- А можно устроить на Новый год факельное шествие!
Перед глазами заколыхалось огненное марево, и Мишка едва не зажмурился. Его воображение создавало другую реальность мгновенно, на время вытесняя знакомый мир, и обставляя в сочности красок. Мальчик даже не догадывался, что другие люди не умеют видеть так. Сотни нетерпеливо подрагивающих, рвущихся куда-то огоньков вытянулись неровной цепью, высвечивая в домах, знакомых уже двенадцатый год, новые черты.
Увиделось, как криво ухмыляются окна, за которыми прячется что-то страшное… Как металлические морды подъездов холодно скалятся, заманивая в темноту, что была их сущностью… А растопыренные мерзлые ветки тянутся прямо к глазам, не боясь опалить себя…
- Нет, вообще-то лучше без факелов, - пробормотал он, не решившись поднять глаза на Стаса. Тот, может, и не разглядел этой жуткой ночи, зато он всегда замечал, когда с Мишкой что-то не так…
- Конечно, не надо, - снисходительно заметил брат. – А то папа тебе голову оторвет, если ты пожар устроишь!
- Папа не оторвет!
Стас нехотя согласился:
- Ну, не оторвет. Он этого и не умеет… Таким добрым, как он, всегда не везет. Запомни!
Мишка оглянулся, хотя отца не было дома, и спросил шепотом:
- Она не звонила?
- Я с ней и разговаривать не стал бы, - отрезал Стас. Глаза у него стали похожи на стеклянные шарики. – Ушла и ушла. И нечего к нам лезть.
- Она не ушла, а уехала, - зачем-то сказал Мишка, хотя и сам понимал, что это ничего не меняет.
Старший брат посмотрел с той насмешливой снисходительностью, от которой внутри у Мишки все вскипало, как в серебристом высоком чайнике, что появился у них после маминого отъезда. Отец пытался, как сорок, отвлечь их блестящей штуковиной…
- Без разницы, - лицо у Стаса сделалось скучным и длинным, как случалось всякий раз, когда разговор касался их матери. Правда, не в первый момент, когда он ощетинивался со всей непреклонностью шестнадцати лет, а спустя минуту, позволявшую не доказывать больше, как же он презирает эту… Ее…
«Они в жизни ее не простят», - Мишка попытался сглотнуть эту мысль, но она так и застряла в горле. Он испугался, что сейчас брат спросит о чем-нибудь, а он даже не сможет ответить.
Но Стас лишь небрежно бросил:
- Ну, ладно…
И быстро ушел в свою комнату. Мишка побродил по своей, отыскивая, чем бы заняться, и взял недочитанного Крапивина, чтобы спокойно подумать, никого не беспокоя тем состоянием оцепенения, в какое хотелось погрузиться. Он не часто позволял себе думать о маме, потому что мысли эти были острыми, от них все болело в груди…
…В тот вечер родители заперлись на кухне, а Мишка подслушивал из своей комнаты через розетку, приставив к стене банку. Обычно он не делал этого, но у мамы были такие глаза, что он сжался от страха перед тем, что неожиданно поселилось в ней. Видимо, оно ей самой казалось настолько ужасным, что им с братом даже нельзя было знать об этом.
Но сначала разговор между родителями, голоса которых шелестели, как бумага, показался ему самым обычным - о новой работе, которую маме предлагали. Что в этом было страшного? Но следом Мишка понял, что речь идет о другом городе, и не понял: испугался этого или нет.
«Зато директором всего телевидения – это ж здорово!» – он все силился понять, отчего же в голосах обоих родителей уже звучит такая мука?
А потом было произнесено имя какого-то Матвея, который займется маминым будущим, и Мишке сразу все стало ясно. Ладони сделались влажными, и банка опасно заскользила, норовя грохнуться на пол. Он еще с опаской подумал: «А током не шарахнет?» И понял, что нарочно отвлекает себя этой глупостью от того непоправимого, что родители выпустили наружу. Только через много дней Мишка задумался над тем, как же они оба жили, когда это было у них внутри?
«С какой стати мальчишки должны ехать с тобой? Их дом, их почва здесь, незачем вырывать их с корнем!» – голос у отца стал скрипучим, как у старика, и Мишке захотелось крикнуть, что не таким он должен быть, когда уговариваешь! Неужели папа не помнит, он же сам учил этому. И вдруг понял: уговаривать никого не приходится, раз мама не протестует. Это у них просто такая игра в слова. Отец вынужден был сказать это потому, что маме было не выговорить.
Мишка поставил банку на пол и забрался в постель. Потом залез под одеяло с головой, и часто задышал, но все равно не смог согреться. Наверное, потому что в сентябре квартиры еще не отапливали. Но вот с тех пор прошло уже больше двух месяцев, а он все еще не отогрелся…
В книге Крапивина оказались перекошенные строчки. С этим Мишка уже сталкивался: буквы вдруг становились жидкими, как медузы, и начинали ползать по странице, налезая друг на друга. Удерживаясь, чтобы не шмыгнуть, ведь брат тут же услышал бы, Мишка быстро вытер глаза, и мысленно отругал себя басом: «Здоровый пацан! А разнюнился, как маленький». Почему-то, когда пытаются укорить, всегда с кем-то сравнивают…
Ему вспомнилось, как папа сказал по телефону: «Ради Бога, не изображай Анну Каренину!», и почему-то Мишка понял, что звонит мама. Хотя кто такая Анна Каренина он знал только понаслышке, ведь этот роман был о любви, а ему такие книжки казались скучными. Мама, правда, говорила, что там есть глава о скачках, но не будешь же читать целую книгу ради одной главы! Зато он слышал, чем закончилась та история, даже анекдоты такие были, и сразу испугался за маму.
Мальчику захотелось перезвонить ей тайком, и запретить даже думать об Анне Карениной и сравнивать себя с ней. Но в тот день Мишка не оставался дома один, а на следующий уже побоялся напомнить матери о том, что может случиться настолько страшное. Может, она уже и забыла о разговоре с отцом…
Иногда она успевала позвонить, когда Мишка возвращался из школы раньше Стаса. Но если брат уже оказывался дома, то молча отключал трубку, и мама не перезванивала. А в этом месяце не звонила вообще, хотя целую неделю Мишка просидел дома с простудой, и мог бы разговаривать с ней хоть час, не опасаясь, что кто-то будет этим недоволен.
У мальчишки, о котором писал Крапивин, мама как раз была, а вот отец погиб. Мишка подумал, что это ничуть не лучше. И еще – с горечью – о том, что мир устроен как-то однобоко: всегда чего-то ты оказываешься лишен. Если родители на месте, так болячка какая-нибудь прицепится, или в школе зашпыняют…
Он закрыл книгу, в которой все равно невозможно было что-либо прочесть, и, вывернув шею, посмотрел в окно. Уже начался декабрь, а снега еще было мало, и папа все откладывал обещанный поход на лыжах. Не бороздить же по земле, в самом деле! Правда, сегодня с утра мело, как-то прямо остервенело, и когда Мишка возвращался из школы, ему холодно кололо щеки.
Эти самые щеки просто бесили его! Они до сих пор были пухлыми, как у младенца, и сколько бы Мишка не поднимал гантели и не подтягивался на турнике в коридоре, на них это никак не сказывалось. Мама говорила, что он сразу же показался ей похожим на игрушечного медвежонка из ее детства, поэтому она и назвала его Мишкой.
- А Стасик был похож на таракана, - ехидно добавлял он, если брата не было поблизости.
- Не болтай! – пресекала мама. – Стас у нас просто красавец… А ты – мое теплое солнышко. Самое лучшее солнышко…
«Я не скучаю по ней, - упрямо сказал себе Мишка, наблюдая, как ветер подхватывает с земли едва осевший снег, не дает ему слежаться, как следует. – Чего мне скучать? У меня вон и папа, и Стас… А у нее один этот Матвей. Пусть они купаются себе в своих деньгах! Пускай даже захлебнуться!»
На самом деле он этого не хотел. И если б мама вправду захлебнулась на его глазах, Мишка тащил бы ее, и откачивал, пока сам не рухнул бы. Но она, видно, больше надеялась на этого Матвея… Говорили, будто он так богат, что купил для мамы телевидение, но Мишке не очень-то в это верилось. Неужели может быть столько денег, чтобы купить целое телевидение?
Однажды он сделал неприятное открытие: если взять первые слоги от имени этого Матвея и от ее – Мария, то как раз и получится «МАМА». А с папиным именем, Аркадий, составлялось что-то пугающее, звучащее по-военному. Может, поэтому у них и не сложилось?
- Не болтай! – строго сказал он себе маминым голосом. – Придумал же…
Вытащив из ящика стола заготовки для картонного самолета, Мишка принялся вырезать оставшиеся детали, нашептывая, что вот это будет настоящая военная техника. Надо только покрасить его поярче, а то он какого-то болотного цвета. Может, так и лучше для маскировки, но это ведь некрасиво…
«Если она приедет на Новый год, я подарю самолет ей! – эта мысль успела обжечь радостью прежде, чем он придушил ее. - Очень он ей нужен… Она его и не довезет даже, помнет весь. Лучше Стасу… Или еще лучше себе оставлю. Стас все равно уже не играет…»
- А папа когда придет? – спросил он громко, чтобы брат услышал в своей комнате.
Тот отозвался почему-то недовольным голосом:
- Не знаю. А чего тебе? Есть, что ли, хочешь?
- Да нет. Я так…
- Придет и придет. У него встреча со спонсором. Если их лаборатории дадут денег, он свою новую работу сможет закончить.
В отличие от брата, Мишка не слишком хорошо разбирался в том, чем именно занимается отец. Но машиностроительный завод разработками его лаборатории очень даже интересовался, и время от времени отец получал от них суммы, казавшиеся Мишке гигантскими. Только их почему-то все равно ни на что не хватало… Отец говорил про эти деньги, что они в машинном масле, поэтому просто выскальзывают из рук.
«А у Матвея, видно, не выскальзывают. Интересно, в чем они?» - противно было то, что все время думается об этом человеке, которого Мишка даже не видел. По какому-то неведомому праву тот вошел в их жизнь и распихал всех по разным городам… И Мишка не представлял, как теперь собрать всех воедино, хотя с младенчества поражал всех способностью справляться с любым конструктором. Только это ведь было совсем другое…
Он повторял себе: «У меня есть папа и Стас», но одиночество, которому Мишка не знал имени, заливало его изнутри, будто он был пустотелым шоколадным человечком, который никому не в радость
Ножницы непослушно вихлялись в руке, норовя разрезать важную деталь фюзеляжа поперек. Ее, конечно, можно было склеить потом, но Мишка выходил из себя, когда что-то не получалось не так, и мог бросить всю затею. Слишком многое у него получалось, как надо, и это уже стало естественным. Только не в последнее время.
Глава 2
«Может, выключить свет? – подумал Аркадий, не тронувшись с места. – Может, утро уже набралось розоватой силы достаточно, чтобы высветить на бумаге эти странные, придуманные каким-то арабом значки? Он сам назвал их цифрами? Почему он нарисовал каждую так, а не иначе? И почему все человечество подчинилось его прихоти? Кроме, римлян, пожалуй, но и они сдались… Вот оно - арабское владычество в действии! Господи, какая ерунда лезет в голову…»
Не шевелясь, Аркадий смотрел на чайно-золотистую портьеру, которую надо было отодвинуть, чтобы впустить утро, еще не разбудившее сыновей. Проснувшись, он передвигался по квартире тише кошки, под ней-то вечно скрипели половицы, хотя она весила всего кило девятьсот. Аркадий знал это наверняка, ведь на днях мальчишки снова затолкали Нюську на кухонные весы. Стас еще деловито подвел:
- Да минус грамм сто какашек, она еще на горшок не ходила.
Нюська мрачно смотрела на них с пластикового поддона глазами, осознавшего свое предназначение убийцы, и прижимала уши все сильнее, делаясь похожей на затаившуюся в листве рысь. Морда у нее была такой узкой и вытянутой, что казалось, будто кошка постоянно принюхивается. Аркадий незаметно загородил младшего сына, ведь если б Нюська вздумала броситься на одного из них, то, конечно, выбрала бы Мишку. Его самого она просто любила, а Стас мог свернуть ей шею одним ударом, и кошка хорошо понимала это. Она была женщиной…
- Во всех нормальных семьях отцы уходят, а не матери, - как-то бросил Стас, уверенный, что он не слышит. – У нас все не как у людей!
И хотя, поразмыслив, мальчик вслух добавил: «Ну и ладно, лучше быть не как все», Аркадий так и не смог отделаться от мысли, что сыновья предпочли бы, чтоб в этом их семья не отличалась от остальных.
Заметив, что Аркадий не пишет, Нюська легко вспрыгнула ему на колени и вопросительно муркнула. Они часто разговаривали так – каждый на своем языке, но обоим эти беседы доставляли удовольствие.
- Что, малышка, не спится? – он медленно провел рукой по гладкой, скользкой шерсти. – Ты ведь у меня сытенькая, только спать да спать… За окном столько снега навалило, что ты ушла бы в него целиком. Всю зиму его почти не было, а тут разом! Тебе туда не надо выходить, тебе и дома хорошо, правда?
Кошка согласно зажмурилась, и задрала слегка выпяченный подбородок, чтобы он почесал. Аркадий потеребил короткую шерстку пальцем.
- Вот ты от меня не уйдешь… Я даже не спрашиваю, ты заметила? Самоуверенность просто дьявольская. А ведь стоит забрести сюда какому-нибудь паршивому коту с его могучим зовом природы…
Это было не совсем справедливо, ведь даже у него сложилось впечатление, что Матвей любит его бывшую жену. Фактически – бывшую, хотя никто из них до сих пор не подал на развод. Впрочем, Аркадий сделал бы это, если б у него было время и не было такого отвращения к бумажной волоките. Он до сих пор с ужасом вспоминал, как они приватизировали квартиру…
С Матвеем они встретились всего раз. А зачем больше, ведь надо было просто увидеть… Он показался ему молодым до того, что Аркадий даже растерялся.
- Ты его усыновляешь? – он понял, что со злости сказал пошлость, но извиняться не стал. Подавить эту непривычную для него злость Аркадий даже не пытался. Она спасала его от боли.
Маша улыбнулась виновато, – это у нее тоже появилось в последнее время, – и проговорила совсем тихо, чтобы Матвей, задержавшийся у своего огромного джипа, не расслышал:
- Я и сама понимаю, что это безумие. Но я… Видишь ли… Я ничего не могу с собой поделать…
- Зачем было рожать детей, если ты, оказывается, так и не научилась держать себя в руках? – пошлость сменилась банальностью, но Аркадий тоже ничего не мог с собой поделать.
Маша не ответила. Если б она уже нашла те почти невозможные слова, что могли оправдать ее, то уж наверное произнесла бы их вслух. Но их не было этих слов. Любовь? Когда-то они сходились в том, что если страдают дети, любовь не может служить оправданием.
- А у него?
Аркадий не уточнил, о чем спрашивает, но она поняла, как всегда тотчас догадывалась обо всем, что он и додумывать-то не успевал.
- Нет, - она нервно улыбнулась Матвею, который был уже близко. – Хотя он был женат. Но детей нет.
У Аркадия вырвалось нелепое:
- Прекрасно!
- Что – прекрасно? – Матвей заинтересованно поглядывал на обоих. С одинаковым дружелюбием. Точно и не он, походя, растоптал то, что выстраивалось ими чуть ли не двадцать лет.
Маша противилась, когда Аркадий округлял до такой степени. «Всего семнадцать! – уточняла она. – Ты же математик, должен бережно обращаться с числами».
- Прекрасно то, что вы будете жить в пяти часах езды отсюда, - сказал Аркадий. И хотя до того он говорил о другом, это тоже было правдой.
- Я думаю! – откликнулся Матвей, и весело тряхнул светлыми, ровно остриженными чуть ниже уха волосами. – Вот торчали бы у вас перед глазами!
Но взгляд у него оставался настороженным и, как показалось Аркадию, чуточку умоляющим. Было понятно, о чем он просит, но Аркадий и без того не собирался ни проклинать их, ни устраивать скандала. Не то чтобы потрясение прошло, а обида уже улеглась, но он знал: времени упиться ими будет вдосталь. Когда эти двое наконец уедут…
Матвей перестал улыбаться. Похоже, это нелегко давалось ему. Он оглянулся на засыпанные листьями столики летнего кафе. Их еще не убрали, хотя желающих выпить «Пепси» в такую погоду уже не было. Аркадию показалось, что столы усеяны скомканными носовыми платочками, и подумал, что это, должно быть, кафе прощания…
- Давайте сядем, - предсказуемо предложил Матвей, и отодвинул для Маши стул.
Теперь, когда он ссутулился и перестал встряхивать волосами, почти невозможно было поверить в то, что этот человек так богат, как говорили. Разве богатые ходят в свитерах и джинсах?
Усаживаясь, Аркадий несколько раз пристально взглянул ему в лицо. Оно было крупным, но не полным, скуластым, и желваки ходили так заметно, что на мгновенье Аркадию стало жаль его. Это чувство было столь же нелепо, как и предстоящий разговор, каким бы он не вышел. И как вся их история, если ее поведать в двух словах: сорокалетняя женщина (ну, почти сорокалетняя!), мать двоих детей уходит к тридцатилетнему… или сколько там ему… парню, и при этом не устает твердить, что на деньги ей плевать.
Это лицо… Аркадий цепко взглянул еще раз. Что в нем такого, перед чем невозможно устоять? Маша ведь была не из тех, кому слово «ответственность» вообще незнакомо. Сыновьям она отдавала столько себя, что другая уже опустилась бы, состарилась, а у Маши только черты стали чуточку острее за эти годы. Почему же они, все трое, внезапно растворились в тени этого Матвея, словно за ним тянулась полоска кислоты?
- Как же нам быть с мальчишками? – спросил Матвей, пристально глядя на искореженный старостью лист, который отрывисто трогал пальцем, будто пытался дозвониться до осени. Может, просил послать дождь, чтобы этот мучительный для всех разговор прервался…
Аркадий с трудом принял то, что он так запросто назвал его сыновей «мальчишками». Хотя они и были мальчишками, как еще можно было сказать о них? Дети? Они убили бы, не задумавшись, если б услышали. Вернее, Стас убил бы.
- А что вас волнует? – Аркадий смотрел на него холодно, но без той злости, которая сама приливала к глазам, стоило только взглянуть на Машу.
Матвей несколько раз кивнул, хотя вопрос не предполагал согласия или несогласия. Волосы упали ему на глаза, и он отбросил их раздраженным жестом. «Он сердится на себя за то, что моложе меня, и носит модную стрижку, а я лысею, и ездит на джипе, - насмешливо подумал Аркадий. – Он решил, что я ненавижу его за все это».
- Вы не хотите их отпускать?
- А вы хотите попытаться забрать их?
- Не я… Почему я? Но это же Машины дети.
«Вот сейчас Стас все же убил бы его», - отметил Аркадий и, думая, что говорит спокойно, пояснил:
- Маша меняет свою жизнь. Кто может ей запретить? Но почему по ее прихоти мальчики должны менять и свои жизни? Ей этого хочется, а им нет. Они здесь выросли, тут их друзья, школа…
- Школа-то заурядная, - заметил Матвей. – Терять особо нечего. Я, например, сменил пять школ.
- Меня не интересует, что вас вынудило.
- Ну, понятно!
- А вы понятливый! Тогда вам не составит труда понять все, что я могу сказать, но не хочу этого.
Бросив на Машу тревожный взгляд, Матвей выложил последний козырь:
- Я мог бы организовать им обучение за границей. В Англии, например. Легко!
«Организатор хренов! – едва не вырвалось у Аркадия. – Массовик-затейник!»
- Вы не поверите, - отозвался он церемонно, - но я сторонник российской системы обучения…
- В МГУ хотите?
- Также легко? Я ничего не хочу. Я уже отучился, слава Богу!
У него мелькнуло язвительное: «У этого типа хоть образование-то есть? Или начальной школы хватает, чтобы деньги считать?»
Он посмотрел на Машу, еще полгода назад (или когда там у них началось?) считавшую себя духовной гурманкой. Трудно было поверить, что Матвей обворожил ее, читая Бродского… Ему показалось, что Маша их даже не слушает, так увлеченно она гоняла по десятисантиметровому квадрату оставленную кем-то пивную пробку. Этот кто-то и не подозревал, в каком разговоре примет молчаливое участие его пробка…
«Да что с тобой! – Аркадий еле удержался, чтобы не отбросить Машину руку. – Ты же брезглива, как черт знает кто! Что с тобой происходит?»
Почувствовав его взгляд, она подняла глаза, и Аркадий опять увидел то, что месяц назад заставило его оцепенеть: Маша смотрела сквозь него. Его больше не было, он просто растворился в пространстве, и ее ничуть это не расстроило. Ему стало страшно случайно перехватить ее взгляд, устремленный на Матвея…
- Так что обсуждаем? – заторопился он, боясь отпустить ее невидящие глаза. – Все предельно просто и ясно. Мальчики остаются со мной. А вы живите, как хочется, никто вам не указ.
- Я могу… - первые слова дались Маше с трудом. – Я могу приезжать?
- Ну, разумеется!
Аркадию показалось, что он говорит голосом героя какого-то семейного фильма о правильном поведении при разводе.
- А ты будешь отпускать мальчиков к нам? Ко мне, - быстро поправилась она.
Аркадий внезапно выронил маску:
- Я думал, ты жить без них не можешь! А ты оговариваешь часы свиданий!
- Я не могу! – голос у нее взлетел и смешно сорвался. – Действительно не могу! Но ты же не хочешь меня понять…
- Я еще помню, как ты брезгливо кривилась, когда одна певичка ушла от мужа к стриптизеру, - выпалил он, отлично понимая, что это – вызов.
У Матвея помертвело лицо.
- Я вам не стриптизер, - его голос прозвучал так низко, что Аркадий без особой радости отметил: задел, как следует.
Следовало бы остановиться на этом, но он язвительно добавил:
- И вы, конечно, будете любить ее до конца дней своих! Пока смерть не разлучит вас…
- Я вам шею сверну, если вы попытаетесь ее обидеть!
«А вот это моя реплика, - ревниво отметил Аркадий. – Он нарушает правила игры. Может, он просто не знает их? Классику не читал?»
- Не надо…
То, что Маша шепнула это, отозвалось новой болью: она допускала интимность прямо при нем. И в том, что короткие черные волосы ее были взъерошены, тоже проглядывала интимность, будто Маша только выбралась из постели, которую делила не с ним.
- Это уже ни в какие ворота - заверять, что я буду любить Машу вечно, - заговорил Матвей почти спокойно, только под кожей щеки что-то подрагивало. – Никто не может знать, сколько это продлится. И вы, в свое время, не знали. Маша не знает… Но сейчас… Маша, закрой уши! – повеселев, прикрикнул он. – Сейчас я готов землю прогрызть, чтобы она была счастлива!
- Зачем грызть землю? – бесстрастно поинтересовался Аркадий. – До Австралии вы и на самолете можете добраться. А сейчас садитесь в свой джип и уезжайте за счастьем. Никто у вас на дороге не встанет.
Смахнув со стола горсть листьев, Матвей выкрикнул, подавшись к нему:
- Да вы уже и так стоите! И уходить не желаете.
- А вам надо, чтобы я застрелился? Или чемоданы помог донести?
- Я… Мы хотим быть уверены, что вы не станете настраивать мальчишек против Маши.
- Больше, чем она сама против себя настроила? Не стану, будьте спокойны.
С сомнением дернув сломанной в середине бровью, Матвей пробормотал:
- Будешь тут спокоен…
- А как же ваше «легко»? Я думал вам все – легко!
- Не все, как видите, - он вдруг улыбнулся. – Но я уж постараюсь, чтобы нам всем стало легче. Разве такое невозможно?
Глава 3
«Однажды из твоей комнаты исчезнут игрушки… Как это происходит? Их собирают в мешок и выносят на свалку? Или они и вправду на цыпочках уходят ночами, как представлялось мне в детстве? По одному: солдат за роботом, медвежонок за лошадкой с безумным взглядом… Так незаметней. Детство уходит именно так. По капле. По выдоху.
Со Стасом мы такого не пережили, его игрушки просто перекочевали в твою комнату. Сколько им осталось жить там? Тебе скоро двенадцать. Когда заходят девочки, ты уже стесняешься своих молчаливых друзей, и твои все еще нежные ушки начинают гореть и светиться красным. На их глубоких ободках чуть заметные серебристые волоски, которых я уже много лет не касалась губами, ведь это ласка женская, не материнская.
Я лишила себя возможности быть с тобой рядом, когда ты будешь прощаться с детством… Ах, какое торжественное словосочетание! А ведь на самом деле никакого прощания не бывает, потому что никому не дано угадать тот ускользающий миг, когда растает последний луч этого долгого солнечного дня.
Впрочем, я говорю глупости. Это солнце – твое детство – может остаться в тебе навсегда, как навечно поселилось оно в Матвее. Это теплое свечение притянуло меня и погрузило в себя так глубоко, что уже и не выбраться. Жаль, что вы не познакомились, он понравился бы тебе. Как и ты, он видит в этом мире столько красок, что их веселый вихрь заставляет его сердце колотиться вдвое быстрее, чем у обычного человека.
Его детская непоседливость иногда пугает, он не может надолго успокоиться чем-то. И его капризное: «Хочу немедленно!» тоже пугает… Трудно представить, чтоб он не добился, чего хочет по-настоящему. Но эти мелочи не заслоняют от меня главного: его способности изумляться Красоте, упиваться ею.
Влажные ложбинки на утренних листьях сирени, и вельможное покачиванье папоротника, вспышки летящей паутины, - все это он замечает и дарит мне. Он первым слышит новые интонации в возгласе птицы, почуявшей весну. И трепетный запах этой поры еще чувствует, хотя мне самой кажется, что весной давно уже не пахнет.
Я могла бы сказать, что мой мир расцвел с появлением Матвея, если б не видела, как непоправимо померк он без тебя. Без вас со Стасом…»
- Ты молчишь уже третий час, - Матвей смотрел на влажно темнеющую среди белесых от снега полей дорогу, летевшую им под колеса, но страх в его взгляде отразился от лобового стекла, и Маша поймала его.
Перед глазами заколыхалось огненное марево, и Мишка едва не зажмурился. Его воображение создавало другую реальность мгновенно, на время вытесняя знакомый мир, и обставляя в сочности красок. Мальчик даже не догадывался, что другие люди не умеют видеть так. Сотни нетерпеливо подрагивающих, рвущихся куда-то огоньков вытянулись неровной цепью, высвечивая в домах, знакомых уже двенадцатый год, новые черты.
Увиделось, как криво ухмыляются окна, за которыми прячется что-то страшное… Как металлические морды подъездов холодно скалятся, заманивая в темноту, что была их сущностью… А растопыренные мерзлые ветки тянутся прямо к глазам, не боясь опалить себя…
- Нет, вообще-то лучше без факелов, - пробормотал он, не решившись поднять глаза на Стаса. Тот, может, и не разглядел этой жуткой ночи, зато он всегда замечал, когда с Мишкой что-то не так…
- Конечно, не надо, - снисходительно заметил брат. – А то папа тебе голову оторвет, если ты пожар устроишь!
- Папа не оторвет!
Стас нехотя согласился:
- Ну, не оторвет. Он этого и не умеет… Таким добрым, как он, всегда не везет. Запомни!
Мишка оглянулся, хотя отца не было дома, и спросил шепотом:
- Она не звонила?
- Я с ней и разговаривать не стал бы, - отрезал Стас. Глаза у него стали похожи на стеклянные шарики. – Ушла и ушла. И нечего к нам лезть.
- Она не ушла, а уехала, - зачем-то сказал Мишка, хотя и сам понимал, что это ничего не меняет.
Старший брат посмотрел с той насмешливой снисходительностью, от которой внутри у Мишки все вскипало, как в серебристом высоком чайнике, что появился у них после маминого отъезда. Отец пытался, как сорок, отвлечь их блестящей штуковиной…
- Без разницы, - лицо у Стаса сделалось скучным и длинным, как случалось всякий раз, когда разговор касался их матери. Правда, не в первый момент, когда он ощетинивался со всей непреклонностью шестнадцати лет, а спустя минуту, позволявшую не доказывать больше, как же он презирает эту… Ее…
«Они в жизни ее не простят», - Мишка попытался сглотнуть эту мысль, но она так и застряла в горле. Он испугался, что сейчас брат спросит о чем-нибудь, а он даже не сможет ответить.
Но Стас лишь небрежно бросил:
- Ну, ладно…
И быстро ушел в свою комнату. Мишка побродил по своей, отыскивая, чем бы заняться, и взял недочитанного Крапивина, чтобы спокойно подумать, никого не беспокоя тем состоянием оцепенения, в какое хотелось погрузиться. Он не часто позволял себе думать о маме, потому что мысли эти были острыми, от них все болело в груди…
…В тот вечер родители заперлись на кухне, а Мишка подслушивал из своей комнаты через розетку, приставив к стене банку. Обычно он не делал этого, но у мамы были такие глаза, что он сжался от страха перед тем, что неожиданно поселилось в ней. Видимо, оно ей самой казалось настолько ужасным, что им с братом даже нельзя было знать об этом.
Но сначала разговор между родителями, голоса которых шелестели, как бумага, показался ему самым обычным - о новой работе, которую маме предлагали. Что в этом было страшного? Но следом Мишка понял, что речь идет о другом городе, и не понял: испугался этого или нет.
«Зато директором всего телевидения – это ж здорово!» – он все силился понять, отчего же в голосах обоих родителей уже звучит такая мука?
А потом было произнесено имя какого-то Матвея, который займется маминым будущим, и Мишке сразу все стало ясно. Ладони сделались влажными, и банка опасно заскользила, норовя грохнуться на пол. Он еще с опаской подумал: «А током не шарахнет?» И понял, что нарочно отвлекает себя этой глупостью от того непоправимого, что родители выпустили наружу. Только через много дней Мишка задумался над тем, как же они оба жили, когда это было у них внутри?
«С какой стати мальчишки должны ехать с тобой? Их дом, их почва здесь, незачем вырывать их с корнем!» – голос у отца стал скрипучим, как у старика, и Мишке захотелось крикнуть, что не таким он должен быть, когда уговариваешь! Неужели папа не помнит, он же сам учил этому. И вдруг понял: уговаривать никого не приходится, раз мама не протестует. Это у них просто такая игра в слова. Отец вынужден был сказать это потому, что маме было не выговорить.
Мишка поставил банку на пол и забрался в постель. Потом залез под одеяло с головой, и часто задышал, но все равно не смог согреться. Наверное, потому что в сентябре квартиры еще не отапливали. Но вот с тех пор прошло уже больше двух месяцев, а он все еще не отогрелся…
В книге Крапивина оказались перекошенные строчки. С этим Мишка уже сталкивался: буквы вдруг становились жидкими, как медузы, и начинали ползать по странице, налезая друг на друга. Удерживаясь, чтобы не шмыгнуть, ведь брат тут же услышал бы, Мишка быстро вытер глаза, и мысленно отругал себя басом: «Здоровый пацан! А разнюнился, как маленький». Почему-то, когда пытаются укорить, всегда с кем-то сравнивают…
Ему вспомнилось, как папа сказал по телефону: «Ради Бога, не изображай Анну Каренину!», и почему-то Мишка понял, что звонит мама. Хотя кто такая Анна Каренина он знал только понаслышке, ведь этот роман был о любви, а ему такие книжки казались скучными. Мама, правда, говорила, что там есть глава о скачках, но не будешь же читать целую книгу ради одной главы! Зато он слышал, чем закончилась та история, даже анекдоты такие были, и сразу испугался за маму.
Мальчику захотелось перезвонить ей тайком, и запретить даже думать об Анне Карениной и сравнивать себя с ней. Но в тот день Мишка не оставался дома один, а на следующий уже побоялся напомнить матери о том, что может случиться настолько страшное. Может, она уже и забыла о разговоре с отцом…
Иногда она успевала позвонить, когда Мишка возвращался из школы раньше Стаса. Но если брат уже оказывался дома, то молча отключал трубку, и мама не перезванивала. А в этом месяце не звонила вообще, хотя целую неделю Мишка просидел дома с простудой, и мог бы разговаривать с ней хоть час, не опасаясь, что кто-то будет этим недоволен.
У мальчишки, о котором писал Крапивин, мама как раз была, а вот отец погиб. Мишка подумал, что это ничуть не лучше. И еще – с горечью – о том, что мир устроен как-то однобоко: всегда чего-то ты оказываешься лишен. Если родители на месте, так болячка какая-нибудь прицепится, или в школе зашпыняют…
Он закрыл книгу, в которой все равно невозможно было что-либо прочесть, и, вывернув шею, посмотрел в окно. Уже начался декабрь, а снега еще было мало, и папа все откладывал обещанный поход на лыжах. Не бороздить же по земле, в самом деле! Правда, сегодня с утра мело, как-то прямо остервенело, и когда Мишка возвращался из школы, ему холодно кололо щеки.
Эти самые щеки просто бесили его! Они до сих пор были пухлыми, как у младенца, и сколько бы Мишка не поднимал гантели и не подтягивался на турнике в коридоре, на них это никак не сказывалось. Мама говорила, что он сразу же показался ей похожим на игрушечного медвежонка из ее детства, поэтому она и назвала его Мишкой.
- А Стасик был похож на таракана, - ехидно добавлял он, если брата не было поблизости.
- Не болтай! – пресекала мама. – Стас у нас просто красавец… А ты – мое теплое солнышко. Самое лучшее солнышко…
«Я не скучаю по ней, - упрямо сказал себе Мишка, наблюдая, как ветер подхватывает с земли едва осевший снег, не дает ему слежаться, как следует. – Чего мне скучать? У меня вон и папа, и Стас… А у нее один этот Матвей. Пусть они купаются себе в своих деньгах! Пускай даже захлебнуться!»
На самом деле он этого не хотел. И если б мама вправду захлебнулась на его глазах, Мишка тащил бы ее, и откачивал, пока сам не рухнул бы. Но она, видно, больше надеялась на этого Матвея… Говорили, будто он так богат, что купил для мамы телевидение, но Мишке не очень-то в это верилось. Неужели может быть столько денег, чтобы купить целое телевидение?
Однажды он сделал неприятное открытие: если взять первые слоги от имени этого Матвея и от ее – Мария, то как раз и получится «МАМА». А с папиным именем, Аркадий, составлялось что-то пугающее, звучащее по-военному. Может, поэтому у них и не сложилось?
- Не болтай! – строго сказал он себе маминым голосом. – Придумал же…
Вытащив из ящика стола заготовки для картонного самолета, Мишка принялся вырезать оставшиеся детали, нашептывая, что вот это будет настоящая военная техника. Надо только покрасить его поярче, а то он какого-то болотного цвета. Может, так и лучше для маскировки, но это ведь некрасиво…
«Если она приедет на Новый год, я подарю самолет ей! – эта мысль успела обжечь радостью прежде, чем он придушил ее. - Очень он ей нужен… Она его и не довезет даже, помнет весь. Лучше Стасу… Или еще лучше себе оставлю. Стас все равно уже не играет…»
- А папа когда придет? – спросил он громко, чтобы брат услышал в своей комнате.
Тот отозвался почему-то недовольным голосом:
- Не знаю. А чего тебе? Есть, что ли, хочешь?
- Да нет. Я так…
- Придет и придет. У него встреча со спонсором. Если их лаборатории дадут денег, он свою новую работу сможет закончить.
В отличие от брата, Мишка не слишком хорошо разбирался в том, чем именно занимается отец. Но машиностроительный завод разработками его лаборатории очень даже интересовался, и время от времени отец получал от них суммы, казавшиеся Мишке гигантскими. Только их почему-то все равно ни на что не хватало… Отец говорил про эти деньги, что они в машинном масле, поэтому просто выскальзывают из рук.
«А у Матвея, видно, не выскальзывают. Интересно, в чем они?» - противно было то, что все время думается об этом человеке, которого Мишка даже не видел. По какому-то неведомому праву тот вошел в их жизнь и распихал всех по разным городам… И Мишка не представлял, как теперь собрать всех воедино, хотя с младенчества поражал всех способностью справляться с любым конструктором. Только это ведь было совсем другое…
Он повторял себе: «У меня есть папа и Стас», но одиночество, которому Мишка не знал имени, заливало его изнутри, будто он был пустотелым шоколадным человечком, который никому не в радость
Ножницы непослушно вихлялись в руке, норовя разрезать важную деталь фюзеляжа поперек. Ее, конечно, можно было склеить потом, но Мишка выходил из себя, когда что-то не получалось не так, и мог бросить всю затею. Слишком многое у него получалось, как надо, и это уже стало естественным. Только не в последнее время.
Глава 2
«Может, выключить свет? – подумал Аркадий, не тронувшись с места. – Может, утро уже набралось розоватой силы достаточно, чтобы высветить на бумаге эти странные, придуманные каким-то арабом значки? Он сам назвал их цифрами? Почему он нарисовал каждую так, а не иначе? И почему все человечество подчинилось его прихоти? Кроме, римлян, пожалуй, но и они сдались… Вот оно - арабское владычество в действии! Господи, какая ерунда лезет в голову…»
Не шевелясь, Аркадий смотрел на чайно-золотистую портьеру, которую надо было отодвинуть, чтобы впустить утро, еще не разбудившее сыновей. Проснувшись, он передвигался по квартире тише кошки, под ней-то вечно скрипели половицы, хотя она весила всего кило девятьсот. Аркадий знал это наверняка, ведь на днях мальчишки снова затолкали Нюську на кухонные весы. Стас еще деловито подвел:
- Да минус грамм сто какашек, она еще на горшок не ходила.
Нюська мрачно смотрела на них с пластикового поддона глазами, осознавшего свое предназначение убийцы, и прижимала уши все сильнее, делаясь похожей на затаившуюся в листве рысь. Морда у нее была такой узкой и вытянутой, что казалось, будто кошка постоянно принюхивается. Аркадий незаметно загородил младшего сына, ведь если б Нюська вздумала броситься на одного из них, то, конечно, выбрала бы Мишку. Его самого она просто любила, а Стас мог свернуть ей шею одним ударом, и кошка хорошо понимала это. Она была женщиной…
- Во всех нормальных семьях отцы уходят, а не матери, - как-то бросил Стас, уверенный, что он не слышит. – У нас все не как у людей!
И хотя, поразмыслив, мальчик вслух добавил: «Ну и ладно, лучше быть не как все», Аркадий так и не смог отделаться от мысли, что сыновья предпочли бы, чтоб в этом их семья не отличалась от остальных.
Заметив, что Аркадий не пишет, Нюська легко вспрыгнула ему на колени и вопросительно муркнула. Они часто разговаривали так – каждый на своем языке, но обоим эти беседы доставляли удовольствие.
- Что, малышка, не спится? – он медленно провел рукой по гладкой, скользкой шерсти. – Ты ведь у меня сытенькая, только спать да спать… За окном столько снега навалило, что ты ушла бы в него целиком. Всю зиму его почти не было, а тут разом! Тебе туда не надо выходить, тебе и дома хорошо, правда?
Кошка согласно зажмурилась, и задрала слегка выпяченный подбородок, чтобы он почесал. Аркадий потеребил короткую шерстку пальцем.
- Вот ты от меня не уйдешь… Я даже не спрашиваю, ты заметила? Самоуверенность просто дьявольская. А ведь стоит забрести сюда какому-нибудь паршивому коту с его могучим зовом природы…
Это было не совсем справедливо, ведь даже у него сложилось впечатление, что Матвей любит его бывшую жену. Фактически – бывшую, хотя никто из них до сих пор не подал на развод. Впрочем, Аркадий сделал бы это, если б у него было время и не было такого отвращения к бумажной волоките. Он до сих пор с ужасом вспоминал, как они приватизировали квартиру…
С Матвеем они встретились всего раз. А зачем больше, ведь надо было просто увидеть… Он показался ему молодым до того, что Аркадий даже растерялся.
- Ты его усыновляешь? – он понял, что со злости сказал пошлость, но извиняться не стал. Подавить эту непривычную для него злость Аркадий даже не пытался. Она спасала его от боли.
Маша улыбнулась виновато, – это у нее тоже появилось в последнее время, – и проговорила совсем тихо, чтобы Матвей, задержавшийся у своего огромного джипа, не расслышал:
- Я и сама понимаю, что это безумие. Но я… Видишь ли… Я ничего не могу с собой поделать…
- Зачем было рожать детей, если ты, оказывается, так и не научилась держать себя в руках? – пошлость сменилась банальностью, но Аркадий тоже ничего не мог с собой поделать.
Маша не ответила. Если б она уже нашла те почти невозможные слова, что могли оправдать ее, то уж наверное произнесла бы их вслух. Но их не было этих слов. Любовь? Когда-то они сходились в том, что если страдают дети, любовь не может служить оправданием.
- А у него?
Аркадий не уточнил, о чем спрашивает, но она поняла, как всегда тотчас догадывалась обо всем, что он и додумывать-то не успевал.
- Нет, - она нервно улыбнулась Матвею, который был уже близко. – Хотя он был женат. Но детей нет.
У Аркадия вырвалось нелепое:
- Прекрасно!
- Что – прекрасно? – Матвей заинтересованно поглядывал на обоих. С одинаковым дружелюбием. Точно и не он, походя, растоптал то, что выстраивалось ими чуть ли не двадцать лет.
Маша противилась, когда Аркадий округлял до такой степени. «Всего семнадцать! – уточняла она. – Ты же математик, должен бережно обращаться с числами».
- Прекрасно то, что вы будете жить в пяти часах езды отсюда, - сказал Аркадий. И хотя до того он говорил о другом, это тоже было правдой.
- Я думаю! – откликнулся Матвей, и весело тряхнул светлыми, ровно остриженными чуть ниже уха волосами. – Вот торчали бы у вас перед глазами!
Но взгляд у него оставался настороженным и, как показалось Аркадию, чуточку умоляющим. Было понятно, о чем он просит, но Аркадий и без того не собирался ни проклинать их, ни устраивать скандала. Не то чтобы потрясение прошло, а обида уже улеглась, но он знал: времени упиться ими будет вдосталь. Когда эти двое наконец уедут…
Матвей перестал улыбаться. Похоже, это нелегко давалось ему. Он оглянулся на засыпанные листьями столики летнего кафе. Их еще не убрали, хотя желающих выпить «Пепси» в такую погоду уже не было. Аркадию показалось, что столы усеяны скомканными носовыми платочками, и подумал, что это, должно быть, кафе прощания…
- Давайте сядем, - предсказуемо предложил Матвей, и отодвинул для Маши стул.
Теперь, когда он ссутулился и перестал встряхивать волосами, почти невозможно было поверить в то, что этот человек так богат, как говорили. Разве богатые ходят в свитерах и джинсах?
Усаживаясь, Аркадий несколько раз пристально взглянул ему в лицо. Оно было крупным, но не полным, скуластым, и желваки ходили так заметно, что на мгновенье Аркадию стало жаль его. Это чувство было столь же нелепо, как и предстоящий разговор, каким бы он не вышел. И как вся их история, если ее поведать в двух словах: сорокалетняя женщина (ну, почти сорокалетняя!), мать двоих детей уходит к тридцатилетнему… или сколько там ему… парню, и при этом не устает твердить, что на деньги ей плевать.
Это лицо… Аркадий цепко взглянул еще раз. Что в нем такого, перед чем невозможно устоять? Маша ведь была не из тех, кому слово «ответственность» вообще незнакомо. Сыновьям она отдавала столько себя, что другая уже опустилась бы, состарилась, а у Маши только черты стали чуточку острее за эти годы. Почему же они, все трое, внезапно растворились в тени этого Матвея, словно за ним тянулась полоска кислоты?
- Как же нам быть с мальчишками? – спросил Матвей, пристально глядя на искореженный старостью лист, который отрывисто трогал пальцем, будто пытался дозвониться до осени. Может, просил послать дождь, чтобы этот мучительный для всех разговор прервался…
Аркадий с трудом принял то, что он так запросто назвал его сыновей «мальчишками». Хотя они и были мальчишками, как еще можно было сказать о них? Дети? Они убили бы, не задумавшись, если б услышали. Вернее, Стас убил бы.
- А что вас волнует? – Аркадий смотрел на него холодно, но без той злости, которая сама приливала к глазам, стоило только взглянуть на Машу.
Матвей несколько раз кивнул, хотя вопрос не предполагал согласия или несогласия. Волосы упали ему на глаза, и он отбросил их раздраженным жестом. «Он сердится на себя за то, что моложе меня, и носит модную стрижку, а я лысею, и ездит на джипе, - насмешливо подумал Аркадий. – Он решил, что я ненавижу его за все это».
- Вы не хотите их отпускать?
- А вы хотите попытаться забрать их?
- Не я… Почему я? Но это же Машины дети.
«Вот сейчас Стас все же убил бы его», - отметил Аркадий и, думая, что говорит спокойно, пояснил:
- Маша меняет свою жизнь. Кто может ей запретить? Но почему по ее прихоти мальчики должны менять и свои жизни? Ей этого хочется, а им нет. Они здесь выросли, тут их друзья, школа…
- Школа-то заурядная, - заметил Матвей. – Терять особо нечего. Я, например, сменил пять школ.
- Меня не интересует, что вас вынудило.
- Ну, понятно!
- А вы понятливый! Тогда вам не составит труда понять все, что я могу сказать, но не хочу этого.
Бросив на Машу тревожный взгляд, Матвей выложил последний козырь:
- Я мог бы организовать им обучение за границей. В Англии, например. Легко!
«Организатор хренов! – едва не вырвалось у Аркадия. – Массовик-затейник!»
- Вы не поверите, - отозвался он церемонно, - но я сторонник российской системы обучения…
- В МГУ хотите?
- Также легко? Я ничего не хочу. Я уже отучился, слава Богу!
У него мелькнуло язвительное: «У этого типа хоть образование-то есть? Или начальной школы хватает, чтобы деньги считать?»
Он посмотрел на Машу, еще полгода назад (или когда там у них началось?) считавшую себя духовной гурманкой. Трудно было поверить, что Матвей обворожил ее, читая Бродского… Ему показалось, что Маша их даже не слушает, так увлеченно она гоняла по десятисантиметровому квадрату оставленную кем-то пивную пробку. Этот кто-то и не подозревал, в каком разговоре примет молчаливое участие его пробка…
«Да что с тобой! – Аркадий еле удержался, чтобы не отбросить Машину руку. – Ты же брезглива, как черт знает кто! Что с тобой происходит?»
Почувствовав его взгляд, она подняла глаза, и Аркадий опять увидел то, что месяц назад заставило его оцепенеть: Маша смотрела сквозь него. Его больше не было, он просто растворился в пространстве, и ее ничуть это не расстроило. Ему стало страшно случайно перехватить ее взгляд, устремленный на Матвея…
- Так что обсуждаем? – заторопился он, боясь отпустить ее невидящие глаза. – Все предельно просто и ясно. Мальчики остаются со мной. А вы живите, как хочется, никто вам не указ.
- Я могу… - первые слова дались Маше с трудом. – Я могу приезжать?
- Ну, разумеется!
Аркадию показалось, что он говорит голосом героя какого-то семейного фильма о правильном поведении при разводе.
- А ты будешь отпускать мальчиков к нам? Ко мне, - быстро поправилась она.
Аркадий внезапно выронил маску:
- Я думал, ты жить без них не можешь! А ты оговариваешь часы свиданий!
- Я не могу! – голос у нее взлетел и смешно сорвался. – Действительно не могу! Но ты же не хочешь меня понять…
- Я еще помню, как ты брезгливо кривилась, когда одна певичка ушла от мужа к стриптизеру, - выпалил он, отлично понимая, что это – вызов.
У Матвея помертвело лицо.
- Я вам не стриптизер, - его голос прозвучал так низко, что Аркадий без особой радости отметил: задел, как следует.
Следовало бы остановиться на этом, но он язвительно добавил:
- И вы, конечно, будете любить ее до конца дней своих! Пока смерть не разлучит вас…
- Я вам шею сверну, если вы попытаетесь ее обидеть!
«А вот это моя реплика, - ревниво отметил Аркадий. – Он нарушает правила игры. Может, он просто не знает их? Классику не читал?»
- Не надо…
То, что Маша шепнула это, отозвалось новой болью: она допускала интимность прямо при нем. И в том, что короткие черные волосы ее были взъерошены, тоже проглядывала интимность, будто Маша только выбралась из постели, которую делила не с ним.
- Это уже ни в какие ворота - заверять, что я буду любить Машу вечно, - заговорил Матвей почти спокойно, только под кожей щеки что-то подрагивало. – Никто не может знать, сколько это продлится. И вы, в свое время, не знали. Маша не знает… Но сейчас… Маша, закрой уши! – повеселев, прикрикнул он. – Сейчас я готов землю прогрызть, чтобы она была счастлива!
- Зачем грызть землю? – бесстрастно поинтересовался Аркадий. – До Австралии вы и на самолете можете добраться. А сейчас садитесь в свой джип и уезжайте за счастьем. Никто у вас на дороге не встанет.
Смахнув со стола горсть листьев, Матвей выкрикнул, подавшись к нему:
- Да вы уже и так стоите! И уходить не желаете.
- А вам надо, чтобы я застрелился? Или чемоданы помог донести?
- Я… Мы хотим быть уверены, что вы не станете настраивать мальчишек против Маши.
- Больше, чем она сама против себя настроила? Не стану, будьте спокойны.
С сомнением дернув сломанной в середине бровью, Матвей пробормотал:
- Будешь тут спокоен…
- А как же ваше «легко»? Я думал вам все – легко!
- Не все, как видите, - он вдруг улыбнулся. – Но я уж постараюсь, чтобы нам всем стало легче. Разве такое невозможно?
Глава 3
«Однажды из твоей комнаты исчезнут игрушки… Как это происходит? Их собирают в мешок и выносят на свалку? Или они и вправду на цыпочках уходят ночами, как представлялось мне в детстве? По одному: солдат за роботом, медвежонок за лошадкой с безумным взглядом… Так незаметней. Детство уходит именно так. По капле. По выдоху.
Со Стасом мы такого не пережили, его игрушки просто перекочевали в твою комнату. Сколько им осталось жить там? Тебе скоро двенадцать. Когда заходят девочки, ты уже стесняешься своих молчаливых друзей, и твои все еще нежные ушки начинают гореть и светиться красным. На их глубоких ободках чуть заметные серебристые волоски, которых я уже много лет не касалась губами, ведь это ласка женская, не материнская.
Я лишила себя возможности быть с тобой рядом, когда ты будешь прощаться с детством… Ах, какое торжественное словосочетание! А ведь на самом деле никакого прощания не бывает, потому что никому не дано угадать тот ускользающий миг, когда растает последний луч этого долгого солнечного дня.
Впрочем, я говорю глупости. Это солнце – твое детство – может остаться в тебе навсегда, как навечно поселилось оно в Матвее. Это теплое свечение притянуло меня и погрузило в себя так глубоко, что уже и не выбраться. Жаль, что вы не познакомились, он понравился бы тебе. Как и ты, он видит в этом мире столько красок, что их веселый вихрь заставляет его сердце колотиться вдвое быстрее, чем у обычного человека.
Его детская непоседливость иногда пугает, он не может надолго успокоиться чем-то. И его капризное: «Хочу немедленно!» тоже пугает… Трудно представить, чтоб он не добился, чего хочет по-настоящему. Но эти мелочи не заслоняют от меня главного: его способности изумляться Красоте, упиваться ею.
Влажные ложбинки на утренних листьях сирени, и вельможное покачиванье папоротника, вспышки летящей паутины, - все это он замечает и дарит мне. Он первым слышит новые интонации в возгласе птицы, почуявшей весну. И трепетный запах этой поры еще чувствует, хотя мне самой кажется, что весной давно уже не пахнет.
Я могла бы сказать, что мой мир расцвел с появлением Матвея, если б не видела, как непоправимо померк он без тебя. Без вас со Стасом…»
- Ты молчишь уже третий час, - Матвей смотрел на влажно темнеющую среди белесых от снега полей дорогу, летевшую им под колеса, но страх в его взгляде отразился от лобового стекла, и Маша поймала его.
| Далее