Отец Нифонт
(в основе рассказа реальные события)
Сентябрь 1919 г.
По городу ползли тревожные сумерки. В арке проходного двора, привалившись спиной к облупившейся грязной стене, спал священник в полном облачении. Будто притомился после службы, присел отдохнуть и уснул. Он так сливался со стеной, что был почти незаметен с улицы. Где-то во дворах раздавались сухие хлопки выстрелов, крики, звон разбитых стекол. С соседней улицы появился санитарный «Фиат» и остановился как раз напротив арки, где спал батюшка. Из кузова выпрыгнули солдаты отряда особого назначения, а из кабины, размахивая на ходу внушительным «маузером», неспешно спустился командир. Поправив ремень, на котором висела деревянная кобура, он стал всматриваться вглубь проходного.
- Стефанцов, по последнему адресу, Волокитин черный ход перекрой! – скомандовал он с легким акцентом, и солдаты послушно ринулись в арку.
Там один из них запнулся за ноги батюшки:
- Тудыть твою!.. – крикнул, падая, красноармеец. – Тут кто-то есть! Товарищ Лепсе!
- Кто еще?
- О! Вроде поп! – ответил другой боец. – Мертвый что ли?
- Какой еще поп? – товарищ Лепсе сделал шаг в арку, покачивая в руке «маузером», но войти не решился.
- Не мертвый, а пьяный вусмерть! – разобрался тот, который упал. – Сивухой несет!
- Поп? – переспросил товарищ Лепсе. – Пьяный? Комендантский час, а он… Может, он с ними, тормоши-ка его, - и нетерпеливо: - Да как следует!
- Мычит!
- Живой стало быть…
- А ну, дай-ка я его…
Священник пытался рассмотреть восставшие из мрака фигуры. По всей видимости, это ему никак не удавалось. Но вот он попробовал подняться, и осеняя пространство наперсным крестом, неожиданно громким баритоном воскликнул:
- Изыдите, дети сатанинские! Да воскреснет Бог и расточаться враги его!...
- О! Ты смотри, как он нас.
- Мартын, окрести его прикладом, чтоб хайло свое закрыл…
Коротким и точным ударом приклада священника снова сбили с ног, тут уже подоспел товарищ Лепсе.
- Ну, чего тут?
- Да… Поп пьяный… Ругается еще…
- Анафемствует…
- А, может, придуряется? Тут как раз конспиративная квартира Национального центра. Может, он панам офицерам прислуживает? Или контрреволюцию их благословлял? – товарищ Лепсе наклонился пониже, пытаясь рассмотреть лицо священника: - О! Воняет как! Пьяный-то точно, но что он тут делал?
- Да я, товарищ Лепсе, на Пресне его скока раз видел. Он к рабочим ходит, требы совершает. А пьян всегда. Точно-точно – всегда.
- К рабочим, говоришь, ходит? Может, агитирует? Деникин идет на Москву, а он, значит, на Пресню ходит. А ну, в машину его, к остальным. Да свяжите!..
- Зачем вязать-то, товарищ Лепсе? Он и так - ни рукой, ни ногой…
- Что т-ты рассуждать вздумал, Стефанцов, вяжи, я говорю…
- Да поп он обычный. Пьяный только.
- Да, он обычный поп, а значит – обычный контрреволюционер. Черносотенец еще. Ну? Может, кому-тто, - он так и отчеканил это двойное «тэ», - из вас тоже не нравится красный т-террор?
Солдаты, далее уже не рассуждая, связали бесчувственные руки священника, которого в округе знали под именем отца Нифонта. Когда его волокли к «Фиату», он начал приходить в себя и снова застонал:
- О-о…За грехи мои тяжкие…Бесы! Куда меня?!
- В машину, там разберемся, - то ли священнику, то ли самому себе сказал Лепсе.
20 декабря 1908 г.
Десять лет вымаливали отец Нифонт и матушка Ольга ребеночка. Нет бы - смириться, жить, как Господь дает, но каждый день молили Христа и Богородицу.
Матушка была отцу Нифонту первой помощницей. А уж красавица была и умница… Вроде как и женились-то по расчету. Он из семьи священника, она из семьи священника, родители встретились, познакомили. А как увидел Нифонт Оленьку, так и сердце екнуло. Еще на мысли себя поймал: «Страсть, грех…», но матушка потом ему своей чистотой и скромностью с этой страстью бороться помогала. Жили - душа в душу, как одно целое. Нифонт все шутил: «Верно ты, Оленька, мое ребро, только вросла в самое сердце». Только вот детей не было. Не давал Господь – значит, полагать надо было и понимать, что Он знает, почему не дает. Матушка все с чужими чадами возилась, по приютам много ходила, уже подумывали сирот себе взять.
Вымолили…
Ушла матушка к Христу, которого до слез любила. Бывало читает Евангелие и плачет, плачет. Тихо так, да жалуется Нифонту, что слезы читать мешают. А батюшка даже заплакать не смог, просто сердце оборвалось, когда еще не наступившим утром ему сказали, что ушла матушка… И Варенька – дочка, едва мир успела увидеть – улетела некрещеная. Что-то там лопотали доктора, что-то объясняли, а сердце, как упало, так и осталось ниже земли. Нет, не роптал Нифонт, просто не нашел в себе сил пережить, перемолить горе. Уже днем вышел из храма, упал на снег, а слезы стоят в горле, не идут наружу, только лицо горит и в груди ломит. Староста его поднял, в каморку свою завел, рюмку налил: не простудился бы, батюшка. И уж потом только рассказал, что из Петербурга пришло другое печальное известие: почил в Бозе всероссийский батюшка отец Иоанн.
- Может, - говорит, - он за руки матушку Ольгу и доченьку вашу через все мытарства проведет. Великий молитвенник ведь. Мы тут все думали, что это он Россию от беспорядков и революции вымолил… Выпей еще, батюшка, легче хоть мало-мало будет.
И батюшка выпил…
1909 г.
Эх, так и запил батюшка с горя. Запил и сам не заметил как. Где крестины, где отпевать – везде нальют. Сначала, вроде, на ногах держался, а потом и падать начал, где ни попадя. Уж и сам Владыка его корил, и наказывали, но от лона Церкви не отсекали, от служения не отрешали, ибо, как это ни удивительно, паства отца Нифонта любила, алтарники с ним на службах плакали, даже заступались за него перед церковным начальством. Да и литургию отец Нифонт служил всегда трезвым, из последних сил, обливаясь потом и слезами, но трезвый. А вот к вечеру…
Жалованье батюшка раздавал без жалости. А за бутылкой шел подчас просить в долг в магазин или в лавку. В иной давали в долг, в иной давали, махнув рукой: хочешь пить – пей; в иной – стыдили и отправляли восвояси. Но как бы там ни было, а водка всегда находилась или всегда находился тот, кто ее приносил. Самое обидное было, когда едва бредущего в сумерках домой отца Нифонта окружали дети и галдели наперебой:
- Старый, лысый, пьяный поп, водки выпил целый гроб!
- Да, ребятушки, - соглашался со слезами на глазах Нифонт, - нет вот матушки Ольги, она бы вас леденцами угостила, - вспоминал он.
- Поп по улице идет, черт ему еще нальет! – отвечала детвора.
- Да, ребятушки, - всхлипывал Нифонт и торопился уйти восвояси, а вслед ему летело: «старый, лысый, пьяный поп», хотя по отношению к отцу Нифонту верным было только последнее. Ни старым, ни лысым он не был, хоть и осунулся, хоть и мешки под глазами.
Посреди ночи он иногда вставал, томимый похмельем, тянулся сначала к воде, потом к бутылке с вином, но неизменно падал на колени перед образом Спасителя и, не смея поднять глаз, шептал:
- Господи, милостив буди мне грешному… Прости меня окаянного… Скажи Олюшке, что сам я не ожидал… Помоги мне, Господи, грешному… Крест что ли мне великоват… Олюшку, Симона моего Кирениянина, ты призвал… Прости меня грешного… Поломалось что-то внутри… Прости… Прости…
И так день ото дня, ночь от ночи. Иногда ему казалось, что уже не сможет он утром выйти в храм, вот уже и руки стало потрясывать мелким бесом, но Господь каждое утро подавал ему сил – ровно столько, чтобы отслужить, и совершал он даже требы, но к вечеру всегда был пьян. Просветления наступали у него на Великий и Филиппов пост, когда он прокусывал себе губы до крови, бился по ночам в горячке, обливаясь потом, и ему, казалось, что тело его сейчас же разорвут ненасытные бесы на части, и вытечет пугливая душа гнилым ручейком, и стыд заполнял все окружающее пространство. И тогда звал он Оленьку, звал, будучи абсолютно уверенным, что она слышит его, и порой мнилось ему, что она стоит где-то рядом, вот-вот вытрет липкий пот с его тела, поправит слежавшуюся вонючую подушку, положит ладони на лоб, и он сам же гнал от себя это чувство, даже в таком состоянии опасаясь быть прельщенным.
Могло пройти полгода или больше, прежде чем Нифонт по той или иной причине снова выпивал спиртное. И уже буквально через неделю неслось за ним по улице:
- Старый, лысый, пьяный поп, водки выпил целый гроб!
Или приказчик какой, попыхивая папиросой у лавки:
- Хорош батюшка! Никак четвертиной причастился…
Или какая-нибудь дама, искажая лицо гримасой презрения:
- Фи, какая мерзость, а еще святоши!
- Оленька моя так бы никогда не сказала, - шептал самому себе отец Нифонт.
Наконец послал Бог спасительную мысль: в монастырь надо уходить. Сразу надо было. Но тут в стране стало происходить что-то невообразимое. Не то ли, о чем предупреждал батюшка Иоанн Кронштадтский?
Сентябрь 1919 г.
- Господа, смотрите, кого к нам бросили! Священник!
- Батюшка, вы живы?
- Он жив?
- Неужели избили до такой степени ироды?!
- Били-то били, но, по-моему, он пьян.
- Надо его уложить, господа.
- Здесь сидеть негде…
- Поручик, прекратите курить, мы тут все задохнемся!
- Для чего беречь здоровье, господин полковник? Впрочем, простите, полагаю папиросы у меня скоро кончатся – и я не буду никому докучать. Но уж позвольте мне докурить.
- Да курите, поручик, это нервы…
- Попа-то за что сюда?
- Господа, не тот ли это, коего на Пресне частенько пьяным можно увидеть?
- Видать, пролетариат исповедоваться будет Карлу Марксу.
- Оставьте, господа, он такой же узник, как и мы. И, скорее всего, невинный. Лучше подумайте о том, что сегодняшнюю ночь многие из нас не переживут.
В камере зависло молчание. И сквозь это молчание отец Нифонт возвращался в сознание. Открыв глаза, он сразу понял, где он. Люди в военных кителях, хоть и без погон, или одетые в гражданское – все равно в них угадывались офицеры.
- Господи, - прохрипел он, вставая на колени, - Господи! Благодарю Тебя, что призрел ты на меня, грешного, и не оставил погибать, что послал мне страдания во очищение…
Арестованные изумленно молчали. Отец же Нифонт, обретая вдруг силу и голос, продолжил записанной когда-то молитвой батюшки Иоанна Кронштадтского:
- Слава Тебе, Вседержащий Царю, что Ты не оставляешь меня во тьме диавольской, но присно посылаешь свет Твой во тьму мою. Ты Светильник мой, Господи, и просветиши тьму мою. Владыко мой, Господи Иисусе Христе! Мой скорый, пребыстрый, непостыждающий Заступниче! Благодарю Тебя от всего сердца моего, что Ты внял мне милостиво: когда я в омрачении, тесноте и пламени вражием воззвал к Тебе - пребыстро, державно, благостно избавил меня от врагов моих и даровал сердцу моему пространство, легкость, свет! О, Владыко, как я бедствовал от козней врага, как благовременно явил Ты мне помощь и как явна была Твоя всемогущая помощь! Славлю благость Твою, благопослушливый Владыко, надежда отчаянных; славлю Тебя, что Ты не посрамил лица моего в конец, но милостиво от омрачения и бесчестия адского избавил меня. Как же после этого я могу когда-либо отчаиваться в Твоем услышании и помиловании меня окаянного? Буду, буду всегда призывать сладчайшее имя Твое, Спасителю мой; Ты же, о пренеисчетная Благостыня, якоже всегда, сице и во предняя спасай меня по безмерному благоутробию Твоему, яко имя Тебе - Человеколюбец и Спас!
И широко осенив себя крестом, пал ниц.
Никто из офицеров не спросил, за что священник благодарит Бога. Все и так понимали. Наверное, каждый из них во время молитвы отца Нифонта подумал о том, что появление священника в камере смертников не случайно. Пусть и пьяница, но перед лицом смерти, проявляя неожиданное смирение и силу духа, он позволил им почувствовать сопричастность к Божиему Промышлению о них. Не нарушая злой воли заточивших их и обрекших на смерть, Господь явлением священника среди них давал им надежду и ободрение. И думали об этом даже те, кто еще недавно на фронте забывал или считал ненужным осенять себя крестным знамением.
- Нет ли воды, братья, - поднялся священник. – Я – грешный раб Божий, отец Нифонт.
- Вода здесь роскошь, батюшка, - ответил полковник, который был в камере за старшего, - скорее всего, напоят нас собственной кровью. Говорят, за ночь в Петровском парке до двадцати человек расстреливают. Наша вина лишь в том, что мы кадровые офицеры…
- Господь разберется, в чем наша вина, - тихо сказал отец Нифонт.
Он еще прислушивался к себе, и к удивлению своему и к радости не обнаруживал похмелья, как не обнаруживал и слабости, и плакал в сердце, благодаря Бога за ниспосланные чудесные силы и небывалую бодрость духа.
- Господь разберется, - повторил священник, вспомнив вдруг другого офицера…
октябрь 1917 г.
- Батюшка, там за вами пришли, говорят, генерал на исповедь зовет, умирает… - алтарник Ришат, в крещении Александр, выглядел озадаченным.
Не менее удивился и отец Нифонт.
- Меня? Пьяницу? Генерал? Я ж, в основном, с рабочими… Ну, с мещанами… А генерал… Меня почему?
- Извозчика прислали. – Алтарник потупился и признался: - Я тоже, батюшка, спросил – почему вас. А они говорят, нужен священник, который… - Он снова замялся. – Тот, что сам оступался, чтобы, значит, мог генерала понять. Другой, мол, не поймет. Так поедете?
- Как же я могу умирающему отказать, - задумчиво ответил Нифонт. – Собери все, что нужно.
- Ну и хорошо, батюшка, особенно хорошо, что вы в лавку еще не успели сходить.
- Да, хорошо, - не обиделся священник.
Через полчаса отец Нифонт был на другом конце города, в старом, еще прошлого века постройки, особняке. В доме было тихо и прохладно. Челядь и близкие смотрели на отца Нифонта с нескрываемым интересом, но молчали. Говорила только жена генерала, встретившая его в гостиной. Статная, уверенная в себе женщина, она почти нагло: внимательно и неторопливо изучила внешность священника. Отец Нифонт терпеливо ждал, на всякий случай сказал:
- Ежели считаете недостойным, тут недалеко - отец Владимир. Очень достойный человек.
- Отец Владимир вас и рекомендовал. Так вы сегодня трезвый, - словно сама себя убеждала в чем-то.
- Я, с вашего позволения, не каждый день пьяный. И с утра вообще не пью.
- Хорошо-хорошо, - немного смутилась хозяйка. – Простите меня, я не знаю, почему он просил привести именно вас. Пойдемте.
В спальне на кровати лежал седой и бледный мужчина с закрытыми глазами. Только сбивчивое дыхание выдавало в нем присутствие жизни. Укрыт он был военной шинелью. Именно она почему-то более всего удивила и привлекла внимание отца Нифонта. Он даже не заметил, как генерал открыл глаза.
- Император Николай Первый умирал под шинелью, - негромко сказал генерал, - как солдат.
- Что-нибудь нужно, Миша? – спросила жена.
- Всем выйти, оставьте нас с батюшкой, и двери запри. Запри, милая…
- Доктор должен вот-вот быть, - несмело напомнила жена.
- Ничего, подождет. Может, успеет. Что толку тело латать, когда душа на выданье.
Жена послушно ушла, заперев за собой дверь. Генерал показал глазами отцу Нифонту на стул рядом с кроватью.
- Простите, батюшка, встать не в силах.
- Ничего.
- Сначала я у вас спрошу, только не обижайтесь…
- Да, я именно тот священник, который… одержим пиянством, - упредил отец Нифонт.
- У вас было горе?
- Да, но это повод для молитвы, а не для, сами понимаете.
- Скажите, когда вы пьете, вы предаете Христа?
- Да, - твердо ответил отец Нифонт.
- И все равно рассчитываете на прощение?
- Если бы не рассчитывал, не смог бы возвращаться в жизнь. Полагаюсь на милосердие Божие.
- Теперь я готов исповедоваться… Мой грех против Бога – это грех против Его Помазанника. Я предал Одного, значит – предал Другого. Я, как и многие генералы по призыву начальника штаба подписался под общим подлым, трусливым, гадким требованием отречения государя-императора… И вот – наказан уже при жизни. Я предал Государя, предал Бога, солдаты предали меня…
Генерал говорил долго, Нифонт ловил себя на мысли, что боится – кающемуся не хватит сил, видно было, что тот собирает последнюю волю. Казалось, он вспомнил каждого своего подчиненного до последнего рядового, которому сказал худое слово. И когда он, обливаясь потом в полном бессилии завершил исповедь молитвою, отец Нифонт сидел молча пораженный, перед ним будто бы прошла история России за последние полвека.
- Простите, батюшка, - прошептал генерал, напоминая о себе, - заплакать - не могу себе позволить. Я – воин.
Нифонт накрыл его голову епитрахилью и произнес разрешительную:
- Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия, да простит ти, чадо Михаил, вся согрешения твоя: и аз, недостойный иерей, властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.
На слове «недостойный» Нифонт запнулся…
Сентябрь 1919 г.
И теперь, глядя в лица цвета русской армии, Нифонт содрогнулся сердцем. Вот они – подчиненные генерала. Теперь – их очередь. Мученический венец – возможность искупления.
- Все ли из вас готовы к смерти? – неожиданно громким голосом спросил священник. Так, что все встрепенулись.
- Умирать – это наш долг, - сказал совсем юный юнкер.
Говорить после этого юнца еще что-то было нелепо, возражать ему – подло. Нифонт еще раз прошелся взглядом по изнуренным лицам и почти приказал:
- Мне нужен свободный угол и немного пространства. Я буду принимать исповедь. Подзывать к себе буду сам, кого посчитаю нужным. Кто не пожелает, его воля.
Офицеры послушно освободили дальний от двери угол камеры. Нифонт, прежде чем направиться туда через общую толчею, вдруг почувствовал - словно укол в сердце. Причем укол этот он ощутил, когда еще раз шел взглядом по лицам, когда встретился глазами с тем, кого все называли полковником. Пройдя на освобожденный пятачок, первым позвал полковника. Тот вдруг угадал предвидение священника и, подымаясь, сказал:
- Господа, никому из тех, кого зовет батюшка, не советую отказываться. Впрочем, воля ваша.
Успел только отец Нифонт произнести над полковником разрешительную молитву, дверь в камеру со скрипом открылась, и бравый красноармеец нагло крикнул:
- Полковник Козин, ходь сюда!
Уже на выходе полковник повернулся лицом к узникам, склонил голову и попросил:
- Благословите, батюшка, - а потом ко всем: - Честь имею, господа.
- Шагай, благородие, твою мать! – выругался красноармеец.
Дверь закрылась. Минуту в камере висела тишина. Нарушил ее седой мужчина в гражданской одежде.
- Ну, если по званиям, значит – моя очередь. Подполковник Аксенов, - представился он тем, кто его не знал.
- Нет, - уверенно остановил его отец Нифонт, - сейчас вы, если желаете, - позвал он поручика, который еще недавно курил.
Вот и сейчас он достал последнюю папиросу, но прикурить ее не успел.
- Я? А я вот покурить хотел. Чудом ведь не отобрали.
- Решайте сами, - не настаивал Нифонт.
- Покурите у стены, - горько рассудил подполковник, - а священника там точно не будет. Так что, действительно, решайте поручик.
Поручик сунул сначала папиросу за ухо, потом переложил в карман кителя, застегнулся на все пуговицы, будто собирался на военный доклад, а не на исповедь.
- Иду, батюшка…
Поручика позвали следующим. Полковник не вернулся. И далее отец Нифонт безошибочно определял, кто будет следующим, и дверь камеры отворялась, как заговоренная, когда исповедь очередного узника была уже кончена. В конце концов в камере остались только молодой юнкер и отец Нифонт.
- Я следующий, - приготовился юнкер.
- Нет, - так же уверенно, как и всем остальным, сказал Нифонт, - как вас зовут?
- Алексей.
- Алексий. Был такой человек Божий Алексий… Знаете?
- Да, помню что-то в детстве… Читали мне… А еще митрополит московский Алексий. Дмитрия Донского пестовал. А когда моя очередь, батюшка? Вы не думайте, я не боюсь.
- Я не думаю, я знаю, что не сегодня.
- Когда же? Ночь еще длинная.
- Не в эту ночь. Поживете еще, Алексий. И, - отец Нифонт печально вздохнул, - не забывайте молиться о тех, кто вышел сегодня за эти двери. Я по именам каждого запомнил, но мне – не судьба. Заучить сможете?
Пораженный юнкер со слезами на глазах смотрел на священника.
- Смогу.
Пока они повторяли друг другу имена, в камеру втолкнули новую группу офицеров и гражданских. Восемь человек.
- Что-то мало, - удивился Алексей.
- Еще будут, - ответил Нифонт.
Несколько развязный человек в окровавленной белой сорочке, с разбитым лицом, войдя в камеру первым, браво представился:
- Капитан Лисовский!
Завидев священника, криво ухмыльнулся и, ерничая, огласил:
- Господа, большевики нам попа послали!
- Не большевики, а Господь Бог! – с негодованием поднялся юнкер.
- Полно вам, юноша! – осклабился капитан. – Полно! Я сюда не душу спасать прибыл. Я только об одном жалею, что мало этих красных тварей передавил. Ясно вам! А тут еще поп! С ума сойти!
- Прекратите, господин капитан, этот батюшка только что проводил в небо целую роту, а вы!..
- Не надо, Алеша, - остановил распаленного юнкера Нифонт, - не надо, лучше имена повторяй. И этих всех запомни. Господа офицеры! Братья! – обратился он к новой группе арестованных. – Я, к сожалению, уже не успею исповедовать всех частно, но, если кто бывал на общей исповеди у отца Иоанна, может вместе со мной покаяться. Время дорого, братья. На общую исповедь нужна общая решимость.
Лица офицеров мгновенно поменялись. Бравый капитан немного растерялся, но быстро пришел в себя:
- Простите, батюшка, только что имел честь беседовать с комиссарами. Лацис – слышали о таком мерзком чухонце?..
- Я попрошу вас оставить свой гнев, господин капитан, - смиренно попросил отец Нифонт, - как вас зовут?
- Георгий.
- Подумайте лучше о своем славном святом.
- Простите, батюшка, - склонил голову капитан. – Я готов.
Глубоко вдохнув, батюшка начал, делая паузы между фразами, чтобы все успевали повторить:
- Исповедаю Господу Богу Вседержителю… во Святой Троице славимому и покланяемому… Отцу и Сыну и Святому Духу… все мои грехи… мною содеянные мыслию, словом, делом, и всеми моими чувствами…
Постепенно нерешительные голоса превратились в небольшой, но стройный хор. Только Алексей, стоявший за спиной священника, молчал, заворожено глядя на офицеров. У некоторых на глазах выступили слезы, но голоса от этого только крепли. Отец же Нифонт даже не задумывался, откуда он помнит и точно ли повторяет слова общей исповеди, на которой был всего раз в жизни в Андреевском соборе Кронштадта.
- Во всех беззакониях я согрешил и имя Всесвятого Господа моего и Благодетеля безмерно оскорбил, в чем повинным себя признаю, каюсь и жалею…
Дверь камеры открылась. На пороге появились несколько красноармейцев и даже какой-то тюремный начальник с оружием наперевес.
- Ты смотри, что тут этот поп устроил!
- Сокрушаюсь горько о согрешениях и впредь…
- Молчать, контра!
- А ну, дай им!
- Попа сюда тащи!
- …при Божией помощи, буду от них блюстися…
Офицеры попытались заслонить священника, но ударами прикладов и штыков их потеснили. Некоторые были ранены.
- Тащи попа! Как раз щас машину грузят.
- Давай, поп, начальству своему небесному лично доложишь, что у нас тут революция, пусть контру принимают…
- Крест с него возьми, вдруг золотой!
- Да откуда у этого пьяницы золотой…
Дверь захлопнулась. В камере было тихо. Раненные не стонали.
- Простите, господа, но не тот ли это священник, о котором ходили анекдоты? – беззлобно спросил капитан.
Сначала ему никто не ответил. Потом, словно очнулся юнкер, прежде отер разбитые в лохмотья губы, и как мог твердо и громко сказал:
- Это другой священник, господин капитан.
- Да, я тоже так подумал.
- Это точно другой… - подтвердил еще кто-то.
- Я еще никогда не испытывал такого чувства раскаяния и духовного подъема, - вдруг признался капитан.
- И я.
- И я.
- Господа, назовите мне ваши имена, так отец Нифонт сказал, - попросил юнкер.
Где-то в Петровском парке и за городом раздавались ружейные залпы. У красного молоха было еще очень много работы.
(в основе рассказа реальные события)
Сентябрь 1919 г.
По городу ползли тревожные сумерки. В арке проходного двора, привалившись спиной к облупившейся грязной стене, спал священник в полном облачении. Будто притомился после службы, присел отдохнуть и уснул. Он так сливался со стеной, что был почти незаметен с улицы. Где-то во дворах раздавались сухие хлопки выстрелов, крики, звон разбитых стекол. С соседней улицы появился санитарный «Фиат» и остановился как раз напротив арки, где спал батюшка. Из кузова выпрыгнули солдаты отряда особого назначения, а из кабины, размахивая на ходу внушительным «маузером», неспешно спустился командир. Поправив ремень, на котором висела деревянная кобура, он стал всматриваться вглубь проходного.
- Стефанцов, по последнему адресу, Волокитин черный ход перекрой! – скомандовал он с легким акцентом, и солдаты послушно ринулись в арку.
Там один из них запнулся за ноги батюшки:
- Тудыть твою!.. – крикнул, падая, красноармеец. – Тут кто-то есть! Товарищ Лепсе!
- Кто еще?
- О! Вроде поп! – ответил другой боец. – Мертвый что ли?
- Какой еще поп? – товарищ Лепсе сделал шаг в арку, покачивая в руке «маузером», но войти не решился.
- Не мертвый, а пьяный вусмерть! – разобрался тот, который упал. – Сивухой несет!
- Поп? – переспросил товарищ Лепсе. – Пьяный? Комендантский час, а он… Может, он с ними, тормоши-ка его, - и нетерпеливо: - Да как следует!
- Мычит!
- Живой стало быть…
- А ну, дай-ка я его…
Священник пытался рассмотреть восставшие из мрака фигуры. По всей видимости, это ему никак не удавалось. Но вот он попробовал подняться, и осеняя пространство наперсным крестом, неожиданно громким баритоном воскликнул:
- Изыдите, дети сатанинские! Да воскреснет Бог и расточаться враги его!...
- О! Ты смотри, как он нас.
- Мартын, окрести его прикладом, чтоб хайло свое закрыл…
Коротким и точным ударом приклада священника снова сбили с ног, тут уже подоспел товарищ Лепсе.
- Ну, чего тут?
- Да… Поп пьяный… Ругается еще…
- Анафемствует…
- А, может, придуряется? Тут как раз конспиративная квартира Национального центра. Может, он панам офицерам прислуживает? Или контрреволюцию их благословлял? – товарищ Лепсе наклонился пониже, пытаясь рассмотреть лицо священника: - О! Воняет как! Пьяный-то точно, но что он тут делал?
- Да я, товарищ Лепсе, на Пресне его скока раз видел. Он к рабочим ходит, требы совершает. А пьян всегда. Точно-точно – всегда.
- К рабочим, говоришь, ходит? Может, агитирует? Деникин идет на Москву, а он, значит, на Пресню ходит. А ну, в машину его, к остальным. Да свяжите!..
- Зачем вязать-то, товарищ Лепсе? Он и так - ни рукой, ни ногой…
- Что т-ты рассуждать вздумал, Стефанцов, вяжи, я говорю…
- Да поп он обычный. Пьяный только.
- Да, он обычный поп, а значит – обычный контрреволюционер. Черносотенец еще. Ну? Может, кому-тто, - он так и отчеканил это двойное «тэ», - из вас тоже не нравится красный т-террор?
Солдаты, далее уже не рассуждая, связали бесчувственные руки священника, которого в округе знали под именем отца Нифонта. Когда его волокли к «Фиату», он начал приходить в себя и снова застонал:
- О-о…За грехи мои тяжкие…Бесы! Куда меня?!
- В машину, там разберемся, - то ли священнику, то ли самому себе сказал Лепсе.
20 декабря 1908 г.
Десять лет вымаливали отец Нифонт и матушка Ольга ребеночка. Нет бы - смириться, жить, как Господь дает, но каждый день молили Христа и Богородицу.
Матушка была отцу Нифонту первой помощницей. А уж красавица была и умница… Вроде как и женились-то по расчету. Он из семьи священника, она из семьи священника, родители встретились, познакомили. А как увидел Нифонт Оленьку, так и сердце екнуло. Еще на мысли себя поймал: «Страсть, грех…», но матушка потом ему своей чистотой и скромностью с этой страстью бороться помогала. Жили - душа в душу, как одно целое. Нифонт все шутил: «Верно ты, Оленька, мое ребро, только вросла в самое сердце». Только вот детей не было. Не давал Господь – значит, полагать надо было и понимать, что Он знает, почему не дает. Матушка все с чужими чадами возилась, по приютам много ходила, уже подумывали сирот себе взять.
Вымолили…
Ушла матушка к Христу, которого до слез любила. Бывало читает Евангелие и плачет, плачет. Тихо так, да жалуется Нифонту, что слезы читать мешают. А батюшка даже заплакать не смог, просто сердце оборвалось, когда еще не наступившим утром ему сказали, что ушла матушка… И Варенька – дочка, едва мир успела увидеть – улетела некрещеная. Что-то там лопотали доктора, что-то объясняли, а сердце, как упало, так и осталось ниже земли. Нет, не роптал Нифонт, просто не нашел в себе сил пережить, перемолить горе. Уже днем вышел из храма, упал на снег, а слезы стоят в горле, не идут наружу, только лицо горит и в груди ломит. Староста его поднял, в каморку свою завел, рюмку налил: не простудился бы, батюшка. И уж потом только рассказал, что из Петербурга пришло другое печальное известие: почил в Бозе всероссийский батюшка отец Иоанн.
- Может, - говорит, - он за руки матушку Ольгу и доченьку вашу через все мытарства проведет. Великий молитвенник ведь. Мы тут все думали, что это он Россию от беспорядков и революции вымолил… Выпей еще, батюшка, легче хоть мало-мало будет.
И батюшка выпил…
1909 г.
Эх, так и запил батюшка с горя. Запил и сам не заметил как. Где крестины, где отпевать – везде нальют. Сначала, вроде, на ногах держался, а потом и падать начал, где ни попадя. Уж и сам Владыка его корил, и наказывали, но от лона Церкви не отсекали, от служения не отрешали, ибо, как это ни удивительно, паства отца Нифонта любила, алтарники с ним на службах плакали, даже заступались за него перед церковным начальством. Да и литургию отец Нифонт служил всегда трезвым, из последних сил, обливаясь потом и слезами, но трезвый. А вот к вечеру…
Жалованье батюшка раздавал без жалости. А за бутылкой шел подчас просить в долг в магазин или в лавку. В иной давали в долг, в иной давали, махнув рукой: хочешь пить – пей; в иной – стыдили и отправляли восвояси. Но как бы там ни было, а водка всегда находилась или всегда находился тот, кто ее приносил. Самое обидное было, когда едва бредущего в сумерках домой отца Нифонта окружали дети и галдели наперебой:
- Старый, лысый, пьяный поп, водки выпил целый гроб!
- Да, ребятушки, - соглашался со слезами на глазах Нифонт, - нет вот матушки Ольги, она бы вас леденцами угостила, - вспоминал он.
- Поп по улице идет, черт ему еще нальет! – отвечала детвора.
- Да, ребятушки, - всхлипывал Нифонт и торопился уйти восвояси, а вслед ему летело: «старый, лысый, пьяный поп», хотя по отношению к отцу Нифонту верным было только последнее. Ни старым, ни лысым он не был, хоть и осунулся, хоть и мешки под глазами.
Посреди ночи он иногда вставал, томимый похмельем, тянулся сначала к воде, потом к бутылке с вином, но неизменно падал на колени перед образом Спасителя и, не смея поднять глаз, шептал:
- Господи, милостив буди мне грешному… Прости меня окаянного… Скажи Олюшке, что сам я не ожидал… Помоги мне, Господи, грешному… Крест что ли мне великоват… Олюшку, Симона моего Кирениянина, ты призвал… Прости меня грешного… Поломалось что-то внутри… Прости… Прости…
И так день ото дня, ночь от ночи. Иногда ему казалось, что уже не сможет он утром выйти в храм, вот уже и руки стало потрясывать мелким бесом, но Господь каждое утро подавал ему сил – ровно столько, чтобы отслужить, и совершал он даже требы, но к вечеру всегда был пьян. Просветления наступали у него на Великий и Филиппов пост, когда он прокусывал себе губы до крови, бился по ночам в горячке, обливаясь потом, и ему, казалось, что тело его сейчас же разорвут ненасытные бесы на части, и вытечет пугливая душа гнилым ручейком, и стыд заполнял все окружающее пространство. И тогда звал он Оленьку, звал, будучи абсолютно уверенным, что она слышит его, и порой мнилось ему, что она стоит где-то рядом, вот-вот вытрет липкий пот с его тела, поправит слежавшуюся вонючую подушку, положит ладони на лоб, и он сам же гнал от себя это чувство, даже в таком состоянии опасаясь быть прельщенным.
Могло пройти полгода или больше, прежде чем Нифонт по той или иной причине снова выпивал спиртное. И уже буквально через неделю неслось за ним по улице:
- Старый, лысый, пьяный поп, водки выпил целый гроб!
Или приказчик какой, попыхивая папиросой у лавки:
- Хорош батюшка! Никак четвертиной причастился…
Или какая-нибудь дама, искажая лицо гримасой презрения:
- Фи, какая мерзость, а еще святоши!
- Оленька моя так бы никогда не сказала, - шептал самому себе отец Нифонт.
Наконец послал Бог спасительную мысль: в монастырь надо уходить. Сразу надо было. Но тут в стране стало происходить что-то невообразимое. Не то ли, о чем предупреждал батюшка Иоанн Кронштадтский?
Сентябрь 1919 г.
- Господа, смотрите, кого к нам бросили! Священник!
- Батюшка, вы живы?
- Он жив?
- Неужели избили до такой степени ироды?!
- Били-то били, но, по-моему, он пьян.
- Надо его уложить, господа.
- Здесь сидеть негде…
- Поручик, прекратите курить, мы тут все задохнемся!
- Для чего беречь здоровье, господин полковник? Впрочем, простите, полагаю папиросы у меня скоро кончатся – и я не буду никому докучать. Но уж позвольте мне докурить.
- Да курите, поручик, это нервы…
- Попа-то за что сюда?
- Господа, не тот ли это, коего на Пресне частенько пьяным можно увидеть?
- Видать, пролетариат исповедоваться будет Карлу Марксу.
- Оставьте, господа, он такой же узник, как и мы. И, скорее всего, невинный. Лучше подумайте о том, что сегодняшнюю ночь многие из нас не переживут.
В камере зависло молчание. И сквозь это молчание отец Нифонт возвращался в сознание. Открыв глаза, он сразу понял, где он. Люди в военных кителях, хоть и без погон, или одетые в гражданское – все равно в них угадывались офицеры.
- Господи, - прохрипел он, вставая на колени, - Господи! Благодарю Тебя, что призрел ты на меня, грешного, и не оставил погибать, что послал мне страдания во очищение…
Арестованные изумленно молчали. Отец же Нифонт, обретая вдруг силу и голос, продолжил записанной когда-то молитвой батюшки Иоанна Кронштадтского:
- Слава Тебе, Вседержащий Царю, что Ты не оставляешь меня во тьме диавольской, но присно посылаешь свет Твой во тьму мою. Ты Светильник мой, Господи, и просветиши тьму мою. Владыко мой, Господи Иисусе Христе! Мой скорый, пребыстрый, непостыждающий Заступниче! Благодарю Тебя от всего сердца моего, что Ты внял мне милостиво: когда я в омрачении, тесноте и пламени вражием воззвал к Тебе - пребыстро, державно, благостно избавил меня от врагов моих и даровал сердцу моему пространство, легкость, свет! О, Владыко, как я бедствовал от козней врага, как благовременно явил Ты мне помощь и как явна была Твоя всемогущая помощь! Славлю благость Твою, благопослушливый Владыко, надежда отчаянных; славлю Тебя, что Ты не посрамил лица моего в конец, но милостиво от омрачения и бесчестия адского избавил меня. Как же после этого я могу когда-либо отчаиваться в Твоем услышании и помиловании меня окаянного? Буду, буду всегда призывать сладчайшее имя Твое, Спасителю мой; Ты же, о пренеисчетная Благостыня, якоже всегда, сице и во предняя спасай меня по безмерному благоутробию Твоему, яко имя Тебе - Человеколюбец и Спас!
И широко осенив себя крестом, пал ниц.
Никто из офицеров не спросил, за что священник благодарит Бога. Все и так понимали. Наверное, каждый из них во время молитвы отца Нифонта подумал о том, что появление священника в камере смертников не случайно. Пусть и пьяница, но перед лицом смерти, проявляя неожиданное смирение и силу духа, он позволил им почувствовать сопричастность к Божиему Промышлению о них. Не нарушая злой воли заточивших их и обрекших на смерть, Господь явлением священника среди них давал им надежду и ободрение. И думали об этом даже те, кто еще недавно на фронте забывал или считал ненужным осенять себя крестным знамением.
- Нет ли воды, братья, - поднялся священник. – Я – грешный раб Божий, отец Нифонт.
- Вода здесь роскошь, батюшка, - ответил полковник, который был в камере за старшего, - скорее всего, напоят нас собственной кровью. Говорят, за ночь в Петровском парке до двадцати человек расстреливают. Наша вина лишь в том, что мы кадровые офицеры…
- Господь разберется, в чем наша вина, - тихо сказал отец Нифонт.
Он еще прислушивался к себе, и к удивлению своему и к радости не обнаруживал похмелья, как не обнаруживал и слабости, и плакал в сердце, благодаря Бога за ниспосланные чудесные силы и небывалую бодрость духа.
- Господь разберется, - повторил священник, вспомнив вдруг другого офицера…
октябрь 1917 г.
- Батюшка, там за вами пришли, говорят, генерал на исповедь зовет, умирает… - алтарник Ришат, в крещении Александр, выглядел озадаченным.
Не менее удивился и отец Нифонт.
- Меня? Пьяницу? Генерал? Я ж, в основном, с рабочими… Ну, с мещанами… А генерал… Меня почему?
- Извозчика прислали. – Алтарник потупился и признался: - Я тоже, батюшка, спросил – почему вас. А они говорят, нужен священник, который… - Он снова замялся. – Тот, что сам оступался, чтобы, значит, мог генерала понять. Другой, мол, не поймет. Так поедете?
- Как же я могу умирающему отказать, - задумчиво ответил Нифонт. – Собери все, что нужно.
- Ну и хорошо, батюшка, особенно хорошо, что вы в лавку еще не успели сходить.
- Да, хорошо, - не обиделся священник.
Через полчаса отец Нифонт был на другом конце города, в старом, еще прошлого века постройки, особняке. В доме было тихо и прохладно. Челядь и близкие смотрели на отца Нифонта с нескрываемым интересом, но молчали. Говорила только жена генерала, встретившая его в гостиной. Статная, уверенная в себе женщина, она почти нагло: внимательно и неторопливо изучила внешность священника. Отец Нифонт терпеливо ждал, на всякий случай сказал:
- Ежели считаете недостойным, тут недалеко - отец Владимир. Очень достойный человек.
- Отец Владимир вас и рекомендовал. Так вы сегодня трезвый, - словно сама себя убеждала в чем-то.
- Я, с вашего позволения, не каждый день пьяный. И с утра вообще не пью.
- Хорошо-хорошо, - немного смутилась хозяйка. – Простите меня, я не знаю, почему он просил привести именно вас. Пойдемте.
В спальне на кровати лежал седой и бледный мужчина с закрытыми глазами. Только сбивчивое дыхание выдавало в нем присутствие жизни. Укрыт он был военной шинелью. Именно она почему-то более всего удивила и привлекла внимание отца Нифонта. Он даже не заметил, как генерал открыл глаза.
- Император Николай Первый умирал под шинелью, - негромко сказал генерал, - как солдат.
- Что-нибудь нужно, Миша? – спросила жена.
- Всем выйти, оставьте нас с батюшкой, и двери запри. Запри, милая…
- Доктор должен вот-вот быть, - несмело напомнила жена.
- Ничего, подождет. Может, успеет. Что толку тело латать, когда душа на выданье.
Жена послушно ушла, заперев за собой дверь. Генерал показал глазами отцу Нифонту на стул рядом с кроватью.
- Простите, батюшка, встать не в силах.
- Ничего.
- Сначала я у вас спрошу, только не обижайтесь…
- Да, я именно тот священник, который… одержим пиянством, - упредил отец Нифонт.
- У вас было горе?
- Да, но это повод для молитвы, а не для, сами понимаете.
- Скажите, когда вы пьете, вы предаете Христа?
- Да, - твердо ответил отец Нифонт.
- И все равно рассчитываете на прощение?
- Если бы не рассчитывал, не смог бы возвращаться в жизнь. Полагаюсь на милосердие Божие.
- Теперь я готов исповедоваться… Мой грех против Бога – это грех против Его Помазанника. Я предал Одного, значит – предал Другого. Я, как и многие генералы по призыву начальника штаба подписался под общим подлым, трусливым, гадким требованием отречения государя-императора… И вот – наказан уже при жизни. Я предал Государя, предал Бога, солдаты предали меня…
Генерал говорил долго, Нифонт ловил себя на мысли, что боится – кающемуся не хватит сил, видно было, что тот собирает последнюю волю. Казалось, он вспомнил каждого своего подчиненного до последнего рядового, которому сказал худое слово. И когда он, обливаясь потом в полном бессилии завершил исповедь молитвою, отец Нифонт сидел молча пораженный, перед ним будто бы прошла история России за последние полвека.
- Простите, батюшка, - прошептал генерал, напоминая о себе, - заплакать - не могу себе позволить. Я – воин.
Нифонт накрыл его голову епитрахилью и произнес разрешительную:
- Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия, да простит ти, чадо Михаил, вся согрешения твоя: и аз, недостойный иерей, властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.
На слове «недостойный» Нифонт запнулся…
Сентябрь 1919 г.
И теперь, глядя в лица цвета русской армии, Нифонт содрогнулся сердцем. Вот они – подчиненные генерала. Теперь – их очередь. Мученический венец – возможность искупления.
- Все ли из вас готовы к смерти? – неожиданно громким голосом спросил священник. Так, что все встрепенулись.
- Умирать – это наш долг, - сказал совсем юный юнкер.
Говорить после этого юнца еще что-то было нелепо, возражать ему – подло. Нифонт еще раз прошелся взглядом по изнуренным лицам и почти приказал:
- Мне нужен свободный угол и немного пространства. Я буду принимать исповедь. Подзывать к себе буду сам, кого посчитаю нужным. Кто не пожелает, его воля.
Офицеры послушно освободили дальний от двери угол камеры. Нифонт, прежде чем направиться туда через общую толчею, вдруг почувствовал - словно укол в сердце. Причем укол этот он ощутил, когда еще раз шел взглядом по лицам, когда встретился глазами с тем, кого все называли полковником. Пройдя на освобожденный пятачок, первым позвал полковника. Тот вдруг угадал предвидение священника и, подымаясь, сказал:
- Господа, никому из тех, кого зовет батюшка, не советую отказываться. Впрочем, воля ваша.
Успел только отец Нифонт произнести над полковником разрешительную молитву, дверь в камеру со скрипом открылась, и бравый красноармеец нагло крикнул:
- Полковник Козин, ходь сюда!
Уже на выходе полковник повернулся лицом к узникам, склонил голову и попросил:
- Благословите, батюшка, - а потом ко всем: - Честь имею, господа.
- Шагай, благородие, твою мать! – выругался красноармеец.
Дверь закрылась. Минуту в камере висела тишина. Нарушил ее седой мужчина в гражданской одежде.
- Ну, если по званиям, значит – моя очередь. Подполковник Аксенов, - представился он тем, кто его не знал.
- Нет, - уверенно остановил его отец Нифонт, - сейчас вы, если желаете, - позвал он поручика, который еще недавно курил.
Вот и сейчас он достал последнюю папиросу, но прикурить ее не успел.
- Я? А я вот покурить хотел. Чудом ведь не отобрали.
- Решайте сами, - не настаивал Нифонт.
- Покурите у стены, - горько рассудил подполковник, - а священника там точно не будет. Так что, действительно, решайте поручик.
Поручик сунул сначала папиросу за ухо, потом переложил в карман кителя, застегнулся на все пуговицы, будто собирался на военный доклад, а не на исповедь.
- Иду, батюшка…
Поручика позвали следующим. Полковник не вернулся. И далее отец Нифонт безошибочно определял, кто будет следующим, и дверь камеры отворялась, как заговоренная, когда исповедь очередного узника была уже кончена. В конце концов в камере остались только молодой юнкер и отец Нифонт.
- Я следующий, - приготовился юнкер.
- Нет, - так же уверенно, как и всем остальным, сказал Нифонт, - как вас зовут?
- Алексей.
- Алексий. Был такой человек Божий Алексий… Знаете?
- Да, помню что-то в детстве… Читали мне… А еще митрополит московский Алексий. Дмитрия Донского пестовал. А когда моя очередь, батюшка? Вы не думайте, я не боюсь.
- Я не думаю, я знаю, что не сегодня.
- Когда же? Ночь еще длинная.
- Не в эту ночь. Поживете еще, Алексий. И, - отец Нифонт печально вздохнул, - не забывайте молиться о тех, кто вышел сегодня за эти двери. Я по именам каждого запомнил, но мне – не судьба. Заучить сможете?
Пораженный юнкер со слезами на глазах смотрел на священника.
- Смогу.
Пока они повторяли друг другу имена, в камеру втолкнули новую группу офицеров и гражданских. Восемь человек.
- Что-то мало, - удивился Алексей.
- Еще будут, - ответил Нифонт.
Несколько развязный человек в окровавленной белой сорочке, с разбитым лицом, войдя в камеру первым, браво представился:
- Капитан Лисовский!
Завидев священника, криво ухмыльнулся и, ерничая, огласил:
- Господа, большевики нам попа послали!
- Не большевики, а Господь Бог! – с негодованием поднялся юнкер.
- Полно вам, юноша! – осклабился капитан. – Полно! Я сюда не душу спасать прибыл. Я только об одном жалею, что мало этих красных тварей передавил. Ясно вам! А тут еще поп! С ума сойти!
- Прекратите, господин капитан, этот батюшка только что проводил в небо целую роту, а вы!..
- Не надо, Алеша, - остановил распаленного юнкера Нифонт, - не надо, лучше имена повторяй. И этих всех запомни. Господа офицеры! Братья! – обратился он к новой группе арестованных. – Я, к сожалению, уже не успею исповедовать всех частно, но, если кто бывал на общей исповеди у отца Иоанна, может вместе со мной покаяться. Время дорого, братья. На общую исповедь нужна общая решимость.
Лица офицеров мгновенно поменялись. Бравый капитан немного растерялся, но быстро пришел в себя:
- Простите, батюшка, только что имел честь беседовать с комиссарами. Лацис – слышали о таком мерзком чухонце?..
- Я попрошу вас оставить свой гнев, господин капитан, - смиренно попросил отец Нифонт, - как вас зовут?
- Георгий.
- Подумайте лучше о своем славном святом.
- Простите, батюшка, - склонил голову капитан. – Я готов.
Глубоко вдохнув, батюшка начал, делая паузы между фразами, чтобы все успевали повторить:
- Исповедаю Господу Богу Вседержителю… во Святой Троице славимому и покланяемому… Отцу и Сыну и Святому Духу… все мои грехи… мною содеянные мыслию, словом, делом, и всеми моими чувствами…
Постепенно нерешительные голоса превратились в небольшой, но стройный хор. Только Алексей, стоявший за спиной священника, молчал, заворожено глядя на офицеров. У некоторых на глазах выступили слезы, но голоса от этого только крепли. Отец же Нифонт даже не задумывался, откуда он помнит и точно ли повторяет слова общей исповеди, на которой был всего раз в жизни в Андреевском соборе Кронштадта.
- Во всех беззакониях я согрешил и имя Всесвятого Господа моего и Благодетеля безмерно оскорбил, в чем повинным себя признаю, каюсь и жалею…
Дверь камеры открылась. На пороге появились несколько красноармейцев и даже какой-то тюремный начальник с оружием наперевес.
- Ты смотри, что тут этот поп устроил!
- Сокрушаюсь горько о согрешениях и впредь…
- Молчать, контра!
- А ну, дай им!
- Попа сюда тащи!
- …при Божией помощи, буду от них блюстися…
Офицеры попытались заслонить священника, но ударами прикладов и штыков их потеснили. Некоторые были ранены.
- Тащи попа! Как раз щас машину грузят.
- Давай, поп, начальству своему небесному лично доложишь, что у нас тут революция, пусть контру принимают…
- Крест с него возьми, вдруг золотой!
- Да откуда у этого пьяницы золотой…
Дверь захлопнулась. В камере было тихо. Раненные не стонали.
- Простите, господа, но не тот ли это священник, о котором ходили анекдоты? – беззлобно спросил капитан.
Сначала ему никто не ответил. Потом, словно очнулся юнкер, прежде отер разбитые в лохмотья губы, и как мог твердо и громко сказал:
- Это другой священник, господин капитан.
- Да, я тоже так подумал.
- Это точно другой… - подтвердил еще кто-то.
- Я еще никогда не испытывал такого чувства раскаяния и духовного подъема, - вдруг признался капитан.
- И я.
- И я.
- Господа, назовите мне ваши имена, так отец Нифонт сказал, - попросил юнкер.
Где-то в Петровском парке и за городом раздавались ружейные залпы. У красного молоха было еще очень много работы.
| Далее