Пролетел ещё один их день и чудесный летний вечер. И ещё один. Каждое сказанное друг другу слово было дороже золота. И роднее для Ульяны не было человека на всём белом свете. Простились они накануне его отъезда. Ушли в Чуйскую долину, будто нарочно буйно цветущую для влюблённых, и… потерялись. Весна, тюльпаны, любовь посреди войны – как сказка! Ведь где– то шли бои. А они только друг другом дышали. Что пережили, что перечувствовали в эти последние часы – не рассказать. У неё ныло сердце, и руки, и ноги – всё её существо запоминало каждый последний миг. При прощании невольно зашёл разговор о боях, и Ульяна расплакалась, почувствовав сердечком опасность. А когда к девяти часам вернулись, мать испытующе посмотрела на доню свою, и встретила то ли упрямый, то ли пьяный от любви взгляд, и не сказала ни слова. Доверяла дочке.
Не раз слышала Уля от неё:
– Блюдёт себя девушка и от жалости к себе, и от гордости. От этого силу копит. У мужиков сила от Бога. У женщин она тоже имеется – от другого, от доброго, терпеливого сердца. Оступилась – силу потеряла, уже пожалеть никого не сможет. А положено бабам жалеть, как Матерь Божья всех жалеет. Кто жалеет, тот силён!
Разве можно было Ульяне– то главную женскую силу потерять после таких материнских слов!
Концерт
Соседка нашёптывает мне свою историю тише и тише, но я всё понимаю: настолько обострился слух на её голос, и ни гул двигателя, ни монитор не отвлекают. Зато приковывает обращённый на меня открытый взгляд, в котором легко читаются малейшие оттенки переживаний. А её судьба, как неповторимая дорога, тянется и обрастает:
– В Чу мы научились понимать и уважать людей других по нации. Было – и грубили, и оскорбляли друг друга, чуть что не так, особенно подростки, обзывались: «ты колбит», «ты русский свинья». Но когда пошли похоронки, слёзы общими стали, и глупости взаимные утихли. Даже общие радости случались.
– Какие радости?
– Да хоть вот эта… После отъезда Аркадия, в конце лета, Гульжан сообщила:
«Сегодня вечером приедут два акына – два поэта. Выступать будут. Один – девяностолетний… Жамбыл. Недавно он получил Сталинскую премию».
Тут Ульяна делает отступление, лезет в кармашек и достаёт медаль «За доблестный труд» – вот, мол, и у меня имеется.
Совсем молоденькая получила. Надо же!
Прячет снова в карман и продолжает:
– Мне любопытно. Пошла с ней. Там и услышала, как под домбру читают стихи и старинную любовную историю про Козы Корпеша и Баян-Сулу. Я уже по-казахски много понимала.
Ульяна рассказывает и я будто своими глазами вижу тот далёкий вечер. Солнце садилось. Прямо во дворе одного из крайних домов, на печке под навесом, варили бешбармак для гостей. Чуть пахло дымом, мясом и спелыми абрикосами. У входа в белую юрту на коврах сидели, поджав по-казахски ноги, аксакалы рядом с дорогими гостями. Все ждали. Молодой акын был слепой юноша. Старый родился и жил у горы Жамбыл и носил её имя. Больше всего – на него глазели. Узкие прорези прятали взгляд и не отталкивали смотрящих на него. Можно было долго и беспрепятственно путешествовать по его морщинам, необычным рисункам будто из камня выточенного лика с широкими скулами, изрезанного следами времени вдоль и поперёк. Величие и простота природы отразились в облике человека и в каждом его слове.
Когда собралось много народу, акын привстал, отдал всем свой «салем», сел и тут же легко тронул струны домбры и извлёк волнующие, полные звуки, затем, сжимая деку, легко заскользил по ней левой рукой, правой ударил по струнам и выпустил из– под неё мелодию, привычную уху кочевника. Только домбра может так ярко представить в звуках бегущий по степи табун лошадей с разметавшимися гривами, рассекающий ветер. Из его уст, как из рога изобилия, потекли стихи. О войне и о собственном сыне Алгадаре, который был как Сталинградом. Всех солдат советской армии он называл своими детьми, о которых болит его старое сердце. А враг – это коварный змей, злобный волк, трусливый шакал, и он будет побеждён. Ульяна впитывала слова на чужом языке всем существом своим, и чувство благодарности к старому акыну росло и объединяло её со всеми сидящими вокруг на скамьях, на корточках или на принесённых кошмах. Ему долго аплодировали. По обычаю подносили и бросали подарки.
Потом молодой акын пел известную народную легенду-эпос, о которой говорила Гульжан. Почти час звучала история о героической любви. После концерта гостей увели в юрту вместе с аксакалами, угощали бараниной и бешбармаком. А Жамбыл велел усадить за дастархан ребятишек.
– Много ли старику надо? Пусть дети поедят!
Расходились с просветлёнными сердцами и лицами.
– Если я влюблюсь,– призналась Гульжан, когда девушки шли домой по широкой пыльной улице, – то, как красавица Баян.
И вдруг, остановившись, она мпросила Ульяну:
– А ты, подружка, будешь до смерти любить своего Аркадия?
Она заглянула своими блестящими глазами прямо в душу и продолжила:
– У всех народов есть истории про влюблённых, или древние, или каким– нибудь писателем написанные. И получается, что надо быть сильными и умелыми для любви.
– Да, – отзывалась Ульяна, – как твоя апа говорит. Мамка тоже внушает: «Без умения ты и не человек». А ещё так: «У хорошей жены и мужичок с ноготок – удалец, и замухрышка – князь».
– У нас почти так же: «У хорошей жены муж – хан».
– А знаешь: красавица Баян борется до конца, – говорит Гульжан, – А в «Ромео и Джульетте» героиня не такая. – Почему она так решила, я не знаю. – Значит, – говорит – наши женщины, русские и казашки, сильнее каких– нибудь там английских. Я чувствую, что у меня любовь будет сильнее смерти.
Щёки у девушек пылали. Ульяна прислушалась к себе и поняла, если любить, то так, как говорит Гульжан.
– Зимой 1943 года подруга моя заболела туберкулёзом, как когда– то её мать, и весной её не стало. Не дожила до любви – печально говорит Ульяна. В платье хоронили, которое мамка сшила. Прощаться разрешили, а на кладбище у них женщинам нельзя. Около трёх лет длилась наша дружба.
Рассказ останавливается.
Я осторожно прерываю паузу:
– А ваша любовь на этом закончилась?
Незабываемые письма
– Не закончилась! От Аркадия, с фронта, я получила четыре весточки. В первом письме – маленькая фотография с надписью: «Любимой Ульянке на память» и ещё: «Лялечка! Помни меня!» А письмо? Вот оно: «Здравствуй, моя милая Ульянка! Я в Сталинграде. Как я счастлив, что могу называть тебя своей милой. Когда-нибудь мы встретимся, и я скажу эти слова тебе вслух. И ещё много-много красивых слов. Славная, добрая, ласковая моя. За меня не бойся. Мы все, лётчики, как братья друг другу. Вместе мы – сила. Целую тебя. Твой Аркадий».
– Не расска-ажешь в двух словах о любовных– то делах. Жалко, не насмотрелась я на него – мало времени было у нас. Щас– то, поглянь, люди друг на дружку и не смотрят – в сетях сидят называется. И что они эти за сети? Как рыбы пойманные мечутся в них, а уж на мир и не глядят.
Хочешь ещё перескажу дословно? Держит голова ещё!
«Ульянка, любимая моя, здравствуй. (Вот что для меня подобрал. А кто я такая была? Дурочка молодая!) Я уже писал, что добрался к месту назначения. Командование устроило вновь прибывшим экзамен, и все остались довольны. И то сказать: мы сами соображаем, сколько от нас зависит. Сразу же нам организовали занятия по ведению воздушного боя с теми, у кого на счету десятки уничтоженных вражеских машин. Ты бы видела, какие герои! Об одном жалею: пока бои идут на нашей территории. И мы, и фашисты сбрасываем бомбы на Нашу землю! Рвём её милую! Как она вздымается, больно смотреть. Но скоро всё будет по– другому! Мы обязательно выгоним врага! Дорогая моя, целую тебя миллион раз. Люблю тебя! Жди!»
Ещё писал, но очень коротко, о том, что в эскадрилье боевой дух и опять о любви: «Хорошая моя, я вернусь! Я буду с тобой! Не плачь. Я постараюсь, чтобы ты никогда не плакала больше. Целую тебя, девчоночка моя. Твой Аркадий». А в последнем так: «Моя любовь сильнее войны… Приснись мне». Мы с ним «веровали» в нашу любовь. И, кто бы что ни говорил, а мы жили бы душа в душу!
Смотрю в глаза собеседницы, слушаю и понимаю, что такая не могла ни предать, ни изменить, ни ожесточиться!
Сталинград
– Аркадий уехал. А вскоре на Сталинград попёрли фашисты. Крым, Харьков уже в их руках были. Захотели взять и этот большой город… мечтали о скорой победе! Как голодные набросились! Как волки на мясо! Они-то нас за дикарей считали, а сами как звери были. Прикидывали – и Москва сдастся вот– вот, и вся страна под их власть подпадёт.
23 августа сообщили, что Сталинград начала бомбить эска-дрилья Рихт-го-фена, – произносит почти по слогам Ульяна. – Вот ведь… ещё тогда запомнила иностранную фамилию. Ох, и ненавидела я этого Рихт-го-фена! Чтоб ему пусто было! По его приказу кинется ихний лётчик в небе на моего Аркадия.
В газетах читала про народно ополчение. Что слышала, что попадалось на глаза, запоминала. Думала, что скажу ему при встрече. В голове все генералы – Рокоссовский, Ерёменко, Ватутин, Жуков – что были там. С фронта приходили солдаты и рассказывали, какие были геройские командиры. У нас многие на фронт рвались. Витька убегал. На соседней станции с поезда ссаживали. Сама бы сбежала, да семью тащили мы с мамкой вместе!
С тех пор храню пару газет о Сталинградской битве. Не видала своими глазами – а тем жила … двести дней – столько битва шла там, на земле, на воде и в небе. Помню, про сибиряков писали. Командир у них был… с деревенской фамилией – Батраков. Всю его бригаду наградили орденами Красного Знамени. Все герои-коммунисты и некоммунисты! А как защищали Мамаев курган! Воистину объединились земля и народ, встали дыбом перед врагами. (Ульяна даже руки вскинула вверх с растопыренными пальцами, будто стену возвела.) Вы нам погибели хотите? А не будет по-вашему! Кинохронику показывали в клубе, нет-нет, да кусок воздушного боя мелькнёт. Самолёты вражеские с крестами и наши со звёздами. Бомбы летя-а-т вниз. И земля вверх поднимается взрывами. Страшно, как она, земля, на солдат рушится. Думала: пусть бы она фашистов давила, как блох! Наша же земля– то! Вот и Аркадий в письме о том же...
Голос Ульяны то крепнет, то слабеет. А когда в старческих глазах блеснёт слеза, она вздыхает и замолкает. Вот опять расчувствовалась. И мою душу разбередила…
Остановка за Алейском
Шестой час вечера. Закончился короткий дождь, который мы за разговором и не заметили. Свежо. Множество машин сосредоточилось у ряда придорожных кафе за Алейском. По всей трассе немало настроено подобных стоянок со столовыми, гостиницами, кемпингами – щегольнём новым заимствованием. Куда деваться? Даже и здесь, на алтайской-то дороге, в глубине России, пара вывесок на английском языке.
А свои слова уходят.
Инцидент
Направляемся к выходу.
– Хотите чайку? Стаканы в кафе попросим, – обращается приветливо соседка неугомонного пассажира, шагнув нам навстречу, с металлическим термосом в руках. У неё высокий, мелодичный, красивый голос.
Почему бы нет? Соглашаемся!
– Еду из Чехословакии. Туда – с заездом в Волгоград, оттуда – через Казахстан, где с сослуживцем отца – казахом встретилась. По местам сражений проехала – долг свой выполнила. В Чехословакии он лежит, в братской могиле. Земли нашей увезла на могилку. Мамаев курган посетила. Родина-Мать – лучший символ России! Там надо побывать, чтобы её ощутить. И гордость, и боль наши.
– И сколько можно гордиться? Гордятся они! – это в нашу группу врезается тот «аморфный» юноша– подросток, которого вытеснили со своего места студенты. – Стоите тут на дороге. Путаетесь под ногами! Пора вам всем подыхать.
Скользнул между нами, как тень. И вдруг грубо отодвинул и толкнул Ульяну, которая занесла ногу над ступенькой, – хорошо, что схватилась за стояк – чуть не упала. А юноша спрыгнул с подножки и не оборачиваясь направился прочь.
– Да что же тебе человек – мусор что ли? – кричу вслед.
Хотелось стукнуть. Куда там! Не догнать!
– Как только вернётся, потребуем, чтобы извинился! – говорю.
Как он нас … вычеркнул … из жизни. Ишь ты какой! Не принимают они нашего отношения к своей истории и не видят пользы от нас в нашем возрасте. Учить таких надо! – возмущаюсь.
Новая собеседница и та, что рядом с батюшкой сидит, обнимают Ульяну, у которой дрожат руки и лицо побледнело. Однако машет: ничего, мол, а вслух произносит:
– Разный народ быват. Этот так прямо… вражина! Ты поглянь, чо делат!
Но видно, как она быстро укрепляется духом. С детства прошла школу – не сдаваться!
– Мы, бабушка, тебя пожалеем. Нехороший какой! Придурок! Правда? – это шестилетки обхватывают её с двух сторон…
Погладила ласково головёнки:
¬¬– Да какие же вы славненькие! Совсем оборзел! Только сами не ругайтесь! Нехорошо!
Пассажиры расходятся по своим делам. Мы собираемся выпить по стакану чая из термоса и закусить Ульяниными пирожками, которых хватит нам, девочкам и их мамам. Однако аппетит и настроение испорчены. Инцидент не заесть.
Казачья песня
Выйдя из кафе, видим, что группа молодёжного ансамбля окружена толпой. Неугомонный Геннадий Семёнович стоит рядом с батюшкой и его соседкой. Кажется, они разговаривают. Под перезвон гитары плывёт из прошлого казачья песня. Народ подтягивается со всех сторон ... Поют уже второй куплет. Песня льётся раздольно, энергично, красиво. Голоса заглушают гитару и местами звучат акапельно:
Любо мне, когда в тихой обители,
в церковный праздник на молебен
призывают Николу Святителя,
ай, до чего же любо мне да.
Никола Святитель – дорогое имя в устах казачьих. После рассказа Ульяны об отце понимаю это лучше… Казаки почитали Николу как покровителя Алтая да и всей Руси.
Не обманули ребята, что знают наши песни!
Всё заканчивается аплодисментами и криками:
– Спасибо! Браво! Молодцы!
– Эх, ещё бы послушали! Да под баян!
– А что, баяна нет?
– Есть – в багаже и баян, и костюмы! Мы так, для репетиции. Некогда! Ехать надо!
Толпа расходится. Кое– кто мурлычет себе под нос: «Любо мне…»
– А что, батюшка, не лучше ли молитвы такое песнопение? – задевает наш сосед священника.
– По воле Божьей…
– А наркомания тоже? Вы, я предполагаю, мирской жизни ничуть не знаете? Зачем она вам?
– Из мира всяк человек. И моя матушка пьяницей была, и брат мой от наркотиков умер, – просто и внешне спокойно констатирует священник.
Геннадий Семёнович только глазами сверкает в ответ.
Студенты общаются
Пора ехать. При проверке обнаружилось, что на месте нет ни нашего неуёмного пассажира, ни юноши, похожего на подростка. Первый только что мелькал тут – и вдруг как сквозь землю провалился. Он из тех, кто не поглядывает на часы, а скорее идёт за событиями. А второй, тихий и молчаливый, где? На поиски направились шофёр – напарник Коля и руководитель ансамбля с тремя ребятами, что держались около него. Молодожёны удалились, взявшись за ручки. Студенты с наушниками похихикали им вслед. Вот только пели про то, что «любо», и на тебе – опять… бьют копытами: «Мы сами по себе». Забравшись в автобус, принялись рассматривать в окно девушек, изощряясь в комментариях, смеяться передразнивать
– Все суетятся, бегают, чего– то хотят, спорят, настроения разные переживают. Интересно наблюдать! – неожиданно произнёс один.
– Когда как! – откликнулся другой.
– По правилу – от простого к сложному – каждый малый наблюдает за малым пространством, а есть ведь и огромный театр действий. Кто наблюдает за ним?
– По этому же правилу: я храню маленькую дозу информации, народ – большую, человечество – огромную, а кто всё хранит?
– Информационное поле Земли, Вселенский Разум или… Бог. Всем известно…
Замечаю, как в этом месте батюшка тоже прислушивается, но убедившись, что слово прозвучало случайно, опускает голову.
А студенты продолжают:
– Я, знаешь, Санёк, о чём думаю: если есть разумная взаимосвязь всего в мире, то почему же у нас вопросов больше, чем ответов? И научные гипотезы всегда с изъяном.
– Задаёмся! А ума у нас – не больше черепушки! – изрекает Санёк.– Сравни мою голову и, например, Земной Шар… Если в нём мозги есть…
– Не пугай меня на ночь глядя… Хотя… чего бояться.. она всё для нас. Вот тебе зима… вот тебе осень, дождь… вот тебе плоды…
– Вот тебе – трудись до пота…
– И земля нас учит, это точно. А ты обратил внимание на этого, с крестом, что позади сидит. Поди чуть старше нас, а лицо какое!– шепчет Санёк.
– Да. Как с тобой, не побалдеешь…
Тут они переходят на такой тихий разговор, что я уже ничего не слышу.
Задержание наркодилеров
Геннадий Семёнович появляется почему-то в сопровождении двух милиционеров. Те сразу подходят к Николаю, изымают билет какого– то пассажира, проверяют список, потом подзывают соседей юноши– подростка, руководителя из ансамбля, тоже вернувшихся в автобус. Их уводят для опроса и составления протокола.
Вернувшись, наш сосед, по своему обычаю, сразу начинает делиться своими соображениями по поводу происшествия. Автобус навостряет уши.
Два-три пассажира вместе с Геннадием Семеновичем обратили внимание минут десять назад, как несколько машин зажали «Жигули» синего цвета с киргизскими номерами возле кафе. Через несколько минут мужчины в гражданском пересадили из авто в спецмашину двух – уже в наручниках.
Ещё на таможнях он заметил киргиза средних лет на синей «Ладе». С казахстанской тот выехал раньше нашего автобуса. А на российской, оказавшись рядом с осматриваемой «Ладой», узнал от владельца, что тот волнуется, как бы они не заставили разобрать её по винтику. Особому досмотру подвергаются частные машины с того направления, потому что из Афганистана, да и из Чуйской долины идёт поток наркотиков.
Здесь, на остановке, к мужчине подсел некто, кого следовало взять с поличным из разрабатываемой органами группировки наркодилеров… Это и был тот самый, похожий на подростка тип. Вот тебе и «аутсайдер»!
Современная война
Приближаемся к столице Алтая – Барнаулу по отличной дороге из бетонных плит. На такую любой самолёт приземлится, и тяжёлые танки пройдут, не разрушат. Стратегическая трасса! Красота! Автобус бежит быстро. Совсем не трясёт, и многим отлично спится. Обгоняем два военных тягача с ракетными установками, в сопровождении солдат на грузовиках.
«Лишь бы не было войны» – повторяю про себя как мантру.
Геннадий Семенович яростно нападает на Чуйскую долину, заросшую жирной кустистой коноплёй:
– Если пробежаться между цветущими растениями каннабиса (конопли по-научному), поднимется густое облачко жёлтой пыльцы. Она налипает на руки, на голые участки тела, и этот «пластилин» невозможно стряхнуть. Его снимают тонкими металлическими скребками и скатывают в шарики. Я специально ездил в Казахстан на встречу наркологов и общественников по борьбе с наркотиками. Наслушался! Эх, как разъедает душу народную эта зараза! Эх, и губит! Если наркотики взяли верх, разум не работает. Гибнут люди, больше всего – молодёжь. Количество « удовольствия» зашкаливает. На границах задерживают тысячи килограммов! А с какой любовью навеличивают эту гадость! Героин – «Герасим», «Герыч», «Гера». Коноплю – «дурь», «план», «травка». Из Чуйской долины едет в китайских сумках – «смола», «пласт», «чернушка». Значит, всё же удаётся провезти. Я ведь нарочно на границе прицепился к собачке. Хотел убедиться, что они там работают… Да… Вроде заслон есть… И что интересно? Вместо наркотической конопли, знаю, сеют уже «безвредные» сорта для хозяйственных нужд, но и для дури хватает. Страшное дело! «Либо человечество покончит с ним, либо оно – с человечеством!» – открыто так говорят. Нашим детям жить с этим! Собственный сын в реабилитационном центре находится, – вздыхает Геннадий Семенович. – В Отечественную погибло почти тридцать миллионов! А теперь сколько? Счёт идёт… – такое глобальное явление! В первую очередь все усилия государства направил бы туда!
Любовь не кончается
Пассажиры между тем угомонились. Инцидент отдаляется… Ульяна продолжает рассказ.
Когда письма с фронта перестали приходить, она долго ждала и гнала от себя дурные мысли. Весной сорок четвёртого нашла родителей Аркадия от них и узнала, что Аркадий геройски погиб 10 января 1943 года в бою за Сталинград в день генерального наступления советской армии. «Поплачь – легче станет!» – посоветовала Евдокия, застав дочку с письмами и в слезах. Витя, Маша и Ванюшка утешили по– своему: «Уля, как наши им, врагам, этим фашистам проклятым, дали! За всех и за Аркадия твоего отомстили. Будут знать!»
После работы спешила Ульяна на «свидание». Воображала, что Аркадий ждёт на скамейке, напротив входа на станцию, или подальше – у стрелки, или на берегу реки Чу возле старого корявого тополя – туранги. Тёплую кору дерева они трогали руками, приближаясь друг к другу. Это делало её выдуманные встречи осязаемыми. Она обнимала тополь, прижималась к его тёплому боку, прикладывала ухо и в шуме листвы угадывала шёпот взаимной любви.
Порой представляла как Аркадий делает предложение, или, как они, гуляя по цветущей долине, рассуждают о семейной жизни.
Однажды Ульяна села под турангу, прижалась спиной к стволу и стала думать об Аркадии. Вдруг он наклонился, посмотрел и сказал:
– Ты не бойся. Открой глаза и уйди за дерево. Слышишь? Не бойся.
Ей стало так хорошо, что не хотелось шевелиться, но он был так настойчив, что она вскочила – и в метре от себя увидела гремучую змею. Прижимаясь к стволу, в несколько маленьких шажков оказалась за ним. Побежала домой, а в душе такая радость, будто с живым Аркадием общалась.
Матушка нашла нужные слова:
– Вот какой у тебя Ангел Хранитель появился. Пусть он бережёт тебя, как Ваня мой меня и вас, своих детей.
Победа
Наконец, наступила Победа
Уля вместе с другими работниками железной дороги пошла на перрон. Она обнимала всех подряд, и её обнимали и целовали люди. Кто-то нарвал цветов, их передавали друг другу, бросали вверх, как победный салют. И, словно пламя, вспыхивали и падали, не угасая, подброшенные вверх тюльпаны. И хотелось ещё большего счастья. Женщины в серых поношенных одеждах обнимали грубыми руками инвалидов и кричали: «Это вы! Это ваша Победа! Мы победили! Ура! Ура! Ура!»
Многие плакали. Слёзы хлынули из глаз Ули! Хоть бы Аркадий пришёл, только бы живой!
И пошли потоки эшелонов с военными, возвращающимися с фронтов с боевой техникой, в обратном направлении, через Чу!
Вставшее когда-то намертво время опять ожило и стало набирать обороты! Женщины превращались в жён, дети, повзрослевшие за время войны, снова становились детьми рядом с отцами, а если те не вернулись – рядом с Победой!
За новым платьем!
Изменилось лицо земли. Той весной Чуйская долина цвела буйно, как будто радовалась и хотела радовать людей.
У всех появились планы. Хотели не просто одеться как– нибудь, а модно и красиво. Не хватало тканей. Каждый новый лоскут казался необыкновенным. Уле тоже очень нужно было выходное платье, чтобы бегать на свои «свидания». На работе девушки придумали делать складчину после получки. Их было пять близких подружек. Они набирали сумму, которой хватало приблизительно на два с половиной метра. Счастливица брала деньги и ехала в Алматы на льготных условиях как работник железной дороги. Уля в той девчоночьей очереди была второй.
– К тому времени чувствовала себя уверенно в казахской среде. Когда, принимая меня за свою, заговаривали, я свободно отвечала:
– Ты не казашка, узбечка? – спрашивали меня
– Русская, – говорила я
И следовало неизменное уважительное:
– Русская... Ой, бай, хороший девушка!
Нравилось, что знаю язык. Мне и самой было приятно.
В той поездке тоже «несуразное» произошло. В битком набитом вагоне пришлось стоять всю дорогу. Рядом оказался подросток-казах, который распсиховался от тяжёлого пути и бросил в лицо обидное по-казахски: «А эта здесь чего забыла, на моей земле?» Ульяна не стала отвечать ему, отодвинулась. Да он и не продолжил, увидев реакцию окружающих. Смотрели с осуждением.
Привезла она тогда узбекский шёлк. Он казался похожим на весеннюю долину в тюльпанах. Пёстро. Матушка сшила наряд. И смахивала Уля в новом платье на совсем азиатскую девушку.
– А не было за всё это время у вас более резких столкновений на национальной почве? – задаю давно мучающий меня вопрос, который сегодня не каждому задашь.
– Мамка научила нас первыми уважение проявлять, выше себя любого человека ставить:
«От этого ты быстрее поймёшь, какой он. Добрый на добро отзовётся. А если нет – уходи».
– Были недоразумения, о которых уже упоминала… и думать не стоит. Сегодняшняя обида на молодого человека больше любой той. Свёл Бог какие надо народы, чтобы выжили! В лихое время только человек человека спасёт. Это и без политики понятно.
Ульяна поднимает глаза на работающий, игнорируемый многими пассажирами монитор, прищуривается:
– Что там показывают? Войлок, что ли, валяют?
– Нет! – бросаю взгляд на экран. – Это «Бессмертный полк» идёт. Люди с фотографиями погибших и прошедших войну ветеранов.
Геннадий Семёнович, на этот раз без упора, негромко заявляет:
– Надо этому журналисту, который придумал шествие, за инициативу награду дать.
Замужество состоится
– Шёл 1947-й год. Мамка на меня наседать стала, – делится Ульяна. – «Что же ты в перестарках останешься? Маше уже скоро 17. Невеста. Вот-вот замуж выскочит. Семья, дети – нельзя нам без этого, пустая жизнь будет. А ты? Подумай. Пусть и постарше, инвалид, вдовец пусть хоть какой, только чтоб добрый был, не обижал, любил, да к детишкам относился, как отцу положено. Мужиков– то война перебила, перекалечила. Чего уж? А жизнь-то идёт…»
Володя, так я его называла после знакомства, был одних лет со мной. На вид… неплохой, весёлый, шегутной – свой в доску, каких мно-ого, – в голосе проскользнула ирония. – Он приехал в Чу к родственникам – сам так рассказал. В клуб стал наведываться. Проводил пару раз, а на третий начал сватать.
– Я человека сразу вижу. Ты мне очень подходишь, – заявил мне. – Я бы с тобой судьбу связал. А любовь у нас будет. Мы же молодые. Молодость своё возьмёт.
И что вы думаете? Чувствовала: не возьмёт. А на эти не очень умные слова купилась. Не от материнской ли тревоги приняла ухаживания случайного кавалера? Посватал. Мамка один на один прижала мою голову к своей груди и запричитала:
– Уля, ты хорошо подумала? Куда же я тебя, детонька, отпускаю, на какую жизнь обрекаю? Как же я буду без тебя жить? Может, не надо. Вышла бы за какого местного?
– Хорошо подумала. Согласие дала. Что же я, не сдержу своего слова? Я не маленькая, – отвечала я решительно.
– Не маленькая! И замуж надо выходить. Да как-то быстро, скоропалительно. Ой, горюшко мне. Да далеко как! Да ничем– то я тебе не помогу, да никак не поддержу! Да и посоветоваться не с кем. Честно скажи: хочешь за него? Что же я смогу для тебя сделать– то? Голова кругом пошла. Был бы отец! – вспомнила, как всегда, в критических ситуациях. – Я тебе вот шаль отдам, пальто выменяла на рынке демисезонное, но тёплое, с подкладкой. А Маша тебе свои боты отдаёт. Это тебе подарки. Денег немного есть. Обещай мне, что обязательно купишь валенки. Зимы там, ситниковские, холодные, я знаю, – мамка говорила быстро, не давая мне вставить слово.
– Правда, мам, это наш Алтай и есть, – успокаивала я её и себя, – почти на родину еду. Ты чего? Не плачь! – вот этими простыми словами её и себя убедила, уволилась и… уехала… за– амуж. Во– от как!
К новой жизни
– О любви мы после этого ни разу не говорили. Целоваться, не целовались. Мамка права – замуж выходить надо, а почувствовать то же, что с Аркадием, я не могла и знала это. Однажды, уговорив семью ехать в Чу, верила, что перемены лучше привычной жизни. И в человеке тяга к переменам бывает, и в государстве. Уже всем было видно, что мне пора жизнь менять.
Накануне жених предупредил, что в поезде мы поедем отдельно: «Так надо!» Он дал мне туго упакованный свёрток, который я должна была везти в своём чемодане, но никому об этом не говорить и не показывать.
– Это что, деньги? – засмеялась я.
– Из этого будут большие деньги. Надо, чтоб никто не заподозрил, что мы вместе. Делай вид, что незнакомы.
Так мы и поступили. Сели в разные вагоны – удивили моих. Увидев на лице матери вопрос, махнула рукой и улыбнулась, дескать, всё в порядке
Путь лежал до Защиты – железнодорожной станции Усть-Каменогорска, оттуда до Зыряновска рукой подать». Ехали больше двух суток – медленно и долго. Днём, и ночью сидела я, глядя в окно. Там встречались аулы с саманными или глинобитными избушками, заросшими на крышах полынью. Кое-где мелькали мазары – казахские погребения с полумесяцами. Кругом голая, пустынная земля, так что было удивительно, как возникла и функцинировала железна-то дорога.
Перед выходом Володя сам подошёл ко мне. Был очень весёлый, довольный, слегка выпивший. Насторожилась. Ох – не люблю-ю выпивох! Особенно горьких! – произнесла сокрушённо Ульяна. Оказалось, что его встречал товарищ на машине. Успокоилась: «Друзья есть надёжные. Это хорошо!» Отогнала надоевшую тревогу. Когда сели в тесную машину, шофёр (это было понятно по выговору – нерусский) отъехал от вокзала и остановился, протянул, не оборачиваясь руку. Володя показал знаками, что надо отдать пакет. Быстренько нащупала под вещами и подала тяжёлую упаковку. Тот раскрыл её, довольно хмыкнул и засопел.
– Ну, джигит! Всё путём! Щас на Межовку, к Цыгану, всё получишь, что положено. Счастливчик!
Он переложил из пакета себе в блестящий портсигар содержимое, особенно бережно закрыл на защёлку и спрятал в карман. Остальное вернул.
«Победа» промчалась по привокзальным улицам, пересекла железнодорожный переезд и остановилась возле высоченного забора, за которым не было видно дома. Лаяли собаки. На стук вышел человек. Володя исчез в доме, а она осталась в машине. Шофёр несколько раз оглянулся на Ульяну, пронизывая тяжёлым, недобрым взглядом. Ей стало не по себе, хотелось есть и спать. Через час появился, наконец, жених навеселе. Плюхнулся на сиденье рядом с шофёром и потребовал:
– Ну, шеф, дуй в аэропорт.
– А плата? За встречу оплатил, а это отдельно.
– Не обижу. Рассчитаюсь. Я при деньгах! Я при невесте. Женой моей Ульяна будет.
– Редкое имя, – отозвался равнодушно шофёр.
– Редкое. Да. Хорошая невеста! Понял?
– Понял. Ты куда? В Зыряновск? К родителям?
– Само собой. Давай, с ветерком!
Ей понравилось, что Володя заступился, и она опять почувствовала себя более уверенно.
Стоял сентябрь. И, хотя было темно, Ульяна ощущала, что там, за окном, шуршат листья, дует ветер, и ночная свежесть усиливается. Мужчины о чём-то говорили, но она ничего не запомнила и не хотела ни о чём думать из-за усталости. Наконец, приехали. Ночевали в аэропорту.
В Зыряновск летели в восемь часов утра на трофейном немецком «Юнкерсе». Было страшновато лезть в эту железную махину с крестами на хвосте и фюзеляже. Самолёт был окрашен в угнетающие чёрные и серые цвета с косыми тёмно – зелёными полосами и так гудел, что Ульяна оглохла. От страха сердце в пятки ушло. «Юнкерс» напичкали какими– то грузами, почтой, и туда же, в его брюхо, залезли пассажиры. Внутри он был тоже мрачен. Поместились на боковых железных сиденьях. Уля вцепилась в холодную скамью и зажмурила глаза, когда самолёт взлетал. Перелёт напомнил о войне, Сталинграде, об Аркадии...
Минут через тридцать пошли на посадку.
38 Зыряновск
– А на машине пилили бы целый день. Ещё на переправе полдня бы проторчали, – погордился жених. Самолёт сел на специальную асфальтированную дорожку.
Отсюда пошли пешком к дому.
Город напоминал большую деревню. Богатые избы чередовались с избушками, огороженными деревянными заборами. Пастух гнал стадо коров молодым навстречу. Они остановились, выжидая, когда освободится путь. Тянуло прохладой. Купленное матерью пальто спасало Улю от озноба. Володя же был одет очень легко. Там, на юге, это не бросалось в глаза, а здесь он выглядел жалко: за дорогу помялись брюки из какой– то грубой ткани, пиджак выглядел маловатым. Нефасонистая фуражка, натянутая низко на лоб, шарму не придавала. Он курил и прятал руки в карманы по очереди. Замёрз. Ульяна сама несла чемодан. По кривым пыльным улицам, которые состояли из домов на одного хозяина или многоквартирных бараков с палисадниками, откуда выглядывали осенние полупожухлые мальвы, они добрались до более благоустроенной части. И, наконец, оказались на городской улице с деревянными двухэтажками из бруса. В одном из таких домов жили Володины родители. На стук открыла пожилая худенькая женщина во фланелевом халате.
Не раз слышала Уля от неё:
– Блюдёт себя девушка и от жалости к себе, и от гордости. От этого силу копит. У мужиков сила от Бога. У женщин она тоже имеется – от другого, от доброго, терпеливого сердца. Оступилась – силу потеряла, уже пожалеть никого не сможет. А положено бабам жалеть, как Матерь Божья всех жалеет. Кто жалеет, тот силён!
Разве можно было Ульяне– то главную женскую силу потерять после таких материнских слов!
Концерт
Соседка нашёптывает мне свою историю тише и тише, но я всё понимаю: настолько обострился слух на её голос, и ни гул двигателя, ни монитор не отвлекают. Зато приковывает обращённый на меня открытый взгляд, в котором легко читаются малейшие оттенки переживаний. А её судьба, как неповторимая дорога, тянется и обрастает:
– В Чу мы научились понимать и уважать людей других по нации. Было – и грубили, и оскорбляли друг друга, чуть что не так, особенно подростки, обзывались: «ты колбит», «ты русский свинья». Но когда пошли похоронки, слёзы общими стали, и глупости взаимные утихли. Даже общие радости случались.
– Какие радости?
– Да хоть вот эта… После отъезда Аркадия, в конце лета, Гульжан сообщила:
«Сегодня вечером приедут два акына – два поэта. Выступать будут. Один – девяностолетний… Жамбыл. Недавно он получил Сталинскую премию».
Тут Ульяна делает отступление, лезет в кармашек и достаёт медаль «За доблестный труд» – вот, мол, и у меня имеется.
Совсем молоденькая получила. Надо же!
Прячет снова в карман и продолжает:
– Мне любопытно. Пошла с ней. Там и услышала, как под домбру читают стихи и старинную любовную историю про Козы Корпеша и Баян-Сулу. Я уже по-казахски много понимала.
Ульяна рассказывает и я будто своими глазами вижу тот далёкий вечер. Солнце садилось. Прямо во дворе одного из крайних домов, на печке под навесом, варили бешбармак для гостей. Чуть пахло дымом, мясом и спелыми абрикосами. У входа в белую юрту на коврах сидели, поджав по-казахски ноги, аксакалы рядом с дорогими гостями. Все ждали. Молодой акын был слепой юноша. Старый родился и жил у горы Жамбыл и носил её имя. Больше всего – на него глазели. Узкие прорези прятали взгляд и не отталкивали смотрящих на него. Можно было долго и беспрепятственно путешествовать по его морщинам, необычным рисункам будто из камня выточенного лика с широкими скулами, изрезанного следами времени вдоль и поперёк. Величие и простота природы отразились в облике человека и в каждом его слове.
Когда собралось много народу, акын привстал, отдал всем свой «салем», сел и тут же легко тронул струны домбры и извлёк волнующие, полные звуки, затем, сжимая деку, легко заскользил по ней левой рукой, правой ударил по струнам и выпустил из– под неё мелодию, привычную уху кочевника. Только домбра может так ярко представить в звуках бегущий по степи табун лошадей с разметавшимися гривами, рассекающий ветер. Из его уст, как из рога изобилия, потекли стихи. О войне и о собственном сыне Алгадаре, который был как Сталинградом. Всех солдат советской армии он называл своими детьми, о которых болит его старое сердце. А враг – это коварный змей, злобный волк, трусливый шакал, и он будет побеждён. Ульяна впитывала слова на чужом языке всем существом своим, и чувство благодарности к старому акыну росло и объединяло её со всеми сидящими вокруг на скамьях, на корточках или на принесённых кошмах. Ему долго аплодировали. По обычаю подносили и бросали подарки.
Потом молодой акын пел известную народную легенду-эпос, о которой говорила Гульжан. Почти час звучала история о героической любви. После концерта гостей увели в юрту вместе с аксакалами, угощали бараниной и бешбармаком. А Жамбыл велел усадить за дастархан ребятишек.
– Много ли старику надо? Пусть дети поедят!
Расходились с просветлёнными сердцами и лицами.
– Если я влюблюсь,– призналась Гульжан, когда девушки шли домой по широкой пыльной улице, – то, как красавица Баян.
И вдруг, остановившись, она мпросила Ульяну:
– А ты, подружка, будешь до смерти любить своего Аркадия?
Она заглянула своими блестящими глазами прямо в душу и продолжила:
– У всех народов есть истории про влюблённых, или древние, или каким– нибудь писателем написанные. И получается, что надо быть сильными и умелыми для любви.
– Да, – отзывалась Ульяна, – как твоя апа говорит. Мамка тоже внушает: «Без умения ты и не человек». А ещё так: «У хорошей жены и мужичок с ноготок – удалец, и замухрышка – князь».
– У нас почти так же: «У хорошей жены муж – хан».
– А знаешь: красавица Баян борется до конца, – говорит Гульжан, – А в «Ромео и Джульетте» героиня не такая. – Почему она так решила, я не знаю. – Значит, – говорит – наши женщины, русские и казашки, сильнее каких– нибудь там английских. Я чувствую, что у меня любовь будет сильнее смерти.
Щёки у девушек пылали. Ульяна прислушалась к себе и поняла, если любить, то так, как говорит Гульжан.
– Зимой 1943 года подруга моя заболела туберкулёзом, как когда– то её мать, и весной её не стало. Не дожила до любви – печально говорит Ульяна. В платье хоронили, которое мамка сшила. Прощаться разрешили, а на кладбище у них женщинам нельзя. Около трёх лет длилась наша дружба.
Рассказ останавливается.
Я осторожно прерываю паузу:
– А ваша любовь на этом закончилась?
Незабываемые письма
– Не закончилась! От Аркадия, с фронта, я получила четыре весточки. В первом письме – маленькая фотография с надписью: «Любимой Ульянке на память» и ещё: «Лялечка! Помни меня!» А письмо? Вот оно: «Здравствуй, моя милая Ульянка! Я в Сталинграде. Как я счастлив, что могу называть тебя своей милой. Когда-нибудь мы встретимся, и я скажу эти слова тебе вслух. И ещё много-много красивых слов. Славная, добрая, ласковая моя. За меня не бойся. Мы все, лётчики, как братья друг другу. Вместе мы – сила. Целую тебя. Твой Аркадий».
– Не расска-ажешь в двух словах о любовных– то делах. Жалко, не насмотрелась я на него – мало времени было у нас. Щас– то, поглянь, люди друг на дружку и не смотрят – в сетях сидят называется. И что они эти за сети? Как рыбы пойманные мечутся в них, а уж на мир и не глядят.
Хочешь ещё перескажу дословно? Держит голова ещё!
«Ульянка, любимая моя, здравствуй. (Вот что для меня подобрал. А кто я такая была? Дурочка молодая!) Я уже писал, что добрался к месту назначения. Командование устроило вновь прибывшим экзамен, и все остались довольны. И то сказать: мы сами соображаем, сколько от нас зависит. Сразу же нам организовали занятия по ведению воздушного боя с теми, у кого на счету десятки уничтоженных вражеских машин. Ты бы видела, какие герои! Об одном жалею: пока бои идут на нашей территории. И мы, и фашисты сбрасываем бомбы на Нашу землю! Рвём её милую! Как она вздымается, больно смотреть. Но скоро всё будет по– другому! Мы обязательно выгоним врага! Дорогая моя, целую тебя миллион раз. Люблю тебя! Жди!»
Ещё писал, но очень коротко, о том, что в эскадрилье боевой дух и опять о любви: «Хорошая моя, я вернусь! Я буду с тобой! Не плачь. Я постараюсь, чтобы ты никогда не плакала больше. Целую тебя, девчоночка моя. Твой Аркадий». А в последнем так: «Моя любовь сильнее войны… Приснись мне». Мы с ним «веровали» в нашу любовь. И, кто бы что ни говорил, а мы жили бы душа в душу!
Смотрю в глаза собеседницы, слушаю и понимаю, что такая не могла ни предать, ни изменить, ни ожесточиться!
Сталинград
– Аркадий уехал. А вскоре на Сталинград попёрли фашисты. Крым, Харьков уже в их руках были. Захотели взять и этот большой город… мечтали о скорой победе! Как голодные набросились! Как волки на мясо! Они-то нас за дикарей считали, а сами как звери были. Прикидывали – и Москва сдастся вот– вот, и вся страна под их власть подпадёт.
23 августа сообщили, что Сталинград начала бомбить эска-дрилья Рихт-го-фена, – произносит почти по слогам Ульяна. – Вот ведь… ещё тогда запомнила иностранную фамилию. Ох, и ненавидела я этого Рихт-го-фена! Чтоб ему пусто было! По его приказу кинется ихний лётчик в небе на моего Аркадия.
В газетах читала про народно ополчение. Что слышала, что попадалось на глаза, запоминала. Думала, что скажу ему при встрече. В голове все генералы – Рокоссовский, Ерёменко, Ватутин, Жуков – что были там. С фронта приходили солдаты и рассказывали, какие были геройские командиры. У нас многие на фронт рвались. Витька убегал. На соседней станции с поезда ссаживали. Сама бы сбежала, да семью тащили мы с мамкой вместе!
С тех пор храню пару газет о Сталинградской битве. Не видала своими глазами – а тем жила … двести дней – столько битва шла там, на земле, на воде и в небе. Помню, про сибиряков писали. Командир у них был… с деревенской фамилией – Батраков. Всю его бригаду наградили орденами Красного Знамени. Все герои-коммунисты и некоммунисты! А как защищали Мамаев курган! Воистину объединились земля и народ, встали дыбом перед врагами. (Ульяна даже руки вскинула вверх с растопыренными пальцами, будто стену возвела.) Вы нам погибели хотите? А не будет по-вашему! Кинохронику показывали в клубе, нет-нет, да кусок воздушного боя мелькнёт. Самолёты вражеские с крестами и наши со звёздами. Бомбы летя-а-т вниз. И земля вверх поднимается взрывами. Страшно, как она, земля, на солдат рушится. Думала: пусть бы она фашистов давила, как блох! Наша же земля– то! Вот и Аркадий в письме о том же...
Голос Ульяны то крепнет, то слабеет. А когда в старческих глазах блеснёт слеза, она вздыхает и замолкает. Вот опять расчувствовалась. И мою душу разбередила…
Остановка за Алейском
Шестой час вечера. Закончился короткий дождь, который мы за разговором и не заметили. Свежо. Множество машин сосредоточилось у ряда придорожных кафе за Алейском. По всей трассе немало настроено подобных стоянок со столовыми, гостиницами, кемпингами – щегольнём новым заимствованием. Куда деваться? Даже и здесь, на алтайской-то дороге, в глубине России, пара вывесок на английском языке.
А свои слова уходят.
Инцидент
Направляемся к выходу.
– Хотите чайку? Стаканы в кафе попросим, – обращается приветливо соседка неугомонного пассажира, шагнув нам навстречу, с металлическим термосом в руках. У неё высокий, мелодичный, красивый голос.
Почему бы нет? Соглашаемся!
– Еду из Чехословакии. Туда – с заездом в Волгоград, оттуда – через Казахстан, где с сослуживцем отца – казахом встретилась. По местам сражений проехала – долг свой выполнила. В Чехословакии он лежит, в братской могиле. Земли нашей увезла на могилку. Мамаев курган посетила. Родина-Мать – лучший символ России! Там надо побывать, чтобы её ощутить. И гордость, и боль наши.
– И сколько можно гордиться? Гордятся они! – это в нашу группу врезается тот «аморфный» юноша– подросток, которого вытеснили со своего места студенты. – Стоите тут на дороге. Путаетесь под ногами! Пора вам всем подыхать.
Скользнул между нами, как тень. И вдруг грубо отодвинул и толкнул Ульяну, которая занесла ногу над ступенькой, – хорошо, что схватилась за стояк – чуть не упала. А юноша спрыгнул с подножки и не оборачиваясь направился прочь.
– Да что же тебе человек – мусор что ли? – кричу вслед.
Хотелось стукнуть. Куда там! Не догнать!
– Как только вернётся, потребуем, чтобы извинился! – говорю.
Как он нас … вычеркнул … из жизни. Ишь ты какой! Не принимают они нашего отношения к своей истории и не видят пользы от нас в нашем возрасте. Учить таких надо! – возмущаюсь.
Новая собеседница и та, что рядом с батюшкой сидит, обнимают Ульяну, у которой дрожат руки и лицо побледнело. Однако машет: ничего, мол, а вслух произносит:
– Разный народ быват. Этот так прямо… вражина! Ты поглянь, чо делат!
Но видно, как она быстро укрепляется духом. С детства прошла школу – не сдаваться!
– Мы, бабушка, тебя пожалеем. Нехороший какой! Придурок! Правда? – это шестилетки обхватывают её с двух сторон…
Погладила ласково головёнки:
¬¬– Да какие же вы славненькие! Совсем оборзел! Только сами не ругайтесь! Нехорошо!
Пассажиры расходятся по своим делам. Мы собираемся выпить по стакану чая из термоса и закусить Ульяниными пирожками, которых хватит нам, девочкам и их мамам. Однако аппетит и настроение испорчены. Инцидент не заесть.
Казачья песня
Выйдя из кафе, видим, что группа молодёжного ансамбля окружена толпой. Неугомонный Геннадий Семёнович стоит рядом с батюшкой и его соседкой. Кажется, они разговаривают. Под перезвон гитары плывёт из прошлого казачья песня. Народ подтягивается со всех сторон ... Поют уже второй куплет. Песня льётся раздольно, энергично, красиво. Голоса заглушают гитару и местами звучат акапельно:
Любо мне, когда в тихой обители,
в церковный праздник на молебен
призывают Николу Святителя,
ай, до чего же любо мне да.
Никола Святитель – дорогое имя в устах казачьих. После рассказа Ульяны об отце понимаю это лучше… Казаки почитали Николу как покровителя Алтая да и всей Руси.
Не обманули ребята, что знают наши песни!
Всё заканчивается аплодисментами и криками:
– Спасибо! Браво! Молодцы!
– Эх, ещё бы послушали! Да под баян!
– А что, баяна нет?
– Есть – в багаже и баян, и костюмы! Мы так, для репетиции. Некогда! Ехать надо!
Толпа расходится. Кое– кто мурлычет себе под нос: «Любо мне…»
– А что, батюшка, не лучше ли молитвы такое песнопение? – задевает наш сосед священника.
– По воле Божьей…
– А наркомания тоже? Вы, я предполагаю, мирской жизни ничуть не знаете? Зачем она вам?
– Из мира всяк человек. И моя матушка пьяницей была, и брат мой от наркотиков умер, – просто и внешне спокойно констатирует священник.
Геннадий Семёнович только глазами сверкает в ответ.
Студенты общаются
Пора ехать. При проверке обнаружилось, что на месте нет ни нашего неуёмного пассажира, ни юноши, похожего на подростка. Первый только что мелькал тут – и вдруг как сквозь землю провалился. Он из тех, кто не поглядывает на часы, а скорее идёт за событиями. А второй, тихий и молчаливый, где? На поиски направились шофёр – напарник Коля и руководитель ансамбля с тремя ребятами, что держались около него. Молодожёны удалились, взявшись за ручки. Студенты с наушниками похихикали им вслед. Вот только пели про то, что «любо», и на тебе – опять… бьют копытами: «Мы сами по себе». Забравшись в автобус, принялись рассматривать в окно девушек, изощряясь в комментариях, смеяться передразнивать
– Все суетятся, бегают, чего– то хотят, спорят, настроения разные переживают. Интересно наблюдать! – неожиданно произнёс один.
– Когда как! – откликнулся другой.
– По правилу – от простого к сложному – каждый малый наблюдает за малым пространством, а есть ведь и огромный театр действий. Кто наблюдает за ним?
– По этому же правилу: я храню маленькую дозу информации, народ – большую, человечество – огромную, а кто всё хранит?
– Информационное поле Земли, Вселенский Разум или… Бог. Всем известно…
Замечаю, как в этом месте батюшка тоже прислушивается, но убедившись, что слово прозвучало случайно, опускает голову.
А студенты продолжают:
– Я, знаешь, Санёк, о чём думаю: если есть разумная взаимосвязь всего в мире, то почему же у нас вопросов больше, чем ответов? И научные гипотезы всегда с изъяном.
– Задаёмся! А ума у нас – не больше черепушки! – изрекает Санёк.– Сравни мою голову и, например, Земной Шар… Если в нём мозги есть…
– Не пугай меня на ночь глядя… Хотя… чего бояться.. она всё для нас. Вот тебе зима… вот тебе осень, дождь… вот тебе плоды…
– Вот тебе – трудись до пота…
– И земля нас учит, это точно. А ты обратил внимание на этого, с крестом, что позади сидит. Поди чуть старше нас, а лицо какое!– шепчет Санёк.
– Да. Как с тобой, не побалдеешь…
Тут они переходят на такой тихий разговор, что я уже ничего не слышу.
Задержание наркодилеров
Геннадий Семёнович появляется почему-то в сопровождении двух милиционеров. Те сразу подходят к Николаю, изымают билет какого– то пассажира, проверяют список, потом подзывают соседей юноши– подростка, руководителя из ансамбля, тоже вернувшихся в автобус. Их уводят для опроса и составления протокола.
Вернувшись, наш сосед, по своему обычаю, сразу начинает делиться своими соображениями по поводу происшествия. Автобус навостряет уши.
Два-три пассажира вместе с Геннадием Семеновичем обратили внимание минут десять назад, как несколько машин зажали «Жигули» синего цвета с киргизскими номерами возле кафе. Через несколько минут мужчины в гражданском пересадили из авто в спецмашину двух – уже в наручниках.
Ещё на таможнях он заметил киргиза средних лет на синей «Ладе». С казахстанской тот выехал раньше нашего автобуса. А на российской, оказавшись рядом с осматриваемой «Ладой», узнал от владельца, что тот волнуется, как бы они не заставили разобрать её по винтику. Особому досмотру подвергаются частные машины с того направления, потому что из Афганистана, да и из Чуйской долины идёт поток наркотиков.
Здесь, на остановке, к мужчине подсел некто, кого следовало взять с поличным из разрабатываемой органами группировки наркодилеров… Это и был тот самый, похожий на подростка тип. Вот тебе и «аутсайдер»!
Современная война
Приближаемся к столице Алтая – Барнаулу по отличной дороге из бетонных плит. На такую любой самолёт приземлится, и тяжёлые танки пройдут, не разрушат. Стратегическая трасса! Красота! Автобус бежит быстро. Совсем не трясёт, и многим отлично спится. Обгоняем два военных тягача с ракетными установками, в сопровождении солдат на грузовиках.
«Лишь бы не было войны» – повторяю про себя как мантру.
Геннадий Семенович яростно нападает на Чуйскую долину, заросшую жирной кустистой коноплёй:
– Если пробежаться между цветущими растениями каннабиса (конопли по-научному), поднимется густое облачко жёлтой пыльцы. Она налипает на руки, на голые участки тела, и этот «пластилин» невозможно стряхнуть. Его снимают тонкими металлическими скребками и скатывают в шарики. Я специально ездил в Казахстан на встречу наркологов и общественников по борьбе с наркотиками. Наслушался! Эх, как разъедает душу народную эта зараза! Эх, и губит! Если наркотики взяли верх, разум не работает. Гибнут люди, больше всего – молодёжь. Количество « удовольствия» зашкаливает. На границах задерживают тысячи килограммов! А с какой любовью навеличивают эту гадость! Героин – «Герасим», «Герыч», «Гера». Коноплю – «дурь», «план», «травка». Из Чуйской долины едет в китайских сумках – «смола», «пласт», «чернушка». Значит, всё же удаётся провезти. Я ведь нарочно на границе прицепился к собачке. Хотел убедиться, что они там работают… Да… Вроде заслон есть… И что интересно? Вместо наркотической конопли, знаю, сеют уже «безвредные» сорта для хозяйственных нужд, но и для дури хватает. Страшное дело! «Либо человечество покончит с ним, либо оно – с человечеством!» – открыто так говорят. Нашим детям жить с этим! Собственный сын в реабилитационном центре находится, – вздыхает Геннадий Семенович. – В Отечественную погибло почти тридцать миллионов! А теперь сколько? Счёт идёт… – такое глобальное явление! В первую очередь все усилия государства направил бы туда!
Любовь не кончается
Пассажиры между тем угомонились. Инцидент отдаляется… Ульяна продолжает рассказ.
Когда письма с фронта перестали приходить, она долго ждала и гнала от себя дурные мысли. Весной сорок четвёртого нашла родителей Аркадия от них и узнала, что Аркадий геройски погиб 10 января 1943 года в бою за Сталинград в день генерального наступления советской армии. «Поплачь – легче станет!» – посоветовала Евдокия, застав дочку с письмами и в слезах. Витя, Маша и Ванюшка утешили по– своему: «Уля, как наши им, врагам, этим фашистам проклятым, дали! За всех и за Аркадия твоего отомстили. Будут знать!»
После работы спешила Ульяна на «свидание». Воображала, что Аркадий ждёт на скамейке, напротив входа на станцию, или подальше – у стрелки, или на берегу реки Чу возле старого корявого тополя – туранги. Тёплую кору дерева они трогали руками, приближаясь друг к другу. Это делало её выдуманные встречи осязаемыми. Она обнимала тополь, прижималась к его тёплому боку, прикладывала ухо и в шуме листвы угадывала шёпот взаимной любви.
Порой представляла как Аркадий делает предложение, или, как они, гуляя по цветущей долине, рассуждают о семейной жизни.
Однажды Ульяна села под турангу, прижалась спиной к стволу и стала думать об Аркадии. Вдруг он наклонился, посмотрел и сказал:
– Ты не бойся. Открой глаза и уйди за дерево. Слышишь? Не бойся.
Ей стало так хорошо, что не хотелось шевелиться, но он был так настойчив, что она вскочила – и в метре от себя увидела гремучую змею. Прижимаясь к стволу, в несколько маленьких шажков оказалась за ним. Побежала домой, а в душе такая радость, будто с живым Аркадием общалась.
Матушка нашла нужные слова:
– Вот какой у тебя Ангел Хранитель появился. Пусть он бережёт тебя, как Ваня мой меня и вас, своих детей.
Победа
Наконец, наступила Победа
Уля вместе с другими работниками железной дороги пошла на перрон. Она обнимала всех подряд, и её обнимали и целовали люди. Кто-то нарвал цветов, их передавали друг другу, бросали вверх, как победный салют. И, словно пламя, вспыхивали и падали, не угасая, подброшенные вверх тюльпаны. И хотелось ещё большего счастья. Женщины в серых поношенных одеждах обнимали грубыми руками инвалидов и кричали: «Это вы! Это ваша Победа! Мы победили! Ура! Ура! Ура!»
Многие плакали. Слёзы хлынули из глаз Ули! Хоть бы Аркадий пришёл, только бы живой!
И пошли потоки эшелонов с военными, возвращающимися с фронтов с боевой техникой, в обратном направлении, через Чу!
Вставшее когда-то намертво время опять ожило и стало набирать обороты! Женщины превращались в жён, дети, повзрослевшие за время войны, снова становились детьми рядом с отцами, а если те не вернулись – рядом с Победой!
За новым платьем!
Изменилось лицо земли. Той весной Чуйская долина цвела буйно, как будто радовалась и хотела радовать людей.
У всех появились планы. Хотели не просто одеться как– нибудь, а модно и красиво. Не хватало тканей. Каждый новый лоскут казался необыкновенным. Уле тоже очень нужно было выходное платье, чтобы бегать на свои «свидания». На работе девушки придумали делать складчину после получки. Их было пять близких подружек. Они набирали сумму, которой хватало приблизительно на два с половиной метра. Счастливица брала деньги и ехала в Алматы на льготных условиях как работник железной дороги. Уля в той девчоночьей очереди была второй.
– К тому времени чувствовала себя уверенно в казахской среде. Когда, принимая меня за свою, заговаривали, я свободно отвечала:
– Ты не казашка, узбечка? – спрашивали меня
– Русская, – говорила я
И следовало неизменное уважительное:
– Русская... Ой, бай, хороший девушка!
Нравилось, что знаю язык. Мне и самой было приятно.
В той поездке тоже «несуразное» произошло. В битком набитом вагоне пришлось стоять всю дорогу. Рядом оказался подросток-казах, который распсиховался от тяжёлого пути и бросил в лицо обидное по-казахски: «А эта здесь чего забыла, на моей земле?» Ульяна не стала отвечать ему, отодвинулась. Да он и не продолжил, увидев реакцию окружающих. Смотрели с осуждением.
Привезла она тогда узбекский шёлк. Он казался похожим на весеннюю долину в тюльпанах. Пёстро. Матушка сшила наряд. И смахивала Уля в новом платье на совсем азиатскую девушку.
– А не было за всё это время у вас более резких столкновений на национальной почве? – задаю давно мучающий меня вопрос, который сегодня не каждому задашь.
– Мамка научила нас первыми уважение проявлять, выше себя любого человека ставить:
«От этого ты быстрее поймёшь, какой он. Добрый на добро отзовётся. А если нет – уходи».
– Были недоразумения, о которых уже упоминала… и думать не стоит. Сегодняшняя обида на молодого человека больше любой той. Свёл Бог какие надо народы, чтобы выжили! В лихое время только человек человека спасёт. Это и без политики понятно.
Ульяна поднимает глаза на работающий, игнорируемый многими пассажирами монитор, прищуривается:
– Что там показывают? Войлок, что ли, валяют?
– Нет! – бросаю взгляд на экран. – Это «Бессмертный полк» идёт. Люди с фотографиями погибших и прошедших войну ветеранов.
Геннадий Семёнович, на этот раз без упора, негромко заявляет:
– Надо этому журналисту, который придумал шествие, за инициативу награду дать.
Замужество состоится
– Шёл 1947-й год. Мамка на меня наседать стала, – делится Ульяна. – «Что же ты в перестарках останешься? Маше уже скоро 17. Невеста. Вот-вот замуж выскочит. Семья, дети – нельзя нам без этого, пустая жизнь будет. А ты? Подумай. Пусть и постарше, инвалид, вдовец пусть хоть какой, только чтоб добрый был, не обижал, любил, да к детишкам относился, как отцу положено. Мужиков– то война перебила, перекалечила. Чего уж? А жизнь-то идёт…»
Володя, так я его называла после знакомства, был одних лет со мной. На вид… неплохой, весёлый, шегутной – свой в доску, каких мно-ого, – в голосе проскользнула ирония. – Он приехал в Чу к родственникам – сам так рассказал. В клуб стал наведываться. Проводил пару раз, а на третий начал сватать.
– Я человека сразу вижу. Ты мне очень подходишь, – заявил мне. – Я бы с тобой судьбу связал. А любовь у нас будет. Мы же молодые. Молодость своё возьмёт.
И что вы думаете? Чувствовала: не возьмёт. А на эти не очень умные слова купилась. Не от материнской ли тревоги приняла ухаживания случайного кавалера? Посватал. Мамка один на один прижала мою голову к своей груди и запричитала:
– Уля, ты хорошо подумала? Куда же я тебя, детонька, отпускаю, на какую жизнь обрекаю? Как же я буду без тебя жить? Может, не надо. Вышла бы за какого местного?
– Хорошо подумала. Согласие дала. Что же я, не сдержу своего слова? Я не маленькая, – отвечала я решительно.
– Не маленькая! И замуж надо выходить. Да как-то быстро, скоропалительно. Ой, горюшко мне. Да далеко как! Да ничем– то я тебе не помогу, да никак не поддержу! Да и посоветоваться не с кем. Честно скажи: хочешь за него? Что же я смогу для тебя сделать– то? Голова кругом пошла. Был бы отец! – вспомнила, как всегда, в критических ситуациях. – Я тебе вот шаль отдам, пальто выменяла на рынке демисезонное, но тёплое, с подкладкой. А Маша тебе свои боты отдаёт. Это тебе подарки. Денег немного есть. Обещай мне, что обязательно купишь валенки. Зимы там, ситниковские, холодные, я знаю, – мамка говорила быстро, не давая мне вставить слово.
– Правда, мам, это наш Алтай и есть, – успокаивала я её и себя, – почти на родину еду. Ты чего? Не плачь! – вот этими простыми словами её и себя убедила, уволилась и… уехала… за– амуж. Во– от как!
К новой жизни
– О любви мы после этого ни разу не говорили. Целоваться, не целовались. Мамка права – замуж выходить надо, а почувствовать то же, что с Аркадием, я не могла и знала это. Однажды, уговорив семью ехать в Чу, верила, что перемены лучше привычной жизни. И в человеке тяга к переменам бывает, и в государстве. Уже всем было видно, что мне пора жизнь менять.
Накануне жених предупредил, что в поезде мы поедем отдельно: «Так надо!» Он дал мне туго упакованный свёрток, который я должна была везти в своём чемодане, но никому об этом не говорить и не показывать.
– Это что, деньги? – засмеялась я.
– Из этого будут большие деньги. Надо, чтоб никто не заподозрил, что мы вместе. Делай вид, что незнакомы.
Так мы и поступили. Сели в разные вагоны – удивили моих. Увидев на лице матери вопрос, махнула рукой и улыбнулась, дескать, всё в порядке
Путь лежал до Защиты – железнодорожной станции Усть-Каменогорска, оттуда до Зыряновска рукой подать». Ехали больше двух суток – медленно и долго. Днём, и ночью сидела я, глядя в окно. Там встречались аулы с саманными или глинобитными избушками, заросшими на крышах полынью. Кое-где мелькали мазары – казахские погребения с полумесяцами. Кругом голая, пустынная земля, так что было удивительно, как возникла и функцинировала железна-то дорога.
Перед выходом Володя сам подошёл ко мне. Был очень весёлый, довольный, слегка выпивший. Насторожилась. Ох – не люблю-ю выпивох! Особенно горьких! – произнесла сокрушённо Ульяна. Оказалось, что его встречал товарищ на машине. Успокоилась: «Друзья есть надёжные. Это хорошо!» Отогнала надоевшую тревогу. Когда сели в тесную машину, шофёр (это было понятно по выговору – нерусский) отъехал от вокзала и остановился, протянул, не оборачиваясь руку. Володя показал знаками, что надо отдать пакет. Быстренько нащупала под вещами и подала тяжёлую упаковку. Тот раскрыл её, довольно хмыкнул и засопел.
– Ну, джигит! Всё путём! Щас на Межовку, к Цыгану, всё получишь, что положено. Счастливчик!
Он переложил из пакета себе в блестящий портсигар содержимое, особенно бережно закрыл на защёлку и спрятал в карман. Остальное вернул.
«Победа» промчалась по привокзальным улицам, пересекла железнодорожный переезд и остановилась возле высоченного забора, за которым не было видно дома. Лаяли собаки. На стук вышел человек. Володя исчез в доме, а она осталась в машине. Шофёр несколько раз оглянулся на Ульяну, пронизывая тяжёлым, недобрым взглядом. Ей стало не по себе, хотелось есть и спать. Через час появился, наконец, жених навеселе. Плюхнулся на сиденье рядом с шофёром и потребовал:
– Ну, шеф, дуй в аэропорт.
– А плата? За встречу оплатил, а это отдельно.
– Не обижу. Рассчитаюсь. Я при деньгах! Я при невесте. Женой моей Ульяна будет.
– Редкое имя, – отозвался равнодушно шофёр.
– Редкое. Да. Хорошая невеста! Понял?
– Понял. Ты куда? В Зыряновск? К родителям?
– Само собой. Давай, с ветерком!
Ей понравилось, что Володя заступился, и она опять почувствовала себя более уверенно.
Стоял сентябрь. И, хотя было темно, Ульяна ощущала, что там, за окном, шуршат листья, дует ветер, и ночная свежесть усиливается. Мужчины о чём-то говорили, но она ничего не запомнила и не хотела ни о чём думать из-за усталости. Наконец, приехали. Ночевали в аэропорту.
В Зыряновск летели в восемь часов утра на трофейном немецком «Юнкерсе». Было страшновато лезть в эту железную махину с крестами на хвосте и фюзеляже. Самолёт был окрашен в угнетающие чёрные и серые цвета с косыми тёмно – зелёными полосами и так гудел, что Ульяна оглохла. От страха сердце в пятки ушло. «Юнкерс» напичкали какими– то грузами, почтой, и туда же, в его брюхо, залезли пассажиры. Внутри он был тоже мрачен. Поместились на боковых железных сиденьях. Уля вцепилась в холодную скамью и зажмурила глаза, когда самолёт взлетал. Перелёт напомнил о войне, Сталинграде, об Аркадии...
Минут через тридцать пошли на посадку.
38 Зыряновск
– А на машине пилили бы целый день. Ещё на переправе полдня бы проторчали, – погордился жених. Самолёт сел на специальную асфальтированную дорожку.
Отсюда пошли пешком к дому.
Город напоминал большую деревню. Богатые избы чередовались с избушками, огороженными деревянными заборами. Пастух гнал стадо коров молодым навстречу. Они остановились, выжидая, когда освободится путь. Тянуло прохладой. Купленное матерью пальто спасало Улю от озноба. Володя же был одет очень легко. Там, на юге, это не бросалось в глаза, а здесь он выглядел жалко: за дорогу помялись брюки из какой– то грубой ткани, пиджак выглядел маловатым. Нефасонистая фуражка, натянутая низко на лоб, шарму не придавала. Он курил и прятал руки в карманы по очереди. Замёрз. Ульяна сама несла чемодан. По кривым пыльным улицам, которые состояли из домов на одного хозяина или многоквартирных бараков с палисадниками, откуда выглядывали осенние полупожухлые мальвы, они добрались до более благоустроенной части. И, наконец, оказались на городской улице с деревянными двухэтажками из бруса. В одном из таких домов жили Володины родители. На стук открыла пожилая худенькая женщина во фланелевом халате.