Оттуда же, с Украины, у меня сохранилась бутылка и с более крепким напитком под названием «Люта вода». На этикетке – казак с оселедцем на голове, в огненно-красных широких шароварах (которые, по словам Гоголя, должны быть у казака непременно «шире Черного моря»), пустившийся в пляс.
Ниже основного названия этой «Лютой воды» идет текст: «Гiрка настоянка з перцем». И дальше уже более мелким шрифтом: «Аромат меду та мiць перцю наполнят сонячним теплом»...
Эту бутылку вместе с кувшином вина и продуктами в большом бумажном пакете Наташа вручила мне на вокзале перед моим очередным (но, как оказалось, последним) отъездом из Могилева-Подольского. Я уезжал оттуда поездом – через Киев, Москву и дальше через всю Россию в Иркутск...
Помнится, мне посчастливилось тогда же в книжном киоске на вокзале купить толстую книгу Ивана Бунина, выпущенную Кишиневским книжным издательством. Произведения которого в Сибири, например, я купить не мог. Их там просто не было. А значит, на всю долгую, почти недельную дорогу я был обеспечен пищей не только физической, но и духовной. И самое главное, уезжать мне было не грустно. Видимо, при всей красоте Натальи я все-таки не любил ее настолько, чтобы желать не разлучаться с нею.
Тем более что мы договорились, что она, закончив работу со своими группами, приедет в начале сентября погостить ко мне в Сибирь. И она действительно потом приехала на две недели в Ангарск.
А я вот свое обещание, данное уже почти при отправлении поезда из Могилева-Подольского, – снова приехать к ней в следующем году – так и не сдержал. Закрутился с делами по учебе, укатив на все лето, в том числе и на свои двухмесячные каникулы, на Белое море, на Биологическую станцию Зоологического института, в котором учился в аспирантуре...
И вот теперь, много лет спустя, глядя на эту пустую бутылку «Лютой воды» с лихим казаком на этикетке и тоже пустой глиняный кувшин из-под вина, я сам тем не менее будто наполняюсь «сонячним (что означает это слово, я не знаю до сих пор, но полагаю, что это что-то приятное) теплом». Таким мягким, неизнуряющим, каким оно было в тот далекий летний день на Днестре. А потом это тепло словно продолжилось и в дни начала осени, когда Наталья приехала ко мне и мы с ней ездили на Байкал. Но большей частью жили одни на родительской даче под Ангарском, рядом с небольшим озерком, на темной поверхности которого покачивались белые кувшинки. И, как и на Украине и в Молдавии, нам в Сибири тоже достаточно было лишь друг друга, и больше, казалось, ничего не требовалось для полноты жизни...
Но больше мне отчего-то запомнился наш крайний «поход на Молдавию» за молодым вином. Ближе к обеду мы Наташей, чуть пьяненькие после дегустаций у разных хозяев их вин (а для пробы там наливали обычно почти полный граненый стакан), возвращались к ней домой «на Украйну», как говорила она, эта наполовину польская пани. Останавливаясь время от времени только для того, чтобы поцеловаться. И остановки наши становились все чаще, а поцелуи – все дольше. И «облака» над рекой, правда уже не такие белые и плотные, как по дороге утром «на Молдавию», тем не менее будто поднимали нас все выше и выше. И губы у Натальи были такими сочными, как спелая черешня. И пахли молодым вином и медом (вина у некоторых хозяев по их предложению мы дегустировали с медом). И моим губам никак не хотелось расставаться с ними. Да и сами мы были еще так молоды и беспечны, как молодое вино. И большая часть жизни виделась еще впереди. А не за спиной, как это есть, увы, теперь, когда я пишу эти строки...
Дальше на полке стоят красивые и до сих пор очень модные жестяные коробочки, раскрашенные под божьих коровок. Белыми кружочками на красном фоне.
О таких удобных и красивых коробочках для продуктов в 70–80-х годах прошлого века, наверное, мечтала каждая хозяйка в СССР. Поскольку их невозможно было нигде купить. Их можно было только достать.
Коробочки эти, в количестве пятнадцати штук, были трех размеров. Большие – для килограмма сыпучей продукции. Средние. И маленькие.
На всех них снизу по блестящей ленточке металла было красными буквами написано, для чего предназначена емкость. Например, на больших было выведено: «Мука», «Рис», «Геркулес», «Манна», «Сахар».
Причем надписи были сделаны с двух противоположных сторон на разных языках – русском и эстонском. Поскольку набор этот в начале 80-х годов нашей семье (я, жена Наташа, наш трехлетний сын Дима и Наташина мама Мария Ивановна жили тогда в Байкальске) привез из Таллина мой хороший знакомый Арво Вески. Какой-то дальний родственник популярной эстонской певицы Анне Вески, постоянно мелькавшей в то время на телеэкране.
Меня с Арво в Таллине в очередной мой приезд из Москвы, где я учился в Литературном институте, познакомила Инна Мартоя, моя переводчица. Она первая перевела на эстонский язык мои рассказы. Один из которых – об охоте – очень понравился Арво, ее знакомому. Может быть, понравился именно потому, что Инна была двуязычной (отец – эстонец, мать – русская) и могла найти нужные аналоги слов, не исказив ни звуковой, ни ритмической, ни смысловой структуры рассказа.
К тому же она была просто красавица. Высокая блондинка с голубыми глазами, идеальной фигурой и приятной загадочной улыбкой...
А в Байкальск к нам Арво приезжал в первую очередь для того, чтобы покататься на горных лыжах. И был поражен тем, что такая хорошая трасса обычно пустовала. Особенно в будние дни.
– Я до этого ездил кататься или на Кавказ, или в Болгарию, потому что у нас в Эстонии хороших гор нет, – проведя целый день на горе Соболиной, удивлялся за общим ужином Арво. – Но там снег не такой идеальный, как здесь. И народу на склонах обычно как сельдей в бочке. А тут прямо чудеса какие-то! Праздник, да и только! И денег никто никаких не берет. Катайся сколько хочешь. Даже как-то с трудом верится, что есть на нашей планете такие сказочные места!
Действительно, трасса тогда была еще бесплатной. Надо было только накануне договориться с дежурившим на Соболиной инструктором, чтобы он включил бугельный подъемник. Ну, и поставить ему, соответственно, бутылочку крепкого напитка, чтобы он не сильно мерз в своем (единственном тогда, стоящем у подножья горы) треугольном домике.
Кстати, Арво и научил меня кататься на горных лыжах. Справедливо полагая, во-первых, что такую счастливую возможность – наслаждаться скольжением по чудесным снежным склонам – нельзя упускать, а во-вторых, что такое счастье не может длиться вечно. И конечно, он оказался прав.
Теперь на горе Соболиной всегда море народа в разноцветных лыжных комбинезонах и куртках. Отчего и склоны все покрыты яркими пятнами. Много разных гостевых домиков и кафе. И стоит все там теперь совсем не дешево.
Вспоминаю наши спуски по склонам с Арво, когда, бывало, мы катались на горе совсем одни. И, снова поднявшись на вершину на подъемнике, замерев там от восторга, откуда трассы расходились в разные стороны – где покруче, где поположе и подлиннее, любовались белым ровным полем замерзшего внизу Байкала, лед которого был занесен чистым, искрящимся в лучах солнца снегом. А наш коттедж среди сосен, стоящий совсем недалеко от этого великого озера, казался с вершины чуть больше спичечного коробка. Этакое уютное, теплое жилье для гномиков, с пушистою снежною периною на крыше...
Однако продолжу про привезенный нам Арво подарок, сильно обрадовавший Наталью. Она потом, когда мы уже переехали из Байкальска в Иркутск, и привезла его сюда на дачу.
– Очень уж он, этот набор, веселый какой-то! – говорила она. – Пусть нас и наших гостей теперь на даче радует...
На коробочках среднего размера были другие надписи: «Сода», «Крахмал», «Изюм», «Лавровый лист», «Кофе». А на самых маленьких: «Чай», «Тмин», «Перец», «Корица», «Пряность». Именно так, в единственном числе: пряность, а не пряности.
Совсем недавно, открыв эту коробочку, я действительно уловил исходящий из нее будто бы очень далекий, но приятный запах. Наташа всегда старалась держать в этом наборе именно те продукты, которые были указаны на коробках. С пряностями же она обычно готовила мясо. И тот аромат, что я почувствовал, был как бы приветом от нее...
Это гостившая на даче нынешним летом бывшая жена моего шурина – младшего брата Наташи Светлана, что-то готовя у плиты, спросила: нет ли у меня риса и пряностей? Именно тогда я и открыл сначала маленькую коробку, а потом и большую. И в той, что под названием «Рис», действительно обнаружилось достаточное количество этой крупы, хранившейся в полиэтиленовом пакете, оставленном в коробке еще Наташей.
А ведь ее уже более девяти лет как нет на этом свете...
И вот она сумела-таки передать нам привет из своего Запределья. И рис с пряностями, приготовленный Светланой, был очень хорош...
Словом, по двум стенам крытой веранды у меня на даче не просто длинная угловая полка, а как бы мини-музей нашей семьи, наших минувших праздников. Где с каждым предметом, будь то даже пустая бутылка (то есть просто уже оболочка чего-то, но ведь и наше тело – это лишь оболочка души), что-то связано.
Например, коньяк «Ной» пятилетней выдержки мы пили с Натальиным коллегой – доктором биологических наук из Еревана. Он приезжал на целый месяц в Лимнологический институт поработать на Байкале. И в один из своих свободных дней сей ученый муж посетил нашу дачу, привезя с собой этот чудесный напиток. Причем приехал он сюда не только с Наташей, у которой с ним был какой-то совместный проект, но и со своей женой. Очень молодой и очень молчаливой женщиной с грустными восточными глазами. Рядом с ним – весьма грузным мужчиной – она выглядела просто девочкой...
А эта вот большая бутылка «Сливовки» была привезена из Югославии. Тогда еще единой страны, не разбомбленной в тридевятом (1999) году наглыми, до тупости самоуверенными американцами во главе с их тогдашним президентом – тоже, судя по его действиям, не отличающимся особым умом, – Джорджем Бушем и их европейскими союзничками по военному блоку НАТО. Югослав тоже был коллегой Натальи. Вообще, надо сказать, что коллег из разных научных институтов нашей страны и зарубежья у моей жены было немало. И все они для осуществления каких-то совместных проектов стремились побывать на Байкале. Югослав прибыл в Сибирь на две недели и в конце этого срока посетил нас с Наташей. Она приехала на дачу на выходные еще в пятницу вечером, а гость появился в субботу, ближе к обеду. Помню, что это был высокий, улыбчивый, веселый мужчина лет сорока. И вот эту почти двухлитровую югославскую бутыль мы с ним за выходные одолели...
А водку «Выборнову», стоящую рядом со «Сливовкой», мы пили у костра, уже осенью, с польским радиожурналистом, приехавшим взять у меня интервью, после того как несколько моих рассказов были переведены на польский язык и опубликованы там. И хотя сентябрь в том году был на удивление теплым, почти летним, все равно было немного грустно, оттого что очередное лето закончилось (а кто знает, сколько их у меня еще впереди в запасе, этих лет?). И даже веселое, яркое пламя костра и водка как-то не очень радовали, будто, несмотря ни на что, ты не мог избавиться от своего безмерного одиночества. От той неправильности, когда приходится подолгу жить в разлуке с близкими людьми. Тем более что дней наших на земле всем нам не так уж много отмерено. Может быть, это чувство не покидало меня оттого, что Наташа на даче в то лето бывала крайне редко, мотаясь по научным экспедициям на судах Лимнологического института, в котором руководила самой большой лабораторией, со своими коллегами со всего света...
И только большие, хорошо видимые, яркие звезды, усеявшие весь черный бархат неба, как-то примиряли меня с действительностью и вселяли надежду на то, что весь этот чудесный мир никогда не кончится. И верилось, что настоящая литература – это тоже бесконечность. А именно о литературе и ее проблемах мы и говорили со Збышеком Красовским – репортером Варшавского радио. Пытавшимся записать на диктофон не только свои вопросы и мои ответы на них, но и потрескивание угольков в догорающем костерке, в которых мы с ним пекли картошку. Закусывая потом ею. Вольготно и беспечно при этом, словно жить нам вечность, развалившись в раскладных креслах. И литературу мы сравнивали с космосом, который никогда не заканчивается, и каждая из звезд все время манит, загадочно манит к себе. И время от времени, шурудя палочкой в углях костра, отыскивая в них очередную картофелину, я поднимал мириады искр, радостно взмывающих вверх и, казалось, способных достать до неба. Однако полет искр был хоть и ярок, но весьма недолог. Они скоро гасли, закончив свой краткий, праздничный, как фейерверк, полет. И, глядя на снопы искр и на малиновые угли костра, я вдруг с неизъяснимой грустью подумал о том, что вот в этом костре, по сути, собран весь пепел еще одного сгоревшего в моей жизни лета. И, в общем-то, не такого уж праздничного, поскольку жил я на даче почти все время один. У Наташи, как я уже сказал, были научные, иногда по целому месяцу, экспедиции. А сыну на дачу и всегда-то не очень хотелось. У него были свои молодые интересы. И скорее всего, в его возрасте быть дома одному ему казалось предпочтительнее. Да и проще, пожалуй, без посторонних-то глаз. Поскольку можно было, скажем, пригласить в гости свою однокурсницу по университету...
– Жаль только, что нельзя записать на диктофон эту вот необычайную тишину с мерным, ленивым шорохом о песок далеких волн там внизу, у Байкала. Да и куда, собственно говоря, им спешить – этим волнам? Ведь впереди у них целая вечность, – посетовал Збышек. И продолжил, когда мы выпили по очередной стопочке хорошей водки и, обжигая пальцы, стали чистить выуженную из углей картошку: – И звезды эти, такие огромные и яркие, как будто говорят о чем-то, тоже вечном, нетленном, таинственном, чего мы уразуметь своим слабым умом не умеем.
Далее на полке, сделавшей поворот на девяносто градусов – над южным к северному окну, – стоят в основном только бутылки – из-под различных наливок, бальзамов и других напитков. Вин: португальских, румынских, болгарских, венгерских, грузинских, чилийских. Последним я, кстати, чаще всего и отдавал предпочтение. Прежде всего потому, что они, на мой вкус, очень хороши и качественны. С особенным, своеобразным букетом. И не так дороги, как, скажем, французские или итальянские, что тоже весьма существенно.
Названия вин в бутылках до двух литров весьма разнообразны: «Киндзмараули», «Механджийско», «Мерло», «Шардоне»...
А названия водок каковы, песня просто: «Омулевка», «Путинка» (многие марки теперь уже и не выпускают), «Русский стандарт», «Свобода» (точно: выпил с утра – и весь день свободен), «Матрешка»! Эта бутылка действительно сделана в виде матрешки и раскрашена соответственно – очень ярко. Ее привезла нам знакомая из Омска, гостившая здесь несколько дней. Далее: «Тундра», настоянная на пантах, спирт «Альфа», как утверждают знатоки, лучший по качеству. А за «Альфой», уже по убывающей, следуют другие спирты, тоже используемые для приготовления водки: «Люкс», «Экстра». А вот и водка «Ангария» с фотографией плотины Братской ГЭС и аннотацией на этикетке: «Спецзаказ. Изготовлена и разлита специально для сибиряков...» Затем – «Беленькая», 0,25 литра, «Русский резерв» с двуглавым орлом на этикетке и тоже весьма заманчивой аннотацией: «Настоящее русское качество с 1895 года. Спирт «Альфа», золотая фильтрация...», бальзам «Амрита» из Бурятии; «Карельский бальзам» из Петрозаводска, состав: брусничный лист, плоды черемухи, гриб чага; «Кедровый бальзам» из Томска: мед, плоды шиповника, девясил, имбирь... И наконец, «Егерская», «Охотничья» – 45-градусная, «Зубровка»: эти крепкие настойки ныне нигде уже, увы, в нашей стране не выпускаются...
Этот ряд можно было бы продолжить, но не стоит. Ибо я уже не всегда точно помню, кто какие напитки нам сюда привозил. И с кем мы их потом распивали. Но зато я помню, что никто никогда не напивался на наших застольях. И вино лишь веселило присутствующих, а не делало их глупее или агрессивнее. Да и собраны все эти бутылки за весьма продолжительный промежуток времени – почти за восемнадцать лет. Так что пусть у тебя, дорогой мой гипотетический читатель, не создается впечатления, что на даче мы только тем и занимаемся, что ежедневно устраиваем пирушки. Нет, они у нас не так уж часты.
Но продолжу.
А вот эту двухлитровую бутыль чилийского вина, точно помню, привез нам певец Большого театра. На спектакль с его участием мы потом ходили с Наташей, приехав по каким-то делам в Москву. И по выданным им заранее контрамаркам смогли попасть в Большой театр, где он в опере Римского-Корсакова «Снегурочка» исполнял партию, кажется, царя Берендея. А к нам в Сибирь, тоже почти Берендеево царство, приезжал в отпуск, к своей дальней родственнице Наталье Залуми и ее мужу Василию Васильевичу Смирнову, которые, как и моя Наташа, были научными сотрудниками Лимнологического института. Эти коллеги и попросили Наташу разрешить им всем погостить у нас на даче несколько дней.
И каких же вкуснейших огромных хариусов в золотистой корочке готовил на углях Василий Васильевич недалеко от нашей бани, где располагается кострище! И какой от них исходил волнующий запах, способный, наверное, пробудить зверский аппетит у любого человека, отнюдь не чревоугодника. Впрочем, не предаться чревоугодию при наличии столь умело приготовленной вкуснейшей рыбы было просто невозможно. Да еще и с хорошим белым чилийским вином...
Так что надо сознаться: в те дни, когда Василий Васильевич и его жена Наталья со своим московским родственником гостили у нас, это был самый настоящий праздник живота!
Почти в самом конце полки стоит недавно водруженная туда бутылка из-под крымского вина «Саперави». Ее подарил мне Андрей, сосед по городскому дому, за мою книгу «Забытые запахи лета». Он с семьей побывал в Порту Байкал нынешним летом.
Бутылку эту с очень хорошим вином мы распили потом с сыном и невесткой за ужином (жареная картошка с грибами, собранными прямо на нашем участке, котлеты) накануне их отъезда. То есть, получается, только вчера. А кажется, что прошло уже так много дней, будто даже само всевластное время неимоверно замедлило свой ход. Отчего минуты превратились в часы...
Да, расставание с любимыми людьми – это всегда, увы, совсем не праздник...
«Праздник закончился», – с грустью подумал я, вспомнив при этом очень нравящуюся мне «Балладу о прокуренном вагоне» Александра Кочеткова, написанную в 1932 году. Уже так давно.
Стихотворение это я знаю наизусть. Мысленно я и прочитал его первую и последнюю строфы:
– Как больно, милая, как странно,
Сроднясь в земле, сплетясь ветвями, –
Как больно, милая, как странно
Раздваиваться под пилой.
......................................
С любимыми не расставайтесь!
Всей кровью прорастайте в них.
И каждый раз навек прощайтесь,
Когда уходите на миг!
И, вспомнив все досадные мелочи, связанные с приездом моих родных: ребячьи капризы, и порою, казалось, беспричинные их слезы, и прочие шалости, – я вдруг подумал, какие это всё, в сущности, были пустяки, на которые и обращать внимание не следовало бы. А пребывание их всех здесь, на даче, было, несомненно, настоящим праздником! Во всяком случае, для меня это был, пожалуй, лучший месяц нынешнего лета 2018 года. И даже, может быть, это было лучшее лето последних лет. Ибо когда еще мы сможем снова собраться вот так, все вместе? А мне всю жизнь именно того и хотелось – чтобы у нас было некое родовое гнездо, куда бы с охотой съезжались самые близкие люди...
Да, прав был Экзюпери, утверждая, что человеку дана единственная роскошь – роскошь человеческого общения. И вот эта роскошь общения с дорогими тебе, близкими людьми закончилась. И даже рыжего котишку Карасика увезли. А так бы хоть какая-то живая душа была рядом...
Честно говоря, давненько я уже не испытывал такого гнетущего состояния тоски и одиночества. Такого не бывало со мной, помнится, даже посреди необъятной тайги, в сгущающихся сумерках на излете короткого зимнего дня, когда ты еще не вышел к зимовью...
И даже моя и Димина записка на разных сторонах листка (я для чего-то сохранил ее, положив на письменный стол у окна с видом на Байкал, вместе с другими бумагами в доме) показалась мне теперь чем-то значительным, полным затаенного, нераскрытого до конца смысла. Ведь в ней были запечатлены столь дорогие мне минувшие мгновенья бытия.
А в связи с этой двойной запиской вспомнилось, при каких обстоятельствах мы с сыном писали друг другу.
Как-то уже под вечер, часов в семь, прямо на паласе на просторной веранде сон свалил Сашуню. Он прямо-таки рухнул на пол. И ребята (Дима и Света), чтобы он не разоспался («А то ночью не будет спать и нам никому спать не даст», – сказала Света), дав ему полчаса на сон, как поверженному на поле брани герою с раскинутыми в стороны руками, потом аккуратно разбудили его, умыв прохладной водой. После чего, чтобы он опять не разоспался и не начал капризничать, отправились с ним и Костюшкой в магазин за тортиком. Намереваясь затем, часов в восемь вечера, попить всем вместе чаю.
Ребятишек родители посадили себе на загривки. И этаким верблюжьим караваном отправились вниз...
Уже стемнело, и восемь часов миновало, а их все не было.
«Видно, после магазина пошли, как обычно, к Байкалу покидать в воду камешки. Это очень нравится ребятне», – решил я, чувствуя, что тоже уже засыпаю. Поскольку день у меня выдался нелегкий: после обеда я вкапывал столбы для ограды. А при каменистом грунте здесь, на горе, работа эта очень тяжела.
Я включил уличную лампу над входной дверью на закрытую веранду, чтобы ребятам в темноте был ориентир. Своего рода маяк во мраке ночи. И, поняв, что не смогу их дождаться, оставил записку на столе: «Ребята, сон валит с ног богатыря. Так что трапезничайте без меня. Я пошел спать...»
А утром, выйдя из дома на веранду часов в восемь (Дима со Светой обычно спали часов до десяти, если их не будили дети), на обратной стороне листка обнаружил ответную записку от сына:
«Папа, откуда ты носишь воду для бани? Я хочу тебе помочь.
Р. S. Твои рабочие штаны я снял с уличной веревки и занес внутрь на случай ночного дождя.
Р. S. S. Да, и еще. Дай мне, пожалуйста, несколько листов бумаги для записей и рисунков...
Кусочек торта для тебя – в холодильнике».
И вот теперь, взглянув на этот листок, я вспомнил, что одно время даже собирался написать нечто под заглавием «Домашняя переписка», поскольку в отдельной папочке у меня за много лет скопилось множество различных записок от домочадцев и близких мне людей. Жены, сына, моих родителей, сестры. Выбросить которые у меня не поднималась рука. Слишком уж много в этих клочках бумаги разного размера было неподдельной любви и трогательной заботы друг о друге...
Правда, сесть и начать писать подобное повествование я пока так и не собрался. И вряд ли соберусь уже.
И эта папка с записками давно лежит в одном из ящиков моего письменного стола в городе без всякого применения. Напоминая мне некий закрытый сундук с драгоценностями – свидетельствами жизни моих самых близких людей. Многих из которых уже нет на этом свете. Жены, сестры, родителей. С женой мы особенно любили обмениваться такими краткими посланиями. И в них всегда было столько нежности, заботы. И – скрываемой за обычными, обыденными словами – истинной любви...
Думаю, что этот мой «сундук» так и останется нераскрытым для посторонних глаз. Во всяком случае, пока я жив. А еще лучше, если я успею все это: записки, свои дневники – вовремя сжечь. Чтобы посторонние глаза не заглядывали в мою личную жизнь. Как это я уже сделал с письмами. О чем и написал впоследствии: «Я затопил на даче печь, чтоб письма от любимой (честнее было бы, конечно, написать «от любимых», ибо я нешуточно влюблялся несколько раз) сжечь...»
Даже и здесь, на даче, в выдвижном ящике прикроватной тумбочки, у меня кое-что сохранилось. Правда, не из той папки «Домашняя переписка», а в детском Димином альбоме с его рисунками, когда-то привезенном сюда.
Вот, например, записи моего отца и мамы, датированные 17–19 декабря 1986 года, когда они «на недельку» приезжали из Ангарска в Байкальск повидаться с нами. А еще и – как основной повод – на день рождения Димы (21 декабря). Тогда ему исполнилось шесть лет.
Он был очень подвижный, озорной мальчишка с неуемной энергией. И мой отец с мамой играли с ним в хоккей. (Я в то время был в Москве, сдавая в Литинституте очередную сессию, и должен был прилететь из столицы аккурат двадцать первого декабря к часу дня, когда Дима и появился на свет в Ангарске чудесным зимним ярким солнечным днем в 1980 году.) Играли они на плотно укатанной снежной дороге, хорошо освещенной уличными фонарями, у нашего коттеджа.
Ниже основного названия этой «Лютой воды» идет текст: «Гiрка настоянка з перцем». И дальше уже более мелким шрифтом: «Аромат меду та мiць перцю наполнят сонячним теплом»...
Эту бутылку вместе с кувшином вина и продуктами в большом бумажном пакете Наташа вручила мне на вокзале перед моим очередным (но, как оказалось, последним) отъездом из Могилева-Подольского. Я уезжал оттуда поездом – через Киев, Москву и дальше через всю Россию в Иркутск...
Помнится, мне посчастливилось тогда же в книжном киоске на вокзале купить толстую книгу Ивана Бунина, выпущенную Кишиневским книжным издательством. Произведения которого в Сибири, например, я купить не мог. Их там просто не было. А значит, на всю долгую, почти недельную дорогу я был обеспечен пищей не только физической, но и духовной. И самое главное, уезжать мне было не грустно. Видимо, при всей красоте Натальи я все-таки не любил ее настолько, чтобы желать не разлучаться с нею.
Тем более что мы договорились, что она, закончив работу со своими группами, приедет в начале сентября погостить ко мне в Сибирь. И она действительно потом приехала на две недели в Ангарск.
А я вот свое обещание, данное уже почти при отправлении поезда из Могилева-Подольского, – снова приехать к ней в следующем году – так и не сдержал. Закрутился с делами по учебе, укатив на все лето, в том числе и на свои двухмесячные каникулы, на Белое море, на Биологическую станцию Зоологического института, в котором учился в аспирантуре...
И вот теперь, много лет спустя, глядя на эту пустую бутылку «Лютой воды» с лихим казаком на этикетке и тоже пустой глиняный кувшин из-под вина, я сам тем не менее будто наполняюсь «сонячним (что означает это слово, я не знаю до сих пор, но полагаю, что это что-то приятное) теплом». Таким мягким, неизнуряющим, каким оно было в тот далекий летний день на Днестре. А потом это тепло словно продолжилось и в дни начала осени, когда Наталья приехала ко мне и мы с ней ездили на Байкал. Но большей частью жили одни на родительской даче под Ангарском, рядом с небольшим озерком, на темной поверхности которого покачивались белые кувшинки. И, как и на Украине и в Молдавии, нам в Сибири тоже достаточно было лишь друг друга, и больше, казалось, ничего не требовалось для полноты жизни...
Но больше мне отчего-то запомнился наш крайний «поход на Молдавию» за молодым вином. Ближе к обеду мы Наташей, чуть пьяненькие после дегустаций у разных хозяев их вин (а для пробы там наливали обычно почти полный граненый стакан), возвращались к ней домой «на Украйну», как говорила она, эта наполовину польская пани. Останавливаясь время от времени только для того, чтобы поцеловаться. И остановки наши становились все чаще, а поцелуи – все дольше. И «облака» над рекой, правда уже не такие белые и плотные, как по дороге утром «на Молдавию», тем не менее будто поднимали нас все выше и выше. И губы у Натальи были такими сочными, как спелая черешня. И пахли молодым вином и медом (вина у некоторых хозяев по их предложению мы дегустировали с медом). И моим губам никак не хотелось расставаться с ними. Да и сами мы были еще так молоды и беспечны, как молодое вино. И большая часть жизни виделась еще впереди. А не за спиной, как это есть, увы, теперь, когда я пишу эти строки...
Дальше на полке стоят красивые и до сих пор очень модные жестяные коробочки, раскрашенные под божьих коровок. Белыми кружочками на красном фоне.
О таких удобных и красивых коробочках для продуктов в 70–80-х годах прошлого века, наверное, мечтала каждая хозяйка в СССР. Поскольку их невозможно было нигде купить. Их можно было только достать.
Коробочки эти, в количестве пятнадцати штук, были трех размеров. Большие – для килограмма сыпучей продукции. Средние. И маленькие.
На всех них снизу по блестящей ленточке металла было красными буквами написано, для чего предназначена емкость. Например, на больших было выведено: «Мука», «Рис», «Геркулес», «Манна», «Сахар».
Причем надписи были сделаны с двух противоположных сторон на разных языках – русском и эстонском. Поскольку набор этот в начале 80-х годов нашей семье (я, жена Наташа, наш трехлетний сын Дима и Наташина мама Мария Ивановна жили тогда в Байкальске) привез из Таллина мой хороший знакомый Арво Вески. Какой-то дальний родственник популярной эстонской певицы Анне Вески, постоянно мелькавшей в то время на телеэкране.
Меня с Арво в Таллине в очередной мой приезд из Москвы, где я учился в Литературном институте, познакомила Инна Мартоя, моя переводчица. Она первая перевела на эстонский язык мои рассказы. Один из которых – об охоте – очень понравился Арво, ее знакомому. Может быть, понравился именно потому, что Инна была двуязычной (отец – эстонец, мать – русская) и могла найти нужные аналоги слов, не исказив ни звуковой, ни ритмической, ни смысловой структуры рассказа.
К тому же она была просто красавица. Высокая блондинка с голубыми глазами, идеальной фигурой и приятной загадочной улыбкой...
А в Байкальск к нам Арво приезжал в первую очередь для того, чтобы покататься на горных лыжах. И был поражен тем, что такая хорошая трасса обычно пустовала. Особенно в будние дни.
– Я до этого ездил кататься или на Кавказ, или в Болгарию, потому что у нас в Эстонии хороших гор нет, – проведя целый день на горе Соболиной, удивлялся за общим ужином Арво. – Но там снег не такой идеальный, как здесь. И народу на склонах обычно как сельдей в бочке. А тут прямо чудеса какие-то! Праздник, да и только! И денег никто никаких не берет. Катайся сколько хочешь. Даже как-то с трудом верится, что есть на нашей планете такие сказочные места!
Действительно, трасса тогда была еще бесплатной. Надо было только накануне договориться с дежурившим на Соболиной инструктором, чтобы он включил бугельный подъемник. Ну, и поставить ему, соответственно, бутылочку крепкого напитка, чтобы он не сильно мерз в своем (единственном тогда, стоящем у подножья горы) треугольном домике.
Кстати, Арво и научил меня кататься на горных лыжах. Справедливо полагая, во-первых, что такую счастливую возможность – наслаждаться скольжением по чудесным снежным склонам – нельзя упускать, а во-вторых, что такое счастье не может длиться вечно. И конечно, он оказался прав.
Теперь на горе Соболиной всегда море народа в разноцветных лыжных комбинезонах и куртках. Отчего и склоны все покрыты яркими пятнами. Много разных гостевых домиков и кафе. И стоит все там теперь совсем не дешево.
Вспоминаю наши спуски по склонам с Арво, когда, бывало, мы катались на горе совсем одни. И, снова поднявшись на вершину на подъемнике, замерев там от восторга, откуда трассы расходились в разные стороны – где покруче, где поположе и подлиннее, любовались белым ровным полем замерзшего внизу Байкала, лед которого был занесен чистым, искрящимся в лучах солнца снегом. А наш коттедж среди сосен, стоящий совсем недалеко от этого великого озера, казался с вершины чуть больше спичечного коробка. Этакое уютное, теплое жилье для гномиков, с пушистою снежною периною на крыше...
Однако продолжу про привезенный нам Арво подарок, сильно обрадовавший Наталью. Она потом, когда мы уже переехали из Байкальска в Иркутск, и привезла его сюда на дачу.
– Очень уж он, этот набор, веселый какой-то! – говорила она. – Пусть нас и наших гостей теперь на даче радует...
На коробочках среднего размера были другие надписи: «Сода», «Крахмал», «Изюм», «Лавровый лист», «Кофе». А на самых маленьких: «Чай», «Тмин», «Перец», «Корица», «Пряность». Именно так, в единственном числе: пряность, а не пряности.
Совсем недавно, открыв эту коробочку, я действительно уловил исходящий из нее будто бы очень далекий, но приятный запах. Наташа всегда старалась держать в этом наборе именно те продукты, которые были указаны на коробках. С пряностями же она обычно готовила мясо. И тот аромат, что я почувствовал, был как бы приветом от нее...
Это гостившая на даче нынешним летом бывшая жена моего шурина – младшего брата Наташи Светлана, что-то готовя у плиты, спросила: нет ли у меня риса и пряностей? Именно тогда я и открыл сначала маленькую коробку, а потом и большую. И в той, что под названием «Рис», действительно обнаружилось достаточное количество этой крупы, хранившейся в полиэтиленовом пакете, оставленном в коробке еще Наташей.
А ведь ее уже более девяти лет как нет на этом свете...
И вот она сумела-таки передать нам привет из своего Запределья. И рис с пряностями, приготовленный Светланой, был очень хорош...
Словом, по двум стенам крытой веранды у меня на даче не просто длинная угловая полка, а как бы мини-музей нашей семьи, наших минувших праздников. Где с каждым предметом, будь то даже пустая бутылка (то есть просто уже оболочка чего-то, но ведь и наше тело – это лишь оболочка души), что-то связано.
Например, коньяк «Ной» пятилетней выдержки мы пили с Натальиным коллегой – доктором биологических наук из Еревана. Он приезжал на целый месяц в Лимнологический институт поработать на Байкале. И в один из своих свободных дней сей ученый муж посетил нашу дачу, привезя с собой этот чудесный напиток. Причем приехал он сюда не только с Наташей, у которой с ним был какой-то совместный проект, но и со своей женой. Очень молодой и очень молчаливой женщиной с грустными восточными глазами. Рядом с ним – весьма грузным мужчиной – она выглядела просто девочкой...
А эта вот большая бутылка «Сливовки» была привезена из Югославии. Тогда еще единой страны, не разбомбленной в тридевятом (1999) году наглыми, до тупости самоуверенными американцами во главе с их тогдашним президентом – тоже, судя по его действиям, не отличающимся особым умом, – Джорджем Бушем и их европейскими союзничками по военному блоку НАТО. Югослав тоже был коллегой Натальи. Вообще, надо сказать, что коллег из разных научных институтов нашей страны и зарубежья у моей жены было немало. И все они для осуществления каких-то совместных проектов стремились побывать на Байкале. Югослав прибыл в Сибирь на две недели и в конце этого срока посетил нас с Наташей. Она приехала на дачу на выходные еще в пятницу вечером, а гость появился в субботу, ближе к обеду. Помню, что это был высокий, улыбчивый, веселый мужчина лет сорока. И вот эту почти двухлитровую югославскую бутыль мы с ним за выходные одолели...
А водку «Выборнову», стоящую рядом со «Сливовкой», мы пили у костра, уже осенью, с польским радиожурналистом, приехавшим взять у меня интервью, после того как несколько моих рассказов были переведены на польский язык и опубликованы там. И хотя сентябрь в том году был на удивление теплым, почти летним, все равно было немного грустно, оттого что очередное лето закончилось (а кто знает, сколько их у меня еще впереди в запасе, этих лет?). И даже веселое, яркое пламя костра и водка как-то не очень радовали, будто, несмотря ни на что, ты не мог избавиться от своего безмерного одиночества. От той неправильности, когда приходится подолгу жить в разлуке с близкими людьми. Тем более что дней наших на земле всем нам не так уж много отмерено. Может быть, это чувство не покидало меня оттого, что Наташа на даче в то лето бывала крайне редко, мотаясь по научным экспедициям на судах Лимнологического института, в котором руководила самой большой лабораторией, со своими коллегами со всего света...
И только большие, хорошо видимые, яркие звезды, усеявшие весь черный бархат неба, как-то примиряли меня с действительностью и вселяли надежду на то, что весь этот чудесный мир никогда не кончится. И верилось, что настоящая литература – это тоже бесконечность. А именно о литературе и ее проблемах мы и говорили со Збышеком Красовским – репортером Варшавского радио. Пытавшимся записать на диктофон не только свои вопросы и мои ответы на них, но и потрескивание угольков в догорающем костерке, в которых мы с ним пекли картошку. Закусывая потом ею. Вольготно и беспечно при этом, словно жить нам вечность, развалившись в раскладных креслах. И литературу мы сравнивали с космосом, который никогда не заканчивается, и каждая из звезд все время манит, загадочно манит к себе. И время от времени, шурудя палочкой в углях костра, отыскивая в них очередную картофелину, я поднимал мириады искр, радостно взмывающих вверх и, казалось, способных достать до неба. Однако полет искр был хоть и ярок, но весьма недолог. Они скоро гасли, закончив свой краткий, праздничный, как фейерверк, полет. И, глядя на снопы искр и на малиновые угли костра, я вдруг с неизъяснимой грустью подумал о том, что вот в этом костре, по сути, собран весь пепел еще одного сгоревшего в моей жизни лета. И, в общем-то, не такого уж праздничного, поскольку жил я на даче почти все время один. У Наташи, как я уже сказал, были научные, иногда по целому месяцу, экспедиции. А сыну на дачу и всегда-то не очень хотелось. У него были свои молодые интересы. И скорее всего, в его возрасте быть дома одному ему казалось предпочтительнее. Да и проще, пожалуй, без посторонних-то глаз. Поскольку можно было, скажем, пригласить в гости свою однокурсницу по университету...
– Жаль только, что нельзя записать на диктофон эту вот необычайную тишину с мерным, ленивым шорохом о песок далеких волн там внизу, у Байкала. Да и куда, собственно говоря, им спешить – этим волнам? Ведь впереди у них целая вечность, – посетовал Збышек. И продолжил, когда мы выпили по очередной стопочке хорошей водки и, обжигая пальцы, стали чистить выуженную из углей картошку: – И звезды эти, такие огромные и яркие, как будто говорят о чем-то, тоже вечном, нетленном, таинственном, чего мы уразуметь своим слабым умом не умеем.
Далее на полке, сделавшей поворот на девяносто градусов – над южным к северному окну, – стоят в основном только бутылки – из-под различных наливок, бальзамов и других напитков. Вин: португальских, румынских, болгарских, венгерских, грузинских, чилийских. Последним я, кстати, чаще всего и отдавал предпочтение. Прежде всего потому, что они, на мой вкус, очень хороши и качественны. С особенным, своеобразным букетом. И не так дороги, как, скажем, французские или итальянские, что тоже весьма существенно.
Названия вин в бутылках до двух литров весьма разнообразны: «Киндзмараули», «Механджийско», «Мерло», «Шардоне»...
А названия водок каковы, песня просто: «Омулевка», «Путинка» (многие марки теперь уже и не выпускают), «Русский стандарт», «Свобода» (точно: выпил с утра – и весь день свободен), «Матрешка»! Эта бутылка действительно сделана в виде матрешки и раскрашена соответственно – очень ярко. Ее привезла нам знакомая из Омска, гостившая здесь несколько дней. Далее: «Тундра», настоянная на пантах, спирт «Альфа», как утверждают знатоки, лучший по качеству. А за «Альфой», уже по убывающей, следуют другие спирты, тоже используемые для приготовления водки: «Люкс», «Экстра». А вот и водка «Ангария» с фотографией плотины Братской ГЭС и аннотацией на этикетке: «Спецзаказ. Изготовлена и разлита специально для сибиряков...» Затем – «Беленькая», 0,25 литра, «Русский резерв» с двуглавым орлом на этикетке и тоже весьма заманчивой аннотацией: «Настоящее русское качество с 1895 года. Спирт «Альфа», золотая фильтрация...», бальзам «Амрита» из Бурятии; «Карельский бальзам» из Петрозаводска, состав: брусничный лист, плоды черемухи, гриб чага; «Кедровый бальзам» из Томска: мед, плоды шиповника, девясил, имбирь... И наконец, «Егерская», «Охотничья» – 45-градусная, «Зубровка»: эти крепкие настойки ныне нигде уже, увы, в нашей стране не выпускаются...
Этот ряд можно было бы продолжить, но не стоит. Ибо я уже не всегда точно помню, кто какие напитки нам сюда привозил. И с кем мы их потом распивали. Но зато я помню, что никто никогда не напивался на наших застольях. И вино лишь веселило присутствующих, а не делало их глупее или агрессивнее. Да и собраны все эти бутылки за весьма продолжительный промежуток времени – почти за восемнадцать лет. Так что пусть у тебя, дорогой мой гипотетический читатель, не создается впечатления, что на даче мы только тем и занимаемся, что ежедневно устраиваем пирушки. Нет, они у нас не так уж часты.
Но продолжу.
А вот эту двухлитровую бутыль чилийского вина, точно помню, привез нам певец Большого театра. На спектакль с его участием мы потом ходили с Наташей, приехав по каким-то делам в Москву. И по выданным им заранее контрамаркам смогли попасть в Большой театр, где он в опере Римского-Корсакова «Снегурочка» исполнял партию, кажется, царя Берендея. А к нам в Сибирь, тоже почти Берендеево царство, приезжал в отпуск, к своей дальней родственнице Наталье Залуми и ее мужу Василию Васильевичу Смирнову, которые, как и моя Наташа, были научными сотрудниками Лимнологического института. Эти коллеги и попросили Наташу разрешить им всем погостить у нас на даче несколько дней.
И каких же вкуснейших огромных хариусов в золотистой корочке готовил на углях Василий Васильевич недалеко от нашей бани, где располагается кострище! И какой от них исходил волнующий запах, способный, наверное, пробудить зверский аппетит у любого человека, отнюдь не чревоугодника. Впрочем, не предаться чревоугодию при наличии столь умело приготовленной вкуснейшей рыбы было просто невозможно. Да еще и с хорошим белым чилийским вином...
Так что надо сознаться: в те дни, когда Василий Васильевич и его жена Наталья со своим московским родственником гостили у нас, это был самый настоящий праздник живота!
Почти в самом конце полки стоит недавно водруженная туда бутылка из-под крымского вина «Саперави». Ее подарил мне Андрей, сосед по городскому дому, за мою книгу «Забытые запахи лета». Он с семьей побывал в Порту Байкал нынешним летом.
Бутылку эту с очень хорошим вином мы распили потом с сыном и невесткой за ужином (жареная картошка с грибами, собранными прямо на нашем участке, котлеты) накануне их отъезда. То есть, получается, только вчера. А кажется, что прошло уже так много дней, будто даже само всевластное время неимоверно замедлило свой ход. Отчего минуты превратились в часы...
Да, расставание с любимыми людьми – это всегда, увы, совсем не праздник...
«Праздник закончился», – с грустью подумал я, вспомнив при этом очень нравящуюся мне «Балладу о прокуренном вагоне» Александра Кочеткова, написанную в 1932 году. Уже так давно.
Стихотворение это я знаю наизусть. Мысленно я и прочитал его первую и последнюю строфы:
– Как больно, милая, как странно,
Сроднясь в земле, сплетясь ветвями, –
Как больно, милая, как странно
Раздваиваться под пилой.
......................................
С любимыми не расставайтесь!
Всей кровью прорастайте в них.
И каждый раз навек прощайтесь,
Когда уходите на миг!
И, вспомнив все досадные мелочи, связанные с приездом моих родных: ребячьи капризы, и порою, казалось, беспричинные их слезы, и прочие шалости, – я вдруг подумал, какие это всё, в сущности, были пустяки, на которые и обращать внимание не следовало бы. А пребывание их всех здесь, на даче, было, несомненно, настоящим праздником! Во всяком случае, для меня это был, пожалуй, лучший месяц нынешнего лета 2018 года. И даже, может быть, это было лучшее лето последних лет. Ибо когда еще мы сможем снова собраться вот так, все вместе? А мне всю жизнь именно того и хотелось – чтобы у нас было некое родовое гнездо, куда бы с охотой съезжались самые близкие люди...
Да, прав был Экзюпери, утверждая, что человеку дана единственная роскошь – роскошь человеческого общения. И вот эта роскошь общения с дорогими тебе, близкими людьми закончилась. И даже рыжего котишку Карасика увезли. А так бы хоть какая-то живая душа была рядом...
Честно говоря, давненько я уже не испытывал такого гнетущего состояния тоски и одиночества. Такого не бывало со мной, помнится, даже посреди необъятной тайги, в сгущающихся сумерках на излете короткого зимнего дня, когда ты еще не вышел к зимовью...
И даже моя и Димина записка на разных сторонах листка (я для чего-то сохранил ее, положив на письменный стол у окна с видом на Байкал, вместе с другими бумагами в доме) показалась мне теперь чем-то значительным, полным затаенного, нераскрытого до конца смысла. Ведь в ней были запечатлены столь дорогие мне минувшие мгновенья бытия.
А в связи с этой двойной запиской вспомнилось, при каких обстоятельствах мы с сыном писали друг другу.
Как-то уже под вечер, часов в семь, прямо на паласе на просторной веранде сон свалил Сашуню. Он прямо-таки рухнул на пол. И ребята (Дима и Света), чтобы он не разоспался («А то ночью не будет спать и нам никому спать не даст», – сказала Света), дав ему полчаса на сон, как поверженному на поле брани герою с раскинутыми в стороны руками, потом аккуратно разбудили его, умыв прохладной водой. После чего, чтобы он опять не разоспался и не начал капризничать, отправились с ним и Костюшкой в магазин за тортиком. Намереваясь затем, часов в восемь вечера, попить всем вместе чаю.
Ребятишек родители посадили себе на загривки. И этаким верблюжьим караваном отправились вниз...
Уже стемнело, и восемь часов миновало, а их все не было.
«Видно, после магазина пошли, как обычно, к Байкалу покидать в воду камешки. Это очень нравится ребятне», – решил я, чувствуя, что тоже уже засыпаю. Поскольку день у меня выдался нелегкий: после обеда я вкапывал столбы для ограды. А при каменистом грунте здесь, на горе, работа эта очень тяжела.
Я включил уличную лампу над входной дверью на закрытую веранду, чтобы ребятам в темноте был ориентир. Своего рода маяк во мраке ночи. И, поняв, что не смогу их дождаться, оставил записку на столе: «Ребята, сон валит с ног богатыря. Так что трапезничайте без меня. Я пошел спать...»
А утром, выйдя из дома на веранду часов в восемь (Дима со Светой обычно спали часов до десяти, если их не будили дети), на обратной стороне листка обнаружил ответную записку от сына:
«Папа, откуда ты носишь воду для бани? Я хочу тебе помочь.
Р. S. Твои рабочие штаны я снял с уличной веревки и занес внутрь на случай ночного дождя.
Р. S. S. Да, и еще. Дай мне, пожалуйста, несколько листов бумаги для записей и рисунков...
Кусочек торта для тебя – в холодильнике».
И вот теперь, взглянув на этот листок, я вспомнил, что одно время даже собирался написать нечто под заглавием «Домашняя переписка», поскольку в отдельной папочке у меня за много лет скопилось множество различных записок от домочадцев и близких мне людей. Жены, сына, моих родителей, сестры. Выбросить которые у меня не поднималась рука. Слишком уж много в этих клочках бумаги разного размера было неподдельной любви и трогательной заботы друг о друге...
Правда, сесть и начать писать подобное повествование я пока так и не собрался. И вряд ли соберусь уже.
И эта папка с записками давно лежит в одном из ящиков моего письменного стола в городе без всякого применения. Напоминая мне некий закрытый сундук с драгоценностями – свидетельствами жизни моих самых близких людей. Многих из которых уже нет на этом свете. Жены, сестры, родителей. С женой мы особенно любили обмениваться такими краткими посланиями. И в них всегда было столько нежности, заботы. И – скрываемой за обычными, обыденными словами – истинной любви...
Думаю, что этот мой «сундук» так и останется нераскрытым для посторонних глаз. Во всяком случае, пока я жив. А еще лучше, если я успею все это: записки, свои дневники – вовремя сжечь. Чтобы посторонние глаза не заглядывали в мою личную жизнь. Как это я уже сделал с письмами. О чем и написал впоследствии: «Я затопил на даче печь, чтоб письма от любимой (честнее было бы, конечно, написать «от любимых», ибо я нешуточно влюблялся несколько раз) сжечь...»
Даже и здесь, на даче, в выдвижном ящике прикроватной тумбочки, у меня кое-что сохранилось. Правда, не из той папки «Домашняя переписка», а в детском Димином альбоме с его рисунками, когда-то привезенном сюда.
Вот, например, записи моего отца и мамы, датированные 17–19 декабря 1986 года, когда они «на недельку» приезжали из Ангарска в Байкальск повидаться с нами. А еще и – как основной повод – на день рождения Димы (21 декабря). Тогда ему исполнилось шесть лет.
Он был очень подвижный, озорной мальчишка с неуемной энергией. И мой отец с мамой играли с ним в хоккей. (Я в то время был в Москве, сдавая в Литинституте очередную сессию, и должен был прилететь из столицы аккурат двадцать первого декабря к часу дня, когда Дима и появился на свет в Ангарске чудесным зимним ярким солнечным днем в 1980 году.) Играли они на плотно укатанной снежной дороге, хорошо освещенной уличными фонарями, у нашего коттеджа.
