I
Глядящий в небо
И – на тебе! В левое ухо будто забили гвоздь! Я загремел в детскую больницу на калужской Салтыковке.
Помню мокрый, только что вымытый коридор, запах хлорки и ненавистный, но обязательный «тихий час». От невыносимой скуки я попросил маму привезти книгу, подаренную дедом. Странный был это подарок. С чего он взял, что я буду читать взрослую толстую книгу? Страниц там было больше шестисот. На зеленой обложке изображена женщина. Платье старинное и длинное, в белый горошек, до самого пола.
Она стояла перед висевшим на стене мужским портретом (на обложку вошли только ноги) и, казалось, в страхе отступала назад, точно он собирался выйти к ней из тяжелой золочёной рамы. Какая-то тайна связывала этих людей. Внизу, под ногами, стояло жёлтыми тусклыми буквами: «Сыновья человека с каменным сердцем». Имя автора звучало для русского уха совсем непривычно – Мор Йокаи. Я, конечно, тогда и предположить не мог, насколько прочно войдёт она в мою судьбу…
Вот я опять про болезнь.
«Гвоздь» вытащили. Но неделя сменилась второй, потом третьей. Меня не выписывали. Меня стали потчевать страшно горьким порошком, хорошо, что один раз в день. Упакован он всегда был в плотную шуршащую бумагу без надписей. Когда в столовой давали по кусочку зефира, это было спасением. Закинув голову, я ссыпал с бумажки порошок в рот, глотал и, гримасничая, зажёвывал сладостями. Чтоб никто не видел, какие рожи я корчу, проглатывая лекарство, уходил в конец коридора к окну, где стояли на подоконнике горшки с цветами и виден был город, встречающий весну. Где-то уже белили деревья, придорожные бордюры, а машины, казалось, резвее и веселее неслись по крутому спуску улицы Салтыкова-Щедрина с её приземистыми домами, выкрашенными в глупый розовый цвет, нахлобучившими серые шиферные крыши. Жизнь эта шла без меня...
Но книга погружала совсем в другую жизнь! Я сидел в столовой, где меня никто не мог видеть, поскольку никто в обычное время сюда не заходил, а стёкла в двери были непрозрачными и сизыми, как дым от горящей листвы, один среди пустых столов. В перерывах между обедами это было самое уединённое место. Когда глаза начинало резать, смотрел в окно и считал проезжающие троллейбусы. Наверное, смешным я казался тогда, мальчишка с такой огромной книгой, спрятавшийся от всех…
Венгрия середины девятнадцатого века. Трое братьев знатной семьи Барадлаи вовлечены в войну за независимость от Австрии. Эден - дипломат, практик, человек холодного расчета. Рихард – вояка, гусар, человек порыва и бесшабашной храбрости. Енё, самый младший – слишком мягкий, чувствительный, любимчик отца. Отец хотел, чтобы сын был государственным деятелем, он же стал… святым. Это выяснится в самом конце. Три стихии, три противоположных характера и судьбы в едином водовороте войны с её кровью, героикой, предательством и человеческим двуличием.
Конечно, было чем заняться и кроме книги. С соседом Ваней, чистокровным цыганом, который жил то в таборе, то в интернате на самом краю Калуги, куда его отдали не из-за сиротства, а так, чтобы где-то учился, ел, ночевал, мы резались в «тихий час» в карты, бросая их в тумбочку, стоявшую меж нашими кроватями, подвинув вглубь пакеты с родительской снедью. Но Ваню с его ерундовыми гландами скоро выписали. Койка его пустовала. Время тянулось медленно, даже не тянулось, а, кажется, стояло на месте, как вода в мелком пруду, постепенно становясь бурой. Вот таким же тинистым было и больничное время. Спасала только книга.
Уже Рихард добрался до Венгрии, где шла война. «Тринадцати-четырнадцатилетние подростки (мои ровесники!) брали в руки тяжёлые ружья, от которых сгибались их ещё детские плечи, а белые как лунь семидесятилетние старцы вставали бок о бок с ними». Эден стал командиром ополчения. Братья Барадлаи сражались вместе. Полковник Отто Палвиц, который преследовал отряд Рихарда с самой Австрии, наконец-то настиг его. В сабельном поединке они обменялись ударами и оба свалились с коней. Ординарец Рихарда закрыл командира собственным телом, иначе бы его растоптали копытами, и умер вместо него. Венгры отразили атаку, и подбирать убитых и раненых пришлось им. Раненый Палвиц призвал к себе Рихарда и попросил исполнить последнюю волю: найти незаконнорожденного сына, и передал документы, подтверждающие, кто его мать. Венгерский гусар честью поклялся исполнить просьбу бывшего врага. И в глухой трущобе близ Пешта отыскал этого ребенка, переданного бедной кормилице, больного и голодного, уже готового умереть…
Уже больше половины книги прочитано. Уже я знаю, что в 1849 году в крепости Вилагоше венгерская революционная армия подписала капитуляцию. Николай I откликнулся на просьбу австрийского правительства, и казаки фельдмаршала Ивана Паскевича нанесли ей несколько сокрушительных поражений. Эден Барадлаи пытался скрыться с поддельным паспортом, но был задержан русскими, и снова бежал. Семья воссоединилась. Но Енё выдал себя за старшего брата, когда тому принесли повестку в трибунал, ушёл без объяснений со странными словами «Я люблю вас» и был расстрелян. Его самопожертвование тогда мне казалось безрассудством…
Когда меня, наконец, выписали, по алгебре я безнадежно отстал и вообще не открывал учебников, сдавая их в школьную библиотеку со склеившимися страницами. Меня прикрепили к однокласснику, который помогал решать домашние задания и растолковывал непонятные правила. Они забывались тут же. Звук скрещенных сабель Рихарда Барадлаи и Отто Палвица продолжал звучать в моей голове. Я раздобыл самоучитель и стал изучать венгерский. Шёл к приятелю своему, объяснявшему алгебраические премудрости, зубрил венгерские слова, выписанные на особую бумажку. Фекете, кек, зелд, шарга, пирош… Черный, синий, зелёный, жёлтый, красный… Дом его был далеко. Я поддавал ногами снег и повторял полушёпотом спряжение венгерских глаголов. Тогда-то я и понял, что в больнице неправильно произносил фамилию Йокаи: ударение надо делать на первый слог, а не на второй.
Юношеский порыв учить венгерский разбился, как об утёс, о первую грамматическую трудность, которую я не смог самостоятельно преодолеть. Подсказки спросить было не у кого. Самоучитель был отложен и забыт…
А вскоре пришли времена, когда то, что прежде называлось спекуляцией, стало «бизнесом», а кто называл себя комсомольцами и коммунистами, вдруг, будто этого только и ждали, бросились открывать собственные магазины, торговые киоски, рестораны, аптеки, автосалоны, рекламные и бульварные газеты, медицинские клиники, акционерные общества, банки, прибирать к рукам фабрики и заводы.
Время стало похожим на мутную воду. Ничего не увидишь и не разглядишь, и пить нельзя – отрава. Я торговал на улице всякой мелочью, от жевательной резинки до сигарет. «Доллар, он и в Африке доллар», обмолвился однажды мой сосед, такой же шальной торговец. Доллар стал новой идеологией и кумиром, и дело совершенно не в деньгах, вовсе не в том, что они вершат всё и стали новой идеологией и кумиром, а в том, что это именно символ иноземной мощи, а не собственной твоей.
Мне давно хотелось поехать в Ужгород. Там был двоюродный брат отца и восторгался этим закарпатским городом. Но мне просто нравилось, как звучит его название. У меня были деньги, и они открывали мир. Обратных билетов в кассе не оказалось. Я взял их из Львова. Как туда добраться, даже не думал. Должно же что-то ходить из Ужгорода во Львов! Я был молод и всё решалось легко. Где ночевать? Не всё ли равно!
Надо что-то почитать в дороге. Я ходил вдоль стеллажей в городской библиотеке и заметил на корешке знакомое имя. Мор Йокаи, «Похождения авантюриста Гуго фон Хабенихта». Пойдёт.
В плацкартном вагоне разлит был мутный желтушный свет. Место досталось самое дальнее, у туалета. На верхней боковой полке напротив ехал негр. Вагон спал. Я сел на край скамьи, ожидая, когда поезд тронется. Негр неудобно повернулся, и из кармана у него высыпалась на ковровую дорожку горсть мелочи. Он спрыгнул и стал её подбирать. Поезд дёрнулся, вздрогнул, задвигался. Всё показалось вокруг каким-то нереальным: ночная темнота за окнами, прорезанная фонарями, подбирающий с пола копейки африканец, качнувшийся спящий вагон, тёмно-малиновый дерматин полок, матрасы, простыни, разморенные и сопящие человеческие тела…
А на следующее утро мой Гуго фон Хабенихт был уличён в шпионаже при осаде немецкого Кобленца: перебрасывал врагу сведения о войсках, спрятанные в «огненный кувшин» – снаряд с горючей начинкой. Иногда в ходе артиллерийских баталий они не взрывались, там не было никакой адской смеси. Однажды констаблера Хабенихта поймали: у него не переводились деньги, он любил вкусно поесть и выпить, тем и выделялся среди других вояк. Деньги ему перебрасывали нападавшие тем же способом. На допросах он признался во всех преступлениях, какие только есть на свете: бесчинствовал с разбойниками, убивал, выдавал себя за дворянина, прелюбодействовал, отрекался от Бога, убежал из темницы. «И на каждом перекрёстке его поджидала любимая подружка – виселица». Но всякий раз тому или другому злодеянию авантюриста находилось оправдание, и казнить его было нельзя. Страницы книги опять летели одна за другой.
Украина тогда не ввела еще в оборот гривну, а российские деньги уже не ходили. Центр Ужгорода был тихим, маленьким, зелёным. На некоторых домах – непривычные черепичные крыши. Я без труда отыскал хмурый замок из древнего тёсаного серого камня – краеведческий музей. От него прошёл к Закарпатскому музею народной архитектуры и быта – заповеднику под открытым небом, куда в середине 1960-х свезли десятки жилых деревянных хат из разных деревень и сёл, сараев, амбаров, мельничных строений, кузниц, часовен… Ужгород – первое моё прикосновение к Венгрии.
До Львова добрался поездом, в котором оказались «сидячие места»: ряды мягких кресел с упругими толстыми спинками. Так это тогда называлось в отличие от плацкарта, «сидячий вагон», «сидячие места». И спать здесь можно было только сидя. Такие поезда курсировали на короткие расстояния. Несмотря на ночное время, огромный львовский вокзал был полон людьми. Вокзалы похожи на кастрюли. Не архитектурной формой, нет. В них – постоянная суета, люди движутся, будто их несёт в невидимом потоке, если сильном, то быстро, если слабом, то чуть медленней, беспорядочно, непонятно, – так кружит кипящая вода нарезанную кубиками картошку. Я вышел на площадь. Было пустынно, тихо, холодно. Идти в город не имело смысла. Вернулся в кастрюлю, сел на лестнице, ведущей на второй этаж, и, уткнув голову в колени, попробовал заснуть. Таких, как я, было несколько человек, и все сидели, как нахохлившиеся сонные птицы, склонив к ногам головы. Через полчаса у подножия лестницы возник милиционер. Он тормошил каждую птицу за плечо и требовал документы. Я видел его, но прятаться было лень. Да и куда? Наконец он приблизился ко мне. Совсем молодой паренёк. Я протянул ему паспорт, не вставая. Может, это было невежливо, но строгий юноша в фуражке не подал вида. Он развернул паспорт и немного удивлённо проронил:
– А, российский.
Да, не так давно Украина ввела свои внутренние паспорта. Мой оставался советским. С серпом и молотом на тёмно-красной обложке. Страна треснула, и нас разделило. Так отрывает друг от друга двух незадачливых рыбаков внезапно расколовшаяся льдина. И страны, как эти льдины, понесло в противоположные стороны…
– А, российский.
Он не сказал, а вздохнул. Мне хочется сказать, чуть с горечью. Но, кажется, её не было. Было именно удивление: человек не только оттуда, из другой уже страны, но из другого времени. Вот и всё. А может, даже не это. Просто давно не видел он старого советского паспорта…
Утром я сел в московский поезд. А днём моего Хабенихта расстреляли. Он совершил двадцать два преступления, и каждое каралось смертью, и во всех, кроме последнего – государственной измене, был оправдан.
Детская память подтолкнула к другим романам Йокаи. «Когда мы состаримся», «Чёрные алмазы», «Золотой человек». «Венгерского набоба» я взял с собой, когда поехал в Венгрию. Так же, как когда-то захватил в Ужгород «Хабенихта»…
*
Когда я в Будапеште заполнял анкету у администраторской стойки в гостинице, таксист, провожавший меня, что-то сказал дежурному по-венгерски, а тот слегка махнул пальцами: а, мол, ерунда. Я уловил только одно слово, которое помнил по самоучителю: орош. Это значит, русский, по-русски. Как оно только воскресло в памяти! И я очнулся: я же заполняю карточку кириллицей…
Пешком до кладбища Керепеши, где похоронен Йокаи, оказалось не так далеко.
Свернув за железные ворота (хочется сказать, гостеприимно распахнутые, если это уместно для кладбища), я знал, что надо идти только прямо. Схема с обозначением могил известных венгров обнаружилась где-то на задворках интернета. На всякий случай я прихватил её с собой. Схема проста: несколько дорожек режут кладбище, как торт, на неровные зелёные квадраты, ромбы, треугольники. Надгробия располагаются вдоль их границ. Позади них, как правило, только пустой подстриженный газон и деревья, декоративный кустарник, а кое-где змеятся в траве поливочные шланги.
Ограда могилы Йокаи – ровный круг из серого камня. Несколько квадратных колонн, поддерживают другой такой же круг или кольцо – символ бесконечности. Во внутренней стороне верхнего кольца – ниши, в которых сидят стайки каменных голубей, и птичий барельеф тянется пунктиром по всей окружности этой части ограды. А меж колоннами «растут» такие же, как и всё здесь, серые развесистые каменные растения, напоминающие застывший фонтан: толстый ствол (будто заколдованная струя воды), от него отходят пышные отростки, самые нижние – самые длинные, они касаются колонн, потом поменьше, которые до колонн уже не дотягиваются, потом ещё меньше, и ещё, каждый отросток закручивается вовнутрь и завершается большим цветком или широким листом. Наверху куста сидят друг против друга две птицы с хохолками, и над ними высится последняя, самая маленькая каменная веточка, будто накрывая их.
Наверное, когда-то в центр каменного кольца вела железная калитка. Сейчас её нет. В камне колонн лишь видны металлические скобы, и к одной из них, что справа, привязана красно-бело-зелёная ленточка. Три цвета венгерского флага. Таким же пояском обозначен невысокий деревянный столбик – могила писателя, покрашенный тёмно-коричневой, почти чёрной краской. Скромный холмик земли, обсаженный низким, густым кустарником. На серой, будто посыпанной цементом земле стоит белая пластмассовая вазочка с гвоздиками. Рядом торчат несколько искусственных пионов. Вдоль кольца, внутри, высажены туя – вечная спутница могил и магония падуболистная с синими ягодами, собранными в гроздь, как у винограда.
Я стоял и не верил, что я у могилы писателя, так потрясшего меня в детстве. Почему память так глубоко сидит в нас? Быть может, не осознавая, мы несем в себе знание о жизни предков, которых не застали в живых? В таком случае, что такое память? Если она и не передаётся с генами, но звучит в тайниках души непостижимым эхом, то как могут влиять на меня, на мои поступки и убеждения не мною прожитые жизни?
*
Просматривая каталожный ящик в Российской государственной библиотеке, обнаружил несколько романов, изданных в России при жизни Йокаи. На титульных листах содержалась разгадка странного имени писателя, его переводили тогда как Мавр.
Писатель родился в 1825-м в Комарно (Комаром по-венгерски), ныне город отошёл к Словакии. Был робким, застенчивым, учился до десяти лет дома, а потом отправлен родителями в Пожонь (Братиславу) и после в кальвинистский колледж в Папе (север Венгрии). Отец мечтал видеть его адвокатом, продолжателем своего дела. Нет, юношу увлекла литература. В двадцать лет вышла в свет первая его пьеса, потом роман «Будни», потом сборник рассказов «Дикие цветы». В том самом возрасте, когда я продавал через комиссионные магазины женские сумки из кожзаменителя (в два, а в лучшие времена втридорога), он стал активным участником восстания в Пеште в марте 1848 года.
Восставшими было сформировано венгерское правительство, новая администрация, провозглашалось равенство перед судом. Но проблемы оставались, причем серьёзные. Если заглянуть, например, в изданную у нас «Историю Венгрии» Ласло Контлера, можно узнать, что принятые в апреле 1848-го законы «породили ситуацию неопределенности в сфере иностранных дел и финансов, а также обошли полным молчанием вопросы строительства и содержания вооруженных сил. Было совершенно неясно, как должны распределяться доходы двух государств (Австрии и Венгрии), а также выплаты по государственному долгу (венгры попросту считали, что этот долг их вообще не касается). Было даже непонятно, имеет ли Венгрия право на выпуск собственных денег». Хорватия подчинялась Венгрии, но хотела добиться для себя такого же статуса, какого добилась Венгрия по отношении к монархии Габсбургов. Венгерский провозглашался единственным государственным языком, но этнические меньшинства могли взбунтоваться и тоже перейти к борьбе за политические права. Чтобы сохранить достижения, несмотря на все их слабые стороны, венгерская революция переросла в войну за независимость, в которую были вовлечены и сыновья человека с каменным сердцем… В мае 1849 года Франц-Иосиф получил российскую помощь. В стычке с казаками погиб близкий друг Йокаи Шандор Петёфи. Словак по крови, ставший венгерским национальным поэтом, он был похоронен неизвестно где и кем... Йокаи скрывался, пока не дождался амнистии. Свой роман о семье Барадлаи он написал в 1869-м, тогда ему было сорок четыре, тот самый возраст, когда начинаешь переосмысливать всё свершённое в молодости.
Йокаи – реалист, который навсегда остался романтиком. Мало у него героев, в характере которых было бы всё перемешано, злое и доброе, что не распутаешь. Он любит описывать дуэли. Но когда пистолет или сабля в руке, когда один клинок со звоном сталкивается с другим, тут всё ясно, тут всё решает сила и воля, а вот дуэль биржевая, как в «Чёрных алмазах», с искусственным поднятием ставок, возведением финансовых пирамид, она требует иных качеств. Что говорить! Борьба вокруг бондаварских земель с месторождениями угля, так детально показанная в романе, со всеми приёмами обмана, это ведь наше российское настоящее, разве имена немецкие и венгерские. Даже не подумаешь, что в девятнадцатом веке написано.
Йокаи любит подробность. Что попало в поле его внимания, опишет в мельчайших деталях. И небольшой предмет, и целый город он способен видеть, будто через увеличительное стекло. В бытовых подробностях, определяющих мировоззрение, чем-то похож он на Мельникова-Печерского. К слову сказать, у них, не знавших друг о друге, одинаковые темы: национальное предпринимательство, его развитие и моральные устои, судьбы самых разных общественных слоёв: дворянства, духовенства, крестьянства – при новых экономических отношениях, с которыми связана судьба Отечества, медленное исчезновение патриархального уклада.
*
Лидия уже давно в Венгрии, лет двадцать как вышла здесь замуж. Гид и переводчик – две её профессии. Она слушает меня, откидывает свои каштановые волосы:
– Не вы ли случайно завтра в Балатонфюред едете?
– Я.
– Я очень удивилась, когда мне предложили эту экскурсию. Обычно туда едут отдыхать. Но чтобы к Йокаи… О нём никто не спрашивает.
Я рассказал про больницу, про книгу.
Дом-музей писателя (его называют виллой) показался строгим зданием. Всё вычерчено, как по линейке. Прямые выступы полуколонн, стены, терраса, куда ведут несколько каменных ступеней без перил, окна (только верху они выгнуты небольшой дугой, как бровь). Венгерский флаг у входа, как на государственном учреждении. Всё это внушало: не развлекаться сюда идёшь. Никаких украшений типа лепнины. Декоративная урна с цветами, кусты белых и красных роз во дворе. Светло-песчаный в тени и на солнце почти белый, похожий на миндаль цвет стен тоже строг. Только ряд фигурных балясин с перилами вдоль крыши над террасой вырывается из этой аскетики, но вполне вписывается в общий архитектурный стиль. И лишь на самом черепичном гребне крыши сидит игривый флюгер-петушок.
Моим проводником по музею становится местный гид, совсем молодая девушка. Её зовут Сильвия. Для рассказа она запаслась шпаргалками: в руках несколько листков бумаги с текстом. Я расплачиваюсь за билеты и погружаюсь в мир Йокаи и его семьи. Мечта моя сбылась.
- Писатель женился в августе 1848 года. Его супругой стала Роза Лаборфальви, известная актриса, – рассказывает мне Сильвия. – В том же году они и познакомились на одном из спектаклей в Национальном драматическом театре в Будапеште. Роза прикрепила Йокаи на лацкан пиджака кокарду с лентами венгерских национальных цветов. Он решился не без колебаний на этот брак, вызвавший скандал. Но если б не решился, как он сам говорил, был бы бургомистром в Комарно и ничего бы не написал.
Против этого брака высказывался в том числе и Шандор Петёфи. Он даже привёз в Пешт мать и сестру Йокаи, а оттуда – в лесок на Швабенберге, где жил начинающий писатель с будущей супругой. Они бежали оттуда сломя голову в лес, прятаться.
Роза была старше мужа на семь лет. Он не придавал значения и тому, что у неё уже была внебрачная двенадцатилетняя девочка. Йокаи удочерил её. Говорят, что внешне Лаборфальви выглядела менее привлекательно, нежели на портрете, висящем в гостиной виллы-музея. Жёсткая характером, не позволяла Йокаи расслабляться. Ходили слухи, что иногда она запирала его на ключ в рабочем кабинете, пока не напишет дневную норму. Сам Йокаи был по характеру спокойный, совершенно бесконфликтный, склонный к компромиссам и тихо ей повиновался. Спустя полтора года свекровь назвала Розу дочерью и пригласила блудного сына домой в Комарно. В середине XIX века Лаборфальви была одной из самых известных актрис Венгрии, играла в том числе и в Балатонфюреде, где был летний театр, славилась как лучшая исполнительница шекспировских ролей.
Тема усыновленного ребёнка, часто это мальчик, проходит во многих романах: Рихард Барадлаи воспитывает сына погибшего на дуэли с ним Отто Палвица, а в «Золотом человеке» Тимар и обитательницы ничейного острова усыновляют мальчишку, которого родила жена какого-то контрабандиста, там же умершая после родов…
Как-то раз писатель вместе с супругой посетил Балатонфюред. Здесь строились виллы, и им очень понравилось это место. Земля принадлежала тогда Бенедиктинскому аббатству, у которого они его и купили. В 1870 году вилла была уже построена. Перед ней раскинулась пустая тогда территория без застроек, без деревьев, и озеро проглядывалось очень хорошо.
С террасы мы сразу попадаем в гостиную, которая была центром светской жизни. Слева – место, где собирались и общались мужчины. На красном ковре, расстеленном на полу, стоит стол с зелёным сукном, по краям – жестяные блюдечки, похожие на пепельницы. На самом деле сюда складывали во время карточной игры жетоны – выигрыш. Мор Йокаи был страстным игроком. На столе несколько книг, будто случайно оставленных, под стеклом – карты. Все экспонаты, закрытые листом стекла или стеклянной коробкой, – подлинные, принадлежавшие семье Йокаи. Над столом висит портрет писателя, ему здесь 67 лет. Рядом, на другой стене фотоснимок: группа людей, играющих в карты. В углу застеклённый шкафчик, похожий на большой конус. Йокаи коллекционировал курительные трубки (но их на вилле нет) и морские раковины, они выставлены за стёклами шкафа.
Женщины в доме Йокаи сидели справа от входа в гостиную, занимаясь обычным делом: пили чай, болтали. Столик здесь совсем маленький, на белой кружевной салфетке – небольшой фарфоровый чайничек или кофейник. Вокруг два кресла и диванчик. Мебель оригинальная, поясняет Сильвия, только на ней поменяли истрепавшуюся обивку. А чёрный секретер в другом углу, напротив женского уголка, остался таким же, как и был. Роза Лаборфальви, говорят, хранила в нём письма поклонников (сплетня, наверно). Её портрет висит на стене в женском уголке.
Слева, в рабочем кабинете писателя, куда мы проходим, стоит письменный стол. Полированный, с зеленым сукном, с тяжелыми на вид выдвижными ящиками и с золочеными «глазками» замочных скважин. Ящики запирались на ключ. Слева три «этажа», справа три. В 1872 году за ним, сидя вот на этом самом стуле, на спинку которого небрежно брошен домашний халат, Йокаи написал «Золотого человека». Роман включен в программу венгерской школы для обязательного изучения.
Йокаи любил раскладывать пасьянсы, поэтому здесь и карты лежат параллельными линиями, будто он только что их оставил. Король, дама, валет, десятка… Возле настольной лампы – белого шара – его личная печать. Слева от входа большой деревянный макет корабля. Надо понимать, это «Святая Варвара», где начинается действие «Золотого человека». И чуть дальше, между столом и противоположной стеной, полукругом стоят герои романа, изображенные на высоких щитах из толстого матового стекла. Вверху над каждой фигурой что-то написано по-венгерски. Похоже, цитаты.
Романтика с её тайнами, неожиданными поворотами, любовными интригами, авантюрным сюжетом сквозит в романе во всём. И тогдашний жестокий принцип накопления капитала, ставший нашей сегодняшней действительностью, тоже: «В ту пору – возможно, теперь это не так – основным принципом государственного хозяйствования было: “Stehlen und stehlen lassen”. Кради и красть давай другим. Успокоительный, миролюбивый принцип!»
Кстати, у Йокаи есть произведения о России. Рассказ «Ахтиарский пленник» – история княгини Натальи Федоровны Лопухиной, обвинённой в политическом заговоре, подвергнутой порке кнутом и сосланной в Сибирь. После польского восстания 1863 года написана повесть «Государыня», посвящённая дворцовому перевороту 1762 года, и «Дерзновенный», о Пугачёве. Всё это, конечно, с опорой на доступные западные источники, односторонне, со смещением акцентов, и тема везде одна и та же – деспотизм, его обличение.
Княжне Таракановой, неизвестной претендентке на русский трон, посвящена новелла «Берегись красавца». Она привлекала в 1860-е годы Александра Дюма и Проспера Мериме. Написано опять же на основе современных писателю исторических знаний да с любовными интрижками. Рассказы сборника «Из страны Севера» характеризуются как исторические анекдоты, курьезные случаи, не более. Роман «Свобода под снегом» о Пушкине и декабристах – единственное произведение русской тематики, дошедшее до российского читателя, в своё время был опубликован фрагмент из него, погребённый где-то в нашей дореволюционной периодике. В конце романа Йокаи поместил свой перевод с немецкого поэмы «Цыганы». Не могу судить о его достоинствах и недостатках. В любом случае, и перевод и роман в какой-то степени способствовали популяризации творчества русского гения. Но что касается упомянутых, а также других произведений Йокаи о России, то, как считают исследователи, для них характерно переплетение исторических и вымышленных фактов, использование элементов домысла, и в целом романы, созданные на родном венгерском материале, стоят по художественному уровню выше. Русскую литературу писатель мог знать по французским и немецким переводам.
Не зря «Золотого человека» изучают в школе. Тут вечная тема ответственности: за богатство, за близких, тема совести, тема выбора между добром и злом.
Я обхожу письменный стол, рассматриваю гравюры на стене. «Смотрите, – обращает моё внимание Сильвия, – это записная книжка из слоновой кости». На музейной витрине что-то похожее на веер из нескольких одинаковых белых пластинок. Можно было писать и тут же стирать. Из слоновой кости Йокаи вырезал фигурки обнаженных женщин в античном стиле, и они тут же, рядышком. Йокаи любил рисовать. В гостиной напротив «мужского уголка» стоит его личное кресло, похожее скорее на трон, а на стене висят его акварели и рисунки. Это иллюстрации к одному из произведений. По ним можно представить, как выглядел Балатон и его окрестности в те времена. Здесь холм с разрушенным замком, долина с деревенькой в блёкло-зелёных и синих тонах. А рядом – деревянный ящичек, в верхнюю, чуть приподнятую крышку которого вмонтировано огромное увеличительное стекло. Оно использовалось, чтобы, работая над рисунком, провести штрих, требующий ювелирной точности, а ещё для приготовления краски. Тут же лежат несколько кисточек и карандашей.
А вот подаренная ему сабля (военным писатель никогда не был). И телескоп – длинная чёрная труба. Конечно, телескоп! Он должен быть здесь! Я подозревал, что Йокаи интересовался звёздным небом. Это видно по разным астрономическим деталям, рассеянным то там, то тут в его прозе, из названий глав в романах.
Глядящий в небо
И – на тебе! В левое ухо будто забили гвоздь! Я загремел в детскую больницу на калужской Салтыковке.
Помню мокрый, только что вымытый коридор, запах хлорки и ненавистный, но обязательный «тихий час». От невыносимой скуки я попросил маму привезти книгу, подаренную дедом. Странный был это подарок. С чего он взял, что я буду читать взрослую толстую книгу? Страниц там было больше шестисот. На зеленой обложке изображена женщина. Платье старинное и длинное, в белый горошек, до самого пола.
Она стояла перед висевшим на стене мужским портретом (на обложку вошли только ноги) и, казалось, в страхе отступала назад, точно он собирался выйти к ней из тяжелой золочёной рамы. Какая-то тайна связывала этих людей. Внизу, под ногами, стояло жёлтыми тусклыми буквами: «Сыновья человека с каменным сердцем». Имя автора звучало для русского уха совсем непривычно – Мор Йокаи. Я, конечно, тогда и предположить не мог, насколько прочно войдёт она в мою судьбу…
Вот я опять про болезнь.
«Гвоздь» вытащили. Но неделя сменилась второй, потом третьей. Меня не выписывали. Меня стали потчевать страшно горьким порошком, хорошо, что один раз в день. Упакован он всегда был в плотную шуршащую бумагу без надписей. Когда в столовой давали по кусочку зефира, это было спасением. Закинув голову, я ссыпал с бумажки порошок в рот, глотал и, гримасничая, зажёвывал сладостями. Чтоб никто не видел, какие рожи я корчу, проглатывая лекарство, уходил в конец коридора к окну, где стояли на подоконнике горшки с цветами и виден был город, встречающий весну. Где-то уже белили деревья, придорожные бордюры, а машины, казалось, резвее и веселее неслись по крутому спуску улицы Салтыкова-Щедрина с её приземистыми домами, выкрашенными в глупый розовый цвет, нахлобучившими серые шиферные крыши. Жизнь эта шла без меня...
Но книга погружала совсем в другую жизнь! Я сидел в столовой, где меня никто не мог видеть, поскольку никто в обычное время сюда не заходил, а стёкла в двери были непрозрачными и сизыми, как дым от горящей листвы, один среди пустых столов. В перерывах между обедами это было самое уединённое место. Когда глаза начинало резать, смотрел в окно и считал проезжающие троллейбусы. Наверное, смешным я казался тогда, мальчишка с такой огромной книгой, спрятавшийся от всех…
Венгрия середины девятнадцатого века. Трое братьев знатной семьи Барадлаи вовлечены в войну за независимость от Австрии. Эден - дипломат, практик, человек холодного расчета. Рихард – вояка, гусар, человек порыва и бесшабашной храбрости. Енё, самый младший – слишком мягкий, чувствительный, любимчик отца. Отец хотел, чтобы сын был государственным деятелем, он же стал… святым. Это выяснится в самом конце. Три стихии, три противоположных характера и судьбы в едином водовороте войны с её кровью, героикой, предательством и человеческим двуличием.
Конечно, было чем заняться и кроме книги. С соседом Ваней, чистокровным цыганом, который жил то в таборе, то в интернате на самом краю Калуги, куда его отдали не из-за сиротства, а так, чтобы где-то учился, ел, ночевал, мы резались в «тихий час» в карты, бросая их в тумбочку, стоявшую меж нашими кроватями, подвинув вглубь пакеты с родительской снедью. Но Ваню с его ерундовыми гландами скоро выписали. Койка его пустовала. Время тянулось медленно, даже не тянулось, а, кажется, стояло на месте, как вода в мелком пруду, постепенно становясь бурой. Вот таким же тинистым было и больничное время. Спасала только книга.
Уже Рихард добрался до Венгрии, где шла война. «Тринадцати-четырнадцатилетние подростки (мои ровесники!) брали в руки тяжёлые ружья, от которых сгибались их ещё детские плечи, а белые как лунь семидесятилетние старцы вставали бок о бок с ними». Эден стал командиром ополчения. Братья Барадлаи сражались вместе. Полковник Отто Палвиц, который преследовал отряд Рихарда с самой Австрии, наконец-то настиг его. В сабельном поединке они обменялись ударами и оба свалились с коней. Ординарец Рихарда закрыл командира собственным телом, иначе бы его растоптали копытами, и умер вместо него. Венгры отразили атаку, и подбирать убитых и раненых пришлось им. Раненый Палвиц призвал к себе Рихарда и попросил исполнить последнюю волю: найти незаконнорожденного сына, и передал документы, подтверждающие, кто его мать. Венгерский гусар честью поклялся исполнить просьбу бывшего врага. И в глухой трущобе близ Пешта отыскал этого ребенка, переданного бедной кормилице, больного и голодного, уже готового умереть…
Уже больше половины книги прочитано. Уже я знаю, что в 1849 году в крепости Вилагоше венгерская революционная армия подписала капитуляцию. Николай I откликнулся на просьбу австрийского правительства, и казаки фельдмаршала Ивана Паскевича нанесли ей несколько сокрушительных поражений. Эден Барадлаи пытался скрыться с поддельным паспортом, но был задержан русскими, и снова бежал. Семья воссоединилась. Но Енё выдал себя за старшего брата, когда тому принесли повестку в трибунал, ушёл без объяснений со странными словами «Я люблю вас» и был расстрелян. Его самопожертвование тогда мне казалось безрассудством…
Когда меня, наконец, выписали, по алгебре я безнадежно отстал и вообще не открывал учебников, сдавая их в школьную библиотеку со склеившимися страницами. Меня прикрепили к однокласснику, который помогал решать домашние задания и растолковывал непонятные правила. Они забывались тут же. Звук скрещенных сабель Рихарда Барадлаи и Отто Палвица продолжал звучать в моей голове. Я раздобыл самоучитель и стал изучать венгерский. Шёл к приятелю своему, объяснявшему алгебраические премудрости, зубрил венгерские слова, выписанные на особую бумажку. Фекете, кек, зелд, шарга, пирош… Черный, синий, зелёный, жёлтый, красный… Дом его был далеко. Я поддавал ногами снег и повторял полушёпотом спряжение венгерских глаголов. Тогда-то я и понял, что в больнице неправильно произносил фамилию Йокаи: ударение надо делать на первый слог, а не на второй.
Юношеский порыв учить венгерский разбился, как об утёс, о первую грамматическую трудность, которую я не смог самостоятельно преодолеть. Подсказки спросить было не у кого. Самоучитель был отложен и забыт…
А вскоре пришли времена, когда то, что прежде называлось спекуляцией, стало «бизнесом», а кто называл себя комсомольцами и коммунистами, вдруг, будто этого только и ждали, бросились открывать собственные магазины, торговые киоски, рестораны, аптеки, автосалоны, рекламные и бульварные газеты, медицинские клиники, акционерные общества, банки, прибирать к рукам фабрики и заводы.
Время стало похожим на мутную воду. Ничего не увидишь и не разглядишь, и пить нельзя – отрава. Я торговал на улице всякой мелочью, от жевательной резинки до сигарет. «Доллар, он и в Африке доллар», обмолвился однажды мой сосед, такой же шальной торговец. Доллар стал новой идеологией и кумиром, и дело совершенно не в деньгах, вовсе не в том, что они вершат всё и стали новой идеологией и кумиром, а в том, что это именно символ иноземной мощи, а не собственной твоей.
Мне давно хотелось поехать в Ужгород. Там был двоюродный брат отца и восторгался этим закарпатским городом. Но мне просто нравилось, как звучит его название. У меня были деньги, и они открывали мир. Обратных билетов в кассе не оказалось. Я взял их из Львова. Как туда добраться, даже не думал. Должно же что-то ходить из Ужгорода во Львов! Я был молод и всё решалось легко. Где ночевать? Не всё ли равно!
Надо что-то почитать в дороге. Я ходил вдоль стеллажей в городской библиотеке и заметил на корешке знакомое имя. Мор Йокаи, «Похождения авантюриста Гуго фон Хабенихта». Пойдёт.
В плацкартном вагоне разлит был мутный желтушный свет. Место досталось самое дальнее, у туалета. На верхней боковой полке напротив ехал негр. Вагон спал. Я сел на край скамьи, ожидая, когда поезд тронется. Негр неудобно повернулся, и из кармана у него высыпалась на ковровую дорожку горсть мелочи. Он спрыгнул и стал её подбирать. Поезд дёрнулся, вздрогнул, задвигался. Всё показалось вокруг каким-то нереальным: ночная темнота за окнами, прорезанная фонарями, подбирающий с пола копейки африканец, качнувшийся спящий вагон, тёмно-малиновый дерматин полок, матрасы, простыни, разморенные и сопящие человеческие тела…
А на следующее утро мой Гуго фон Хабенихт был уличён в шпионаже при осаде немецкого Кобленца: перебрасывал врагу сведения о войсках, спрятанные в «огненный кувшин» – снаряд с горючей начинкой. Иногда в ходе артиллерийских баталий они не взрывались, там не было никакой адской смеси. Однажды констаблера Хабенихта поймали: у него не переводились деньги, он любил вкусно поесть и выпить, тем и выделялся среди других вояк. Деньги ему перебрасывали нападавшие тем же способом. На допросах он признался во всех преступлениях, какие только есть на свете: бесчинствовал с разбойниками, убивал, выдавал себя за дворянина, прелюбодействовал, отрекался от Бога, убежал из темницы. «И на каждом перекрёстке его поджидала любимая подружка – виселица». Но всякий раз тому или другому злодеянию авантюриста находилось оправдание, и казнить его было нельзя. Страницы книги опять летели одна за другой.
Украина тогда не ввела еще в оборот гривну, а российские деньги уже не ходили. Центр Ужгорода был тихим, маленьким, зелёным. На некоторых домах – непривычные черепичные крыши. Я без труда отыскал хмурый замок из древнего тёсаного серого камня – краеведческий музей. От него прошёл к Закарпатскому музею народной архитектуры и быта – заповеднику под открытым небом, куда в середине 1960-х свезли десятки жилых деревянных хат из разных деревень и сёл, сараев, амбаров, мельничных строений, кузниц, часовен… Ужгород – первое моё прикосновение к Венгрии.
До Львова добрался поездом, в котором оказались «сидячие места»: ряды мягких кресел с упругими толстыми спинками. Так это тогда называлось в отличие от плацкарта, «сидячий вагон», «сидячие места». И спать здесь можно было только сидя. Такие поезда курсировали на короткие расстояния. Несмотря на ночное время, огромный львовский вокзал был полон людьми. Вокзалы похожи на кастрюли. Не архитектурной формой, нет. В них – постоянная суета, люди движутся, будто их несёт в невидимом потоке, если сильном, то быстро, если слабом, то чуть медленней, беспорядочно, непонятно, – так кружит кипящая вода нарезанную кубиками картошку. Я вышел на площадь. Было пустынно, тихо, холодно. Идти в город не имело смысла. Вернулся в кастрюлю, сел на лестнице, ведущей на второй этаж, и, уткнув голову в колени, попробовал заснуть. Таких, как я, было несколько человек, и все сидели, как нахохлившиеся сонные птицы, склонив к ногам головы. Через полчаса у подножия лестницы возник милиционер. Он тормошил каждую птицу за плечо и требовал документы. Я видел его, но прятаться было лень. Да и куда? Наконец он приблизился ко мне. Совсем молодой паренёк. Я протянул ему паспорт, не вставая. Может, это было невежливо, но строгий юноша в фуражке не подал вида. Он развернул паспорт и немного удивлённо проронил:
– А, российский.
Да, не так давно Украина ввела свои внутренние паспорта. Мой оставался советским. С серпом и молотом на тёмно-красной обложке. Страна треснула, и нас разделило. Так отрывает друг от друга двух незадачливых рыбаков внезапно расколовшаяся льдина. И страны, как эти льдины, понесло в противоположные стороны…
– А, российский.
Он не сказал, а вздохнул. Мне хочется сказать, чуть с горечью. Но, кажется, её не было. Было именно удивление: человек не только оттуда, из другой уже страны, но из другого времени. Вот и всё. А может, даже не это. Просто давно не видел он старого советского паспорта…
Утром я сел в московский поезд. А днём моего Хабенихта расстреляли. Он совершил двадцать два преступления, и каждое каралось смертью, и во всех, кроме последнего – государственной измене, был оправдан.
Детская память подтолкнула к другим романам Йокаи. «Когда мы состаримся», «Чёрные алмазы», «Золотой человек». «Венгерского набоба» я взял с собой, когда поехал в Венгрию. Так же, как когда-то захватил в Ужгород «Хабенихта»…
*
Когда я в Будапеште заполнял анкету у администраторской стойки в гостинице, таксист, провожавший меня, что-то сказал дежурному по-венгерски, а тот слегка махнул пальцами: а, мол, ерунда. Я уловил только одно слово, которое помнил по самоучителю: орош. Это значит, русский, по-русски. Как оно только воскресло в памяти! И я очнулся: я же заполняю карточку кириллицей…
Пешком до кладбища Керепеши, где похоронен Йокаи, оказалось не так далеко.
Свернув за железные ворота (хочется сказать, гостеприимно распахнутые, если это уместно для кладбища), я знал, что надо идти только прямо. Схема с обозначением могил известных венгров обнаружилась где-то на задворках интернета. На всякий случай я прихватил её с собой. Схема проста: несколько дорожек режут кладбище, как торт, на неровные зелёные квадраты, ромбы, треугольники. Надгробия располагаются вдоль их границ. Позади них, как правило, только пустой подстриженный газон и деревья, декоративный кустарник, а кое-где змеятся в траве поливочные шланги.
Ограда могилы Йокаи – ровный круг из серого камня. Несколько квадратных колонн, поддерживают другой такой же круг или кольцо – символ бесконечности. Во внутренней стороне верхнего кольца – ниши, в которых сидят стайки каменных голубей, и птичий барельеф тянется пунктиром по всей окружности этой части ограды. А меж колоннами «растут» такие же, как и всё здесь, серые развесистые каменные растения, напоминающие застывший фонтан: толстый ствол (будто заколдованная струя воды), от него отходят пышные отростки, самые нижние – самые длинные, они касаются колонн, потом поменьше, которые до колонн уже не дотягиваются, потом ещё меньше, и ещё, каждый отросток закручивается вовнутрь и завершается большим цветком или широким листом. Наверху куста сидят друг против друга две птицы с хохолками, и над ними высится последняя, самая маленькая каменная веточка, будто накрывая их.
Наверное, когда-то в центр каменного кольца вела железная калитка. Сейчас её нет. В камне колонн лишь видны металлические скобы, и к одной из них, что справа, привязана красно-бело-зелёная ленточка. Три цвета венгерского флага. Таким же пояском обозначен невысокий деревянный столбик – могила писателя, покрашенный тёмно-коричневой, почти чёрной краской. Скромный холмик земли, обсаженный низким, густым кустарником. На серой, будто посыпанной цементом земле стоит белая пластмассовая вазочка с гвоздиками. Рядом торчат несколько искусственных пионов. Вдоль кольца, внутри, высажены туя – вечная спутница могил и магония падуболистная с синими ягодами, собранными в гроздь, как у винограда.
Я стоял и не верил, что я у могилы писателя, так потрясшего меня в детстве. Почему память так глубоко сидит в нас? Быть может, не осознавая, мы несем в себе знание о жизни предков, которых не застали в живых? В таком случае, что такое память? Если она и не передаётся с генами, но звучит в тайниках души непостижимым эхом, то как могут влиять на меня, на мои поступки и убеждения не мною прожитые жизни?
*
Просматривая каталожный ящик в Российской государственной библиотеке, обнаружил несколько романов, изданных в России при жизни Йокаи. На титульных листах содержалась разгадка странного имени писателя, его переводили тогда как Мавр.
Писатель родился в 1825-м в Комарно (Комаром по-венгерски), ныне город отошёл к Словакии. Был робким, застенчивым, учился до десяти лет дома, а потом отправлен родителями в Пожонь (Братиславу) и после в кальвинистский колледж в Папе (север Венгрии). Отец мечтал видеть его адвокатом, продолжателем своего дела. Нет, юношу увлекла литература. В двадцать лет вышла в свет первая его пьеса, потом роман «Будни», потом сборник рассказов «Дикие цветы». В том самом возрасте, когда я продавал через комиссионные магазины женские сумки из кожзаменителя (в два, а в лучшие времена втридорога), он стал активным участником восстания в Пеште в марте 1848 года.
Восставшими было сформировано венгерское правительство, новая администрация, провозглашалось равенство перед судом. Но проблемы оставались, причем серьёзные. Если заглянуть, например, в изданную у нас «Историю Венгрии» Ласло Контлера, можно узнать, что принятые в апреле 1848-го законы «породили ситуацию неопределенности в сфере иностранных дел и финансов, а также обошли полным молчанием вопросы строительства и содержания вооруженных сил. Было совершенно неясно, как должны распределяться доходы двух государств (Австрии и Венгрии), а также выплаты по государственному долгу (венгры попросту считали, что этот долг их вообще не касается). Было даже непонятно, имеет ли Венгрия право на выпуск собственных денег». Хорватия подчинялась Венгрии, но хотела добиться для себя такого же статуса, какого добилась Венгрия по отношении к монархии Габсбургов. Венгерский провозглашался единственным государственным языком, но этнические меньшинства могли взбунтоваться и тоже перейти к борьбе за политические права. Чтобы сохранить достижения, несмотря на все их слабые стороны, венгерская революция переросла в войну за независимость, в которую были вовлечены и сыновья человека с каменным сердцем… В мае 1849 года Франц-Иосиф получил российскую помощь. В стычке с казаками погиб близкий друг Йокаи Шандор Петёфи. Словак по крови, ставший венгерским национальным поэтом, он был похоронен неизвестно где и кем... Йокаи скрывался, пока не дождался амнистии. Свой роман о семье Барадлаи он написал в 1869-м, тогда ему было сорок четыре, тот самый возраст, когда начинаешь переосмысливать всё свершённое в молодости.
Йокаи – реалист, который навсегда остался романтиком. Мало у него героев, в характере которых было бы всё перемешано, злое и доброе, что не распутаешь. Он любит описывать дуэли. Но когда пистолет или сабля в руке, когда один клинок со звоном сталкивается с другим, тут всё ясно, тут всё решает сила и воля, а вот дуэль биржевая, как в «Чёрных алмазах», с искусственным поднятием ставок, возведением финансовых пирамид, она требует иных качеств. Что говорить! Борьба вокруг бондаварских земель с месторождениями угля, так детально показанная в романе, со всеми приёмами обмана, это ведь наше российское настоящее, разве имена немецкие и венгерские. Даже не подумаешь, что в девятнадцатом веке написано.
Йокаи любит подробность. Что попало в поле его внимания, опишет в мельчайших деталях. И небольшой предмет, и целый город он способен видеть, будто через увеличительное стекло. В бытовых подробностях, определяющих мировоззрение, чем-то похож он на Мельникова-Печерского. К слову сказать, у них, не знавших друг о друге, одинаковые темы: национальное предпринимательство, его развитие и моральные устои, судьбы самых разных общественных слоёв: дворянства, духовенства, крестьянства – при новых экономических отношениях, с которыми связана судьба Отечества, медленное исчезновение патриархального уклада.
*
Лидия уже давно в Венгрии, лет двадцать как вышла здесь замуж. Гид и переводчик – две её профессии. Она слушает меня, откидывает свои каштановые волосы:
– Не вы ли случайно завтра в Балатонфюред едете?
– Я.
– Я очень удивилась, когда мне предложили эту экскурсию. Обычно туда едут отдыхать. Но чтобы к Йокаи… О нём никто не спрашивает.
Я рассказал про больницу, про книгу.
Дом-музей писателя (его называют виллой) показался строгим зданием. Всё вычерчено, как по линейке. Прямые выступы полуколонн, стены, терраса, куда ведут несколько каменных ступеней без перил, окна (только верху они выгнуты небольшой дугой, как бровь). Венгерский флаг у входа, как на государственном учреждении. Всё это внушало: не развлекаться сюда идёшь. Никаких украшений типа лепнины. Декоративная урна с цветами, кусты белых и красных роз во дворе. Светло-песчаный в тени и на солнце почти белый, похожий на миндаль цвет стен тоже строг. Только ряд фигурных балясин с перилами вдоль крыши над террасой вырывается из этой аскетики, но вполне вписывается в общий архитектурный стиль. И лишь на самом черепичном гребне крыши сидит игривый флюгер-петушок.
Моим проводником по музею становится местный гид, совсем молодая девушка. Её зовут Сильвия. Для рассказа она запаслась шпаргалками: в руках несколько листков бумаги с текстом. Я расплачиваюсь за билеты и погружаюсь в мир Йокаи и его семьи. Мечта моя сбылась.
- Писатель женился в августе 1848 года. Его супругой стала Роза Лаборфальви, известная актриса, – рассказывает мне Сильвия. – В том же году они и познакомились на одном из спектаклей в Национальном драматическом театре в Будапеште. Роза прикрепила Йокаи на лацкан пиджака кокарду с лентами венгерских национальных цветов. Он решился не без колебаний на этот брак, вызвавший скандал. Но если б не решился, как он сам говорил, был бы бургомистром в Комарно и ничего бы не написал.
Против этого брака высказывался в том числе и Шандор Петёфи. Он даже привёз в Пешт мать и сестру Йокаи, а оттуда – в лесок на Швабенберге, где жил начинающий писатель с будущей супругой. Они бежали оттуда сломя голову в лес, прятаться.
Роза была старше мужа на семь лет. Он не придавал значения и тому, что у неё уже была внебрачная двенадцатилетняя девочка. Йокаи удочерил её. Говорят, что внешне Лаборфальви выглядела менее привлекательно, нежели на портрете, висящем в гостиной виллы-музея. Жёсткая характером, не позволяла Йокаи расслабляться. Ходили слухи, что иногда она запирала его на ключ в рабочем кабинете, пока не напишет дневную норму. Сам Йокаи был по характеру спокойный, совершенно бесконфликтный, склонный к компромиссам и тихо ей повиновался. Спустя полтора года свекровь назвала Розу дочерью и пригласила блудного сына домой в Комарно. В середине XIX века Лаборфальви была одной из самых известных актрис Венгрии, играла в том числе и в Балатонфюреде, где был летний театр, славилась как лучшая исполнительница шекспировских ролей.
Тема усыновленного ребёнка, часто это мальчик, проходит во многих романах: Рихард Барадлаи воспитывает сына погибшего на дуэли с ним Отто Палвица, а в «Золотом человеке» Тимар и обитательницы ничейного острова усыновляют мальчишку, которого родила жена какого-то контрабандиста, там же умершая после родов…
Как-то раз писатель вместе с супругой посетил Балатонфюред. Здесь строились виллы, и им очень понравилось это место. Земля принадлежала тогда Бенедиктинскому аббатству, у которого они его и купили. В 1870 году вилла была уже построена. Перед ней раскинулась пустая тогда территория без застроек, без деревьев, и озеро проглядывалось очень хорошо.
С террасы мы сразу попадаем в гостиную, которая была центром светской жизни. Слева – место, где собирались и общались мужчины. На красном ковре, расстеленном на полу, стоит стол с зелёным сукном, по краям – жестяные блюдечки, похожие на пепельницы. На самом деле сюда складывали во время карточной игры жетоны – выигрыш. Мор Йокаи был страстным игроком. На столе несколько книг, будто случайно оставленных, под стеклом – карты. Все экспонаты, закрытые листом стекла или стеклянной коробкой, – подлинные, принадлежавшие семье Йокаи. Над столом висит портрет писателя, ему здесь 67 лет. Рядом, на другой стене фотоснимок: группа людей, играющих в карты. В углу застеклённый шкафчик, похожий на большой конус. Йокаи коллекционировал курительные трубки (но их на вилле нет) и морские раковины, они выставлены за стёклами шкафа.
Женщины в доме Йокаи сидели справа от входа в гостиную, занимаясь обычным делом: пили чай, болтали. Столик здесь совсем маленький, на белой кружевной салфетке – небольшой фарфоровый чайничек или кофейник. Вокруг два кресла и диванчик. Мебель оригинальная, поясняет Сильвия, только на ней поменяли истрепавшуюся обивку. А чёрный секретер в другом углу, напротив женского уголка, остался таким же, как и был. Роза Лаборфальви, говорят, хранила в нём письма поклонников (сплетня, наверно). Её портрет висит на стене в женском уголке.
Слева, в рабочем кабинете писателя, куда мы проходим, стоит письменный стол. Полированный, с зеленым сукном, с тяжелыми на вид выдвижными ящиками и с золочеными «глазками» замочных скважин. Ящики запирались на ключ. Слева три «этажа», справа три. В 1872 году за ним, сидя вот на этом самом стуле, на спинку которого небрежно брошен домашний халат, Йокаи написал «Золотого человека». Роман включен в программу венгерской школы для обязательного изучения.
Йокаи любил раскладывать пасьянсы, поэтому здесь и карты лежат параллельными линиями, будто он только что их оставил. Король, дама, валет, десятка… Возле настольной лампы – белого шара – его личная печать. Слева от входа большой деревянный макет корабля. Надо понимать, это «Святая Варвара», где начинается действие «Золотого человека». И чуть дальше, между столом и противоположной стеной, полукругом стоят герои романа, изображенные на высоких щитах из толстого матового стекла. Вверху над каждой фигурой что-то написано по-венгерски. Похоже, цитаты.
Романтика с её тайнами, неожиданными поворотами, любовными интригами, авантюрным сюжетом сквозит в романе во всём. И тогдашний жестокий принцип накопления капитала, ставший нашей сегодняшней действительностью, тоже: «В ту пору – возможно, теперь это не так – основным принципом государственного хозяйствования было: “Stehlen und stehlen lassen”. Кради и красть давай другим. Успокоительный, миролюбивый принцип!»
Кстати, у Йокаи есть произведения о России. Рассказ «Ахтиарский пленник» – история княгини Натальи Федоровны Лопухиной, обвинённой в политическом заговоре, подвергнутой порке кнутом и сосланной в Сибирь. После польского восстания 1863 года написана повесть «Государыня», посвящённая дворцовому перевороту 1762 года, и «Дерзновенный», о Пугачёве. Всё это, конечно, с опорой на доступные западные источники, односторонне, со смещением акцентов, и тема везде одна и та же – деспотизм, его обличение.
Княжне Таракановой, неизвестной претендентке на русский трон, посвящена новелла «Берегись красавца». Она привлекала в 1860-е годы Александра Дюма и Проспера Мериме. Написано опять же на основе современных писателю исторических знаний да с любовными интрижками. Рассказы сборника «Из страны Севера» характеризуются как исторические анекдоты, курьезные случаи, не более. Роман «Свобода под снегом» о Пушкине и декабристах – единственное произведение русской тематики, дошедшее до российского читателя, в своё время был опубликован фрагмент из него, погребённый где-то в нашей дореволюционной периодике. В конце романа Йокаи поместил свой перевод с немецкого поэмы «Цыганы». Не могу судить о его достоинствах и недостатках. В любом случае, и перевод и роман в какой-то степени способствовали популяризации творчества русского гения. Но что касается упомянутых, а также других произведений Йокаи о России, то, как считают исследователи, для них характерно переплетение исторических и вымышленных фактов, использование элементов домысла, и в целом романы, созданные на родном венгерском материале, стоят по художественному уровню выше. Русскую литературу писатель мог знать по французским и немецким переводам.
Не зря «Золотого человека» изучают в школе. Тут вечная тема ответственности: за богатство, за близких, тема совести, тема выбора между добром и злом.
Я обхожу письменный стол, рассматриваю гравюры на стене. «Смотрите, – обращает моё внимание Сильвия, – это записная книжка из слоновой кости». На музейной витрине что-то похожее на веер из нескольких одинаковых белых пластинок. Можно было писать и тут же стирать. Из слоновой кости Йокаи вырезал фигурки обнаженных женщин в античном стиле, и они тут же, рядышком. Йокаи любил рисовать. В гостиной напротив «мужского уголка» стоит его личное кресло, похожее скорее на трон, а на стене висят его акварели и рисунки. Это иллюстрации к одному из произведений. По ним можно представить, как выглядел Балатон и его окрестности в те времена. Здесь холм с разрушенным замком, долина с деревенькой в блёкло-зелёных и синих тонах. А рядом – деревянный ящичек, в верхнюю, чуть приподнятую крышку которого вмонтировано огромное увеличительное стекло. Оно использовалось, чтобы, работая над рисунком, провести штрих, требующий ювелирной точности, а ещё для приготовления краски. Тут же лежат несколько кисточек и карандашей.
А вот подаренная ему сабля (военным писатель никогда не был). И телескоп – длинная чёрная труба. Конечно, телескоп! Он должен быть здесь! Я подозревал, что Йокаи интересовался звёздным небом. Это видно по разным астрономическим деталям, рассеянным то там, то тут в его прозе, из названий глав в романах.
| Далее