами! Нам ведь чем хуже, тем лучше! На Бога да время спираем, а вольно дорогу себе выбираем. А теперь и вовсе – дремократия ж или дерморкратия – фу, запутался язык совсем! Короче: всякой всячине – просто-ору! Объявлено: куда хошь – туда повернёшь, по дороге ненаезженной. И это трёп тоже! Ты рулишь туда, где лучше, а всё не там оказывашься.
Наш слух настигает лёгкий шепоток. Айя грузит Влада: мол, она-то куда и зачем едет, а вдруг Россия с Казахстаном рассорятся.
– Не выдумывай, глупенькая! Главное – у нас нерушимый союз, Айча! Ты что? – отзывается он.
Пусть такие связи не рвутся!
Бог спас
– Я– то на белый свет каково предъявилась! Через пень коло– оду! Против воли родственников! До рождения мурцовки нахлебалась!
«Не рожа-ай, Дуся, не рожа-ай!» – говорили матери.
Только– только она жить замужем начала. Недостатки, нехватки! А муж возьми и заболей. Вроде и надежи не было. А тут – дитя. Нашлись греху научители. Прости Господи! Изобрели адску смесь, чтобы вытравить– то. Спирт или водка и хозяйственное мыло смешивались. Струмент – резинова груша. Как этот способ до Ситников дошёл? Как спирт доставали, если кругом брагу пили? Не угадашь!.. И гибли бабёнки. А всё потому что церквы разорили, попов выгнали, перво безбожно поколение выросло. Приготовила мамка смесь-то, пошла завершить дело в банёшку на огороде. Подняла грушу, нажала – и пахнуло ей таким поганым запахом, что отвратило от последнего шага. Вышла из банёшки, закинула струмент в цветущу картошку. Вот я и родилась. «Бог спас, отвёл от греха», – говорила маманя. Не оттого ли так часто целовала жалеючи?
И Витьку, братишку, Бог спас… В чистом поле родился. Вернее – по дороге на сенокос. Мамка шла к отцу с туеском еды, будучи на сносях. Тут её и прихватило. А мимо ехали на телеге старик со старухой. Старуха увидела, что женщина у ручья под берёзкой мается, велела деду остановиться и помогла. Пуповину перегрызла – нечем было резать, и пылью дорожной присыпала. Алтайской пылью. В исподней материной рубахе и приехал Витька домой. И ничего... Душой вот только к земле прирощенным и прожил! Расскажи кому щас– то такое, не поверят…
Об отце и матушке
Шагаю по чужой жизни, будто по дороге – раз пригласили.
Отец Ульяны был казак, участник Первой Мировой войны. В последнем бою, то ли в Австрии, то ли в Пруссии, попал с полком своим под артобстрел – чудом жив остался. Уверял, что спас его Николы Угодника образок да щепоть земли в тряпице из– под стены того храма, где молился.
Я задумалась: а щепоть земли-то здесь при чём? Мысль мелькнула и пропала, как побочная просёлочная дорога за поворотом.
У отца не было левой лопатки, осколки нашпиговали лёгкие и снарядом оторвало пятку. Он прихрамывал, сутулился и поэтому казался ниже своего роста при ходьбе и в работе. Зато когда сидел за столом рядом с молодой женой, приободрялся, держался – на большой палец! Тут Ульяна с гордецой показала закрепившийся с детства жест. Отец же одобрял и словами: «То любо мне!»
Четырнадцать лет матушка за ним замужем была, делится попутчица. Часто повторяла детям, что любит их, а вот про мужа – сначала редко, а «после времени» всё чаще. Будто он всё рядом с ней был – «главное из памяти не уходит».
«У Дуси мужик – лодырь лодырем», – осуждали некоторые родственники. А позже покаялись в неправоте. Нет обиднее для крестьян на Алтае обвинения, чем в лени. По– разному жили тогда, а работу ценили. Говаривали: «пока руки гнутся, я живу», а ещё и так: «работу работать не из чашки лопать». Конечно, лодыри и тогда водились, хотя и презирали их.
В поле, на сенокосе, чуть притомится отец и идёт отдохнуть.
«Мне такого муженька духом не на-адо-ть! Не разбежится, не надсодится!» – частенько трёкала родная отцова тётка.
– А как умер отец, поняли, что просто здоровьем-то слабый был. Кто болен, тот в трудах неволен. Умер, народив четверых детей. Я – старшая, Виктор на два с половиной года младше меня, потом – Мария, и… поскрёбушек – Ванюшка, которого мамка особенно жалела, – вздыхает Ульяна. – Не усмотрела в детстве, упал он с печки, и образовался у него горб. Таким и остался.
Узнаю из рассказа, что выдал Дусю «неудачно» замуж брат её матери, дядька Трофим Шевченко – не было другого выхода для неё и двух старших сестёр. Он на время взял на себя попечение над ними после смерти родителей. В семье Трофим был, как бы сейчас сказали, самый крутой – с самим Лениным делами заворачивал в революцию. В музее, что на Красной площади в Москве стоит (теперь, может, и не стоит уже) о нём при Советах кое-что было.
Неизвестно, будут ли хранить что о революции – другое отношение к ней… – произносит в раздумье Ульяна, – И чо только история с народом не выкамаривает! Вот так живёшь, живёшь и помрёшь не понявши. А как вы думаете?
От неожиданного обращения пожимаю плечами.
Семья наша была бедная, раз отец инвалид, – продолжает попутчица, – «Такого жалеть, а не любить», – говорил сам дядька. Но это не окончательная правда, – убеждённо спорит Ульяна с жизнью. – Мамка моя добрая была, и отец негрубый. Он звал её «Дусенька моя» и очень хорошо управлял ею. Здравомысленно с ней беседовал. Старше намного был – вот и поучал. Сама нам рассказывала. Посодит её, бывало, насупротив себя и гуторит:
– Ты, Дусенька моя, с ног– то не сбивайся, не расшибайся – всего не охватишь, всех делов не переделашь. У вас, баб, и так жизни нету – одной работой живёте. Дети, дом, а тут вот колхозное строительство. Мы, мужики, политику не шибко поняли в семнадцатом-то году, у вас на всю семью один Трофимка дорос. А вы, бабы, в куту, около печки, мира не видавши, вовсе слепые.
– Как это слепые, Вань?
– Душой баба живёт, детями. Счастливая, что замуж выходит, а потом, как белка в колесе. Мужик – в крепости – вы и того хуже. Ваши– то самые главные во всём мировом устройстве. И никто вас из них не вызволит – ни Бог, ни революция, ни власть. Хорошо, коли муж человеком будет, а то пропадёт вот такая ягодка, как ты: жила не жила, была не была – потомство оставила, вот и всё.
– А зачем ты мне это говоришь? Кто работает, тот живёт, – отвечала она с алтайским гонором.
– А чтобы зрячая была, без толку не гоношилась. Про работу да жизнь ты правду сказала.
– А попадья, а учительница в школе тоже так живут?
– Тоже. Выше бери. И царица сама так– то живала. Мужик – тягловая сила, а баба – становая. Ты в глаза людям заглядывай – всё по глазам прочитаешь, голубушка моя доверчивая. А я тебя не обижу. Много в жизни повидал – есть в тебе доброе зёрнышко.
– Какое, Вань?
– То и любо мне – душа милосердная, из которой и доля твоя женская вырастет, дорогая Дусенька моя!
– Чо ж она, из души, что ли, растёт? Вон у нас тятя с матушкой померли… Это как?
– Это обстоятельства… Всё перемелет душа. А земля родная – что надо подаст!
Змеиногорск. Богатства Алтая
С начала тысячекилометрового пути прошло несколько часов. Позади – его пятая часть. За окнами лениво меняются окрестности Змеиногорска, старинного и громадного по давним меркам, а сегодня – районного уровня города. Пробираемся по пыльной просёлочной дороге – до хороших всё ещё не доехали. Но Ульяна неплохо переносит даже такую езду. Разговор и впрямь помогает!
– Здесь, в городе, есть музей истории горного дела Акинфия Демидова, – раздаётся голос активного пассажира, привлечённого последней фразой моей соседки.
Мы поворачиваемся к нему.
– Побывал тут. Эх, и любят змеиногорцы рассказывать о богатствах Алтая! О демидовских «грехах» всю правду узнал. Например, о башне, где серебряные монеты выплавляли тайно, а при проверке пускали туда воду и затапливали вместе с работающими. Жуткая легенда! А ещё об игре Акинфия с царицей Анной Иоанновной на деньги. Он тогда будто расплатился незаконно изготовленными монетами. На самом деле серебро отделять у нас ещё не умели, пока не выписали заграничных мастеров.
Есть что рассказать! А земля эта, и впрямь подаёт необходимое. Кладовая полезных ископаемых! Чего только нет! Подержал я в руках пирит, мрамор, кварцы, агаты... Демидовские рудознатцы разведали многое. Полиметаллы, например, – и в Змеиногорске, и в Бухтарминском крае. Оскудел рудник– то казахстанский, что Герасим Зырянов открыл, а давал… и свинец, и цинк, и серебро, и золото… двести лет.
И ещё полна алтайская коробушка! Я знаю! На казахстанской стороне, например, есть ванадиевая гора! Слыхали? Инвесторов нет, а то бы озолотились! А под городом Бийском – богатейшая свинцовая жила! Разрабатывать невозможно – город же!
Многие места на Алтае старообрядцы осваивали. Интересный народ, работящий! Среди них я долго жил, всю молодость в геологоразведке провёл. Горки– то исходил: Росомаха, Ревнюха, Щебнюха, Катонская гряда, Тарбагатай. Места заповедные, реки многочисленные. Одна сумасшедшая Бухтарма чего стоит! А Катунь! Эх, был я там беспечен и многажды влюблён! – залихватски сдвигая шляпу, заявляет пассажир. – Полдуши там осталось!
– А другие полдуши где? — спрашиваю.
– С собой таскаю… по Алтаю! Вот чувствую, что во мне и Вася Шукшин, и Валера Золотухин, и Миша Евдокимов сидят.
– Хорошие люди! – отзывается Ульяна. – Чем-то моего брата Витьку напоминают, когда вижу. А все – разные!
– Душой и напоминают. Я и узбека с такой душой встречал. На Шукшинских чтениях случайно в Сростках оказался. Смотрю – днём узбек шашлыки стоит жарит, плов готовит, а к вечеру всех к себе позвал, не разбирая, свой или чужой, напоил – накормил человек сто без денег! По-алтайски посидели! По-другому, говорит, здесь нельзя! – Шукшина же Родина!
Всё сказанное мне и близко, и понятно, и то, что полдуши там осталось, верю!
Ульяна интересуется, как зовут собеседника.
– Геннадий.
– А по батюшке?
– Семёнович. А зачем? Не старый ещё.
– А чтобы чаще поминать отчее имя для благоденствия ему, твоему отцу, на том свете.
Убедила. А мне-то ведь не назвала своё отчество. Хитрит. Чтобы к себе человека развернуть, сразу ему важную роль отводит, а себе – поскромнее.
– Вы, Геннадий Семёнович, наверное, немало легенд знаете об Алтае? – пользуюсь тактикой Ульяны.
– Да их тысячи!– радуется он, – Вот одна, удивительная, о причинах его богатства.
Рассказывают: после сотворения стал Бог украшать землю лесами, озёрами, реками, горами, всякой травной растительностью, потом расселил животных, распределил каждого на своё место, в свои природные зоны. Но осталось у него ещё много неиспользованного материала. Взял он – и всё это бросил себе под ноги. Так возник Алтай – место, где Бог во время сотворения стоял! И нетающие снега лежат на его Белках, и лысые каменные горы поднимаются, и тайга простирается, и степи, и прекрасные речные долины, в которых произрастают редчайшие на всём белом свете растения, и марсианского вида ландшафты – всё, всё есть в этой прекрасной стране. Совершив дело, наверное, подумал Господь, как после сотворения мира: «Это хорошо весьма!» А теперь и люди, поколение за поколением повторяют: «Алтай – Божий подарок, богатство и красота неописуемая!» Вот и наполняются счастьем и любовью места, где мы живём, – заканчивает Геннадий Семенович торжественно.
Объединяющий Алтай
С 18-го века от Бийска до Усть – Каменогорска строились крепости и служили в них солдаты да казаки, потомки которых и теперь рассеяны по всему Алтаю. Нет– нет да и встретится отпрыск казачьего рода. Вот и спутница – дочь казака, и группа молодёжная – на фестиваль аж в Новокузнецк направляющаяся – тоже… в теме.
Алтай любят душой и глазами – не насмотреться ведь!
За городом, в сторону Казахстана, тянутся красивейшие хребты Холзуна и высится легендарная Белуха – сердце Алтая. К ней устремляются тысячи людей.
Древний Алтай, будто отец, обнимает раскинутыми руками пять стран: Монголию, Китай, Россию, Казахстан, Киргизию. Буддисты уверены, что именно в этих местах расположена божественная страна Тарбагатай. Китайцы находят здесь священные своды Шань-хай-цзы. Русские крестьяне притягивались сюда последние триста лет с легендой– мечтой в сердцах о счастливом Беловодье, где люди независимы и свободны. Казахи мечтают о Жер-уюк – своей древней прародине. Из Тибета долетел на Алтай миф о Шамбале – месте силы. Стоит он века и века, заслуженно неся своё изысканное имя – «золотая гора» или «золотые горы», и, может быть, осознаёт своё важное место в нашей жизни.
Геннадий Семёнович, будто подслушав мои мысли, спрашивает:
– Знаете, как «Алтай» переводится?
Я киваю. А он уже напевает (и впрямь алтайская в нём душа!): «Когда б имел златые горы и реки полные вина…»
Ульяна поддаётся чувству, тоненько подтягивает: « Всё отдал бы за ласки, взоры, лишь ты…»
– Люблю эту песню. Молодёжь– то и не знает таких, – говорит она
– Знаем. Мы ещё не то знаем! — возражает крайний из пареньков-соседей, нечаянно выдернувший наушники и всё слышавший.
– Да, ну? – возражает он с показным недоверием.
– Подождите, остановимся в Алейске, споём!
– А мы послушаем!
Детство в Ситниках
Автобус миновал по окраинам Змеиногорск и движется среди убранных и частично вспаханных полей. Небо украшено вереницами облаков, а у горизонта – пятнами тучек. «Душа молится, к земле клонится – так и небо». Эти слова я услышала от Ульяны. Ведёт, ведёт свой рассказ – и вдруг скажется у неё и кратко, и ёмко, будто перед тобой философ– самородок.– Небо молится? Пожалуй, земля молиться должна! – возражаю я.
Но Ульяну не собьёшь:
– Земля да небо друг для друга существуют. Она, матушка, и в рождении, и в смерти с нами. Ей поклоняться надо! Мы ещё детьми поняли, что от земли кормимся – когда в алтайской деревне Ситники жили, – продолжает Ульяна. – Я ранёхонько, по годам-то, помощницей в огороде была. Как– то тятя опять долго лечился, лежал в больнице, сначала в Баево, потом в Барнауле. А мамку заслали осенью с колхозным обозом в Камень– на– Оби, то ли на базар, то ли сдавать государству что– то.
| Далее