В жизни шарлатаны обычно симулируют болезни, а в искусстве они симулируют чаще всего здоровье.
В. Э. Мейерхольд
1. Новый главный
В начале сентября в наш театр прибыл новый главный режиссёр.
По некоторым обстоятельствам я был вынужден задержаться с выходом из отпуска на неделю. Пришёл. Написал заявление на отпуск без содержания на пропущенные дни. Поднялся на третий этаж знакомиться с главным. Он был у себя в кабинете. Поздоровались, представились.
Сергей Александрович Першин произвёл впечатление крепкого орешка: среднего роста, гладко выбритый, коротко подстриженный, с крупной круглой головой и без излишеств в фигуре, присущих мужчинам за пятьдесят. Держится уверенно, смотрит прямо. Не заигрывает и не желает понравиться. Ведёт себя естественно, говорит просто. С первого же взгляда в нём чувствуется внутренняя сила. Это хорошо: лидерские качества в характере главного режиссёра – обязательное условие. Без них он не сможет стать организующим творческим центром своего коллектива.
Я объяснил главному, почему не смог вовремя выйти на работу.
– А мы уже вовсю в процессе, – бодро ответил он.
– Отлично. Надеюсь, не опоздал?
– Нет. Для вас тоже припасена роль. За эту пьесу мы ещё не брались. Завтра утром первая репетиция. – Сергей Александрович вынул из стола стопочку листов с отпечатанным текстом пьесы и положил передо мной: – Вот. Почитайте пока. Потом придёте. Поговорим. Поделитесь впечатлениями.
– Хорошо, – сказал я и взял пьесу.
– Сейчас одиннадцать, у меня репетиция.
К двум подходите.
Я вышел из кабинета. Спустился в свою гримёрку на первом этаже, раздвинул шторы, чтобы стало светлее, сел к столику и принялся за чтение. Прочитал название: «Любовь». Имя автора незнакомо: кто-то из новых. Главный дал пьесу с прицелом – буду что-то играть. Нужно прочесть внимательно и спокойно. Так я и сделал, потратив на чтение час с небольшим. Следующий час у меня ушёл на то, чтобы прийти в себя после прочитанного. Это было моё первое прямое столкновение с айсбергом под названием «новая драматургия».
Вкратце сюжет пьесы таков. Муж убивает и расчленяет свою жену. Сообщает о пропаже в полицию. Изображает из себя несчастного, убивающегося мужа. Дело поручают вести следователю – молодой женщине. В процессе дознания у неё с мужем пропавшей гражданки (то есть с убийцей) возникают отношения, переходящие затем в более глубокое чувство. Герои отдаются ему. Труп так и не находят. Дело зависает. Молодые живут вместе и уже собираются узаконить отношения, но тут он признаётся ей в убийстве. Признаётся накануне свадьбы. Она в шоке. Требует от него написать явку с повинной, после чего идёт к себе в кабинет, оставляет его заявление на рабочем столе и здесь же вешается на собственных колготках. Сослуживцы утром находят её тело, читают признательные показания любовника и всё понимают. В финале пьесы автор, видимо, желая показать свою осведомлённость в области физиологии человеческого организма, вкладывает в уста капитана полиции просьбу к уборщице подтереть под повесившейся лужу мочи. Последняя фраза пьесы от этого же капитана: «Вот такая вот любовь!»
Ну, дикой историей в наше время никого не удивишь. Бесконечная череда диких историй тянется по всем телеканалам с утра и до утра. Так что одной больше, одной меньше – уже всё равно. Другое дело, каким языком эта пьеса была написана. Когда я прочитал первый мат, подумал: «Ошибка или опечатка», но… сквернословием в пьесе страдали все, включая влюблённых героев. Вкупе с чёрным сюжетом безобразная авторская лексика провела на моё сознание массированную психическую атаку, и к последней странице пьесы я был морально разбит. Нахлынуло беспросветно-гадостное состояние: казалось, будто изнасиловали мою душу. Хотелось хватить чистого воздуха и внутренне отдышаться. Какое-то время я сидел молча, не двигаясь и прислушиваясь к себе. Впечатления для меня новые, я должен их прочувствовать и пережить. Почему-то всплыла в памяти услышанная когда-то информация о том, что в начале девяностых, когда всё это только начиналось в Москве и стало проникать в столичные театры, старая актёрская гвардия, воспитанная в традиционной культуре, получив роль в такой пьесе, приносила её домой, брала двумя пальцами, выбрасывала в мусоропровод, а потом долго мыла руки с мылом.
Мне сейчас захотелось сделать то же самое. На минуту стало страшно. По-настоящему страшно. Бывают моменты откровения в жизни, когда внутренний голос подсказывает тебе: «Всё, ты попал». И вот после прочтения этой пьесы, подумав, взвесив и рассудив, я должен был честно сознаться себе, что попал. Открывшиеся новые театральные берега не обещали лично мне ничего хорошего.
Я попытался стряхнуть оцепенение тела и души. Поднялся со стула. Начал нервно ходить по гримёрке. Я и так всё принимаю близко к сердцу, даже когда для этого нет причины, а уж если она есть... Сейчас ситуация касалась меня конкретно: мне жить и работать в этом театре, а другие времена на один день не приходят. Хотя паниковать не надо. Рано. Я ещё не говорил с главным. Вероятно, он как-то прояснит ситуацию. Сгладит её, что ли. Он ненамного старше меня. В школе и институте учились примерно в одно время, нас воспитывали одни педагоги, и в наши души вложены одни ценностные установки. Это давало надежду, что мы найдём общий язык, по крайней мере в отношении того, что сызмальства заложено в наше сознание как безобразное.
Я открыл ящичек своего столика, взял кружку, натряс в неё из баночки кофе, сходил на вахту к кулеру и набухал до краёв горячей воды. Вернулся. Пил кофе, не чувствуя густого горького вкуса. Вскакивал, ходил, вслух спорил с воображаемым оппонентом. Снова, обжигаясь, пил кофе. Думал – искал и находил аргументы. Так пролетело оставшееся время.
В четырнадцать ноль-ноль я взял прочитанный текст пьесы и, немного взволнованный, направился в кабинет главного. Он уже был там.
– А-а, проходите, присаживайтесь… – Першин с улыбкой заглянул мне в глаза: – Прочитали пьесу?
– Прочитал.
– Ну и как?
Я выдержал паузу. Пауза перед ответом всегда несогласие.
– Не понравилась?
– Скажите… – первым делом я хотел задать именно этот вопрос, – скажите, Сергей Александрович… Как вы относитесь к матерщине на сцене?
Главный даже на секунду не задумался:
– Очень хорошо отношусь.
Я растерялся:
– А почему?
– Что «почему»?
– Почему хорошо относитесь?
Теперь в его глазах мелькнуло удивление.
– А почему я должен относиться плохо?
– Но ведь это сквернословие.
– Ну и что?
– Как «что»?
– Это часть нашего языка. Она имеет место в жизни, значит, имеет право быть и на сцене.
– Сергей Александрович… Простите… Но ведь должна же быть какая-то культура…
Все аргументы, придуманные мной за кружкой горячего крепкого кофе, в секунду вышибло из головы. Как после удара палкой. Позиция главного меня дезориентировала окончательно. Я не мог собраться с мыслями, от которых, таких стройных ещё минуту назад, сейчас остались раздрызганные лохмотья. Прямой открытый взгляд интеллигентного человека Сергея Александровича Першина и его убеждённость действовали на меня обезоруживающе.
Мы разговорились.
Я пытался возражать, вспоминал и приводил свои доводы, пару раз удачно парировал, но в целом спор проиграл.
От общей культуры языка разговор перешёл на тему прочитанной мною пьесы. Першин сказал, что с завтрашнего дня приступаем к работе над ней, и назвал роль, которую мне предстоит репетировать. Я вспомнил роль: сосед, друг главного героя и его собутыльник. Язык этого персонажа такой же поганенький, как и всех остальных. Я сразу поставил в известность главного, что произносить этого не смогу ни на репетициях, ни тем более со сцены. Буду пропускать это либо заменять нормативными синонимами.
– Пожалуйста, – согласился Сергей Александрович. – Нет так нет. Никаких проблем.
– Ещё вопрос… – всё никак не мог успокоиться я. – Как вы думаете, качество этой пьесы, если оно, конечно, существует, пострадает, если мы уберём оттуда все маты?
– Думаю, что нет.
– А тогда для чего они там?
– Сейчас все так пишут.
– Зачем?
– Пример Запада. Гниём оттуда.
– Ну, Запад гниёт – это его проблемы. А нам для чего гнить вместе с ним? За компанию?
– Это не ко мне. У меня тоже есть вопросы к политикам. Но у них свой театр, а у нас свой… Ладно. Будем работать. Я запускаю шесть пьес современных драматургов. Занята вся труппа. Будут пока не спектакли, а только читки.
– Что такое читки? – не понял я.
– Не сталкивались?
– Нет. Не приходилось.
– Это новая форма театральной работы. Появилась именно благодаря современной драме. Суть состоит в том, что за три-четыре-пять репетиций показываем результат, то есть всё, что можно сделать за это время. Возможен приблизительный эскиз спектакля. Ну, эскиз, по сути, более углублённый вариант читки. Поэтому и говорю – приблизительный… Вот так. В процессе всё поймёте. Если вопросов больше нет –
за работу! Завтра в одиннадцать.
2. ПЕРВАЯ РЕПЕТИЦИЯ
Назавтра в одиннадцать утра собрались в кабинете главного режиссёра на первую репетицию. Перед тем как прочесть по ролям, Першин сказал о пьесе вступительное слово. Прежде всего он горд тем, что первым нашёл её в интернете и заинтересовался. Пьеса совершенно новая, написанная молодым драматургом, которому всего двадцать четыре года. По мнению Першина, удивительно то, как такую зрелую тему мог раскрыть совсем молодой человек.
– Я перечитал кучу пьес современных авторов, – говорил Сергей Александрович, – а современные авторы – это прежде всего молодёжь. Хочу сказать, что не так много из прочитанного можно ставить на сцене, но они пишут, пишут и пишут. Неумело, коряво, но ведь прорываются. Как видите, и в драматургии количество постепенно переходит в качество. Судя по этой пьесе – наконец-то писать научились. И это не только моё мнение. Пьеса «Любовь» стала победительницей драматургического конкурса-лаборатории в Москве. Так что это, на всякий случай, уровень.
Он замолчал и с осторожной улыбкой посмотрел на актёров, сидевших по обе стороны длинного репетиционного стола. Артисты уткнулись в листы своих текстов и молчали, слушая главного режиссёра. Никто не поднимал ни головы, ни взгляда. И только Михаил Петенькин, маленький, кругленький и ершистый актёр сорока четырёх лет, внимательно и спокойно смотрел в глаза Сергея Александровича. В его спокойствии вибрировал какой-то нерв, и опытный человек Першин не мог не почувствовать за этим спрятанной иголки.
– Вы что-то хотите сказать? – спросил главный режиссёр.
– Пока ничего, – спокойно ответил артист.
– Тогда почитаем пьесу по ролям.
Прочитали.
Першин лукаво поглядывал на актёров в тех местах, где встречался ненорматив. Молодёжь с ненормативом справлялась на раз, то есть просто читала его как норматив. Шестидесятилетняя Надежда Павловна Лапихина, играющая мать главной героини, Миша Петенькин и я на ходу перефразировали это или же вовсе
не произносили.
Думаю, что для главного расклад сил в нашей труппе определился. Стало понятно, кто за ваших, кто за наших. Главные режиссёры, как и все прочие руководители, тоже нуждаются в своих людях. Свои люди для начальника – это как группа поддержки, и без них рулить в коллективе очень сложно. Любой режиссёр предпочитает работать с беспроблемными артистами, и это правильно.
Сказать, что я был поражён той лёгкостью, с которой большинством коллег преодолевалась авторская матерщина, значит ничего не сказать. Разумеется, все мы знали о существовании таких пьес и таких авторов, сколотившихся сегодня в своеобразную «могучую кучку». Но, не касаясь нас впрямую, они до сего дня существовали в параллельном мире. Как другая форма жизни. Пьесы эти я не читал, а если и случалось, то до первого мата. Сквернословие – показатель уровня культуры автора, а произведение – зеркало его души. Что может сказать миру такой автор и что можно увидеть в таком зеркале?.. Именно по этой причине современная драма меня не интересовала. Кто-то где-то её репетировал, ставил, смотрел, даже хвалил, но я, оставаясь в стороне, надеялся, что волею судьбы чаша сия и далее будет следовать мимо. Но…
Текст с ненормативом в стенах нашего театра читался впервые. Я слушал товарищей, озвучивающих полную авторскую версию, делающих это в здравом уме и твёрдой памяти, и ничего не понимал. Складывалось ощущение предательства (слово на каблуках, конечно, но другого подобрать не могу): предательства родителей, которые воспитывали, педагогов, которые учили, культуры, в которой выросли, профессии, которой служили. И никого не упрекнёшь, все взрослые люди и понимают, что творят. Какая-то оторопь брала оттого, что понятия «хорошо» и «плохо» в момент поменялись полюсами. Кувырк – и ваши не пляшут!
Все делали вид, что ничего не происходит. Я не мог делать такого вида, поэтому был растерян и подавлен.
Дочитали пьесу.
В паузе Першин с вопросительной улыбкой смотрел на нас. Мы молчали, глядя кто куда. Только Миша Петенькин всё так же спокойно смотрел в глаза главному режиссёру.
– Михаил Петрович, давайте начнём с вас, – обратился к нему Першин. – Ваши ощущения от прочитанного?
– Сложные, – кратко ответил Петенькин.
– А если попытаться сформулировать?
– За такие пьесы в тюрьму сажать. И надолго.
– Это всё?
– Всё.
– Ясно. – Першин слегка покраснел, но продолжал улыбаться. – У кого ещё какое мнение?
Высказалась Надежда Павловна Лапихина:
– За такую пьесу зрители нам спасибо не скажут! – Подумала и добавила: – Нет. Не скажут.
– Ну, прежде чем предполагать реакцию зрителей, спектакль нужно поставить, а потом показать, – не согласился с актрисой главный режиссёр. – А уж зритель сам решит, что сказать.
– А если мы уже знаем, что они скажут?
– Откуда вы можете это знать?
– По нашим же впечатлениям. Мы такие же люди. Если нам не понравилось, то, скорее всего, не понравится и зрителям. Чернуха – она
и есть чернуха.
– Давайте всё же не будем торопиться. Зритель тоже бывает разным. Тем более что пьеса не чернуха, я в этом с вами, Надежда Павловна, категорически не соглашусь.
– А что это, по-вашему?.. Белуха? – спросил Миша Петенькин.
– Ну… белуха не белуха, а пьеса хорошая.
– И в каком месте это видно? – не унимался Миша.
– Вот когда мы разберём её, я думаю, что вы всё увидите сами.
– Но ведь такую пьесу, в самом деле, не будут смотреть зрители, неужели вы этого не понимаете?
– Не понимаю, – пожал плечами главный. – Я ставил спектакли по пьесам современных драматургов не в одном театре, и они идут, и идут
с успехом, не сочтите за бахвальство.
Петенькин промолчал. Успех – настолько тяжёлый обух, что тут бессильна любая плеть.
Я решил поддержать Мишу и переспросил Першина о возрасте драматурга.
– Двадцать четыре, – повторил главный.
– В такие годы этот молодой человек уже настолько испорчен?
– Испорчен? – удивился Першин. – Чем же он испорчен?
– Последняя сцена пьесы, где героиню находят повесившейся в своём кабинете…
– Ну?..
– Смерть – это таинство. Таинство перехода в другой мир или в никуда, я не знаю… И ёрничать над этим…
– А кто ёрничает?
Похоже было, что Сергей Александрович
и в самом деле не понимал.
– Никто не ёрничает.
– Автор обозначил смерть героини… Не хочу повторять в точности эту фразу… Это что такое: «Подтереть под ней лужу мочи»?!
– И что вас смущает?
– Лужа мочи – это, по автору, такой художественный образ смерти человека?
– Вообще-то при удушении организм расслабляется и происходит непроизвольный выброс… Ну ясно, да? Это нормальная физиология.
– Но театр – искусство, а не физиология.
– ?..
Если Першин только делал вид, что не понимает, то делал он это очень органично.
– То есть, Сергей Александрович, вас это не смущает?
– По крайней мере, в пьесе всё укладывается в рамки жизни человеческого тела.
– А как же жизнь человеческого духа?
– А вот дух, друзья мои, будем вдувать в персонажей мы сами.
Я более не нашёлся что сказать. Сергей Александрович в своей абсолютной уверенности был очень убедителен.
– Всё равно зрители не скажут нам спасибо, – задумчиво повторила Надежда Павловна. – Не скажут. Вот увидите.
– В московском театре… – Першин назвал его, – тоже взяли в работу эту пьесу. И актёры тоже спорили сначала, называли её чернухой, потом успокоились, выговорили её и нашли, что это очень даже светлая история.
– Вот ярчайший пример того, как можно всё перевернуть с ног на голову, – заметил Миша Петенькин.
– Я думаю, что люди просто разобрались, что к чему. Огульно можно заплевать что
угодно…
Препирательства, вероятно, продолжались бы ещё, но главный решил прекратить их.
– Ладно, – сказал он, – каждый остаётся при своём мнении. Все взрослые люди, никого не переубедишь. Но так как мы ещё и профессионалы, то давайте найдём в себе силы смириться с материалом, над которым предстоит работать. Это шестая пьеса, которую я запускаю в читку. Над пятью уже работаем. Премьера в начале октября. Текст всё равно не выучите, будете ходить с листочками. Форма работы это допускает.
– А потом? – спросил кто-то из молодых.
– Потом?.. Потом по этим эскизам зрители сами решат судьбу будущих спектаклей: быть им или не быть на нашей сцене.
3. ЭСКИЗЫ СПЕКТАКЛЕЙ
У актёров к зрелому возрасту стадия романтического обожания лицедейства, как правило, переходит в стадию кислого скепсиса. Но я любил и люблю свою профессию. Верно служил и служу ей. Никогда не разочаровывался, научившись отделять богово от кесарева. Мне всегда хотелось играть, я радовался, когда получал роль и делал её на совесть. Но вот в работе над пьесой «Любовь» впервые запнулся. Запнулся о противоречие внутри самого себя. С одной стороны, есть работа и есть роль, но с другой… Над такой ролью работать не хотелось. Не хотелось, и всё. Крайне раздражал убогий авторский язык, который сам автор пытался выдать за убогость языка своих персонажей.
Дома я брал текст в руки, честно пытался собраться, читал, но скоро происходило внутреннее отторжение, я раздражался, откладывал текст, ходил по комнате, плевался и ругался вслух, пугая своих домашних. Затем снова пытался, снова не мог, снова ходил, злился, ругался и пугал. И так в нескольких подходах. Вымотавшись вконец, возненавидев пьесу, роль и себя, убирал текст с глаз долой. Клялся, что больше никогда не возьму его в руки.
Но приходил на репетицию, слушал бодрого Сергея Александровича, видевшего за общей авторской безграмотностью сермяжную правду нашей жизни, брал себя в руки и находил силы
на творческую работу (если работу над таким материалом можно назвать творческой). Должен сознаться, что первый раз в моей театральной биографии я не чувствовал любви к своему делу.
Першин, безусловно, обладал даром убеждения или гипноза, каковым и должен обладать профессиональный режиссёр, а актёр в силу своей профессии обязан быть в достаточной мере гипнабельным, то есть поддающимся гипнозу. Профессионализм Сергея Александровича чувствовался во всём: в умении вести репетиционный процесс, в собственной дисциплинированности, в способности требовать и добиваться, копать и находить, зажигать, увлекать и в конечном итоге вести за собой. Он был явно выраженным творческим лидером. Профессиональная уверенность в себе нового главного, конечно, основывалась не на пустом месте: на сегодняшний день он обладал постановочным багажом в девяносто спектаклей! Умный, интеллигентный человек. Грамотный. Выдержанный. Принципиальный, но в то же время понимающий. Доброжелательный. Тем загадочней и необъяснимей была его привязанность к откровенно сомнительной драматургии. Причём, если я не обманываюсь, привязанность искренняя, идущая от ума и сердца.
Репетиции пьесы «Любовь» продолжались. Мы уложились не в три-четыре, как планировал Першин, а не менее чем в десяток репетиционных точек. Текст в полной мере осилить не смогли, но какие-то сцены уже легли на язык.
Сергей Александрович работал с актёрами подробно, на совесть, несмотря на то что будущий результат был заявлен как читка. Читку он перешагнул, это было понятно, и тянул на хороший эскиз, более глубокую и подробную работу. Эскиз спектакля – это примерно четверть дороги до полноценной премьеры. Эту четверть мы благополучно прошагали и 10 октября должны были выйти на зрителя. Под зрителем подразумевался коллектив театра – желающие посмотреть новую форму сценической работы, а также приглашённые – родные, друзья, знакомые и по традиции студенты городских вузов, всегдашний авангард молодёжи. Показ не закрытый, но ограниченный.
Ещё одно новшество, которое принёс с собой принцип читок, – перемещение зрительских мест из зала на сцену. То есть на сцене устанавливались сваренные железные конструкции (подобие амфитеатра), сиденья и спинки которых обшивались мягким материалом. Здесь и планировалось размещать зрителя. Эту конструкцию устанавливали на сцене в непосредственной близости от декораций. Закрывался занавес, и получалось своеобразное камерное пространство: малая сцена на большой сцене.
Сначала была непонятна причина такого смещения акцентов. Понимание пришло потом: на подобную драматургию зрительский спрос невелик и пятьдесят человек в зале на шестьсот мест будут смотреться удручающе, а здесь те же пятьдесят человек – практически полный зал.
И вот вечером десятого октября мы с текстами в руках, взволнованные, как на настоящей премьере, впервые вышли в новой для себя сценической версии.
Эскиз спектакля «Любовь» предлагался первым в запланированной череде показов, потому что, по мнению Першина, эта пьеса была наиболее мощной. Главный хотел открыть сезон читок именно ударным материалом.
Интерес работников театра подогревался ещё и слухами о хулиганской лексике. И если кто-то пришёл посмотреть из любопытства здорового, то кто-то откровенно шёл на скандал.
Перед началом выступил главный. Сказал пару слов о современных пьесах и их авторах, попросил не расходиться после показа и пожелал приятного просмотра…
Разумеется, зловонную матерщину изгнали из текста, который, кстати, от этого если не приобрёл, то ничего и не потерял. Сергей Александрович решил попридержать козыри современных драматургов до лучших времён. Но вместе с тем он оставил нетронутыми все полуненормативные выражения, там… ну… понимаете. Однако и этой дозы адреналина оказалось достаточно. Зрители, привыкшие к иному уровню сценической культуры, были, мягко говоря, озадачены. После трагического финала с лужей мочи они как-то растерянно и жидко похлопали.
В центре внимания опять появился главный режиссёр. Он попросил актёров, работавших в показе, вновь выйти на сцену, присесть и принять участие в обсуждении. Чтобы не забыть, Сергей Александрович сразу сказал, что в фойе стоит столик с двумя ящичками для голосования, там же лежат ручки и заготовленные бюллетени, на которых следует поставить зрительское «да» или зрительское «нет» будущему спектаклю по просмотренному эскизу. Першин подчеркнул, что сценическая судьба материала полностью зависит от мнения зрителей. Но голосование – это чуть позже, а сейчас он предлагает поделиться впечатлениями.
Разговор на тему предварила долгая зрительская пауза. Сергей Александрович настойчивее пригласил присутствующих к диалогу. Присутствующие довольно несмело, но всё же высказались.
Наиболее показательным стало мнение одной студентки-старшекурсницы. Она пришла на просмотр со своим парнем. Вдвоём они сидели немного особнячком, потому что их соседи справа и слева ушли по окончании показа. Девушка, красивая шатенка с выразительными карими глазами, попросила слова.
– Пожалуйста, – сказал Першин.
– Знаете, – заговорила она, – я посмотрела ваш спектакль…
– Пока это только эскиз, – поправил главный режиссёр.
– Хорошо, эскиз, – согласилась девушка. – И у меня сложилось странное ощущение. Я сейчас попытаюсь как-то сформулировать его, потому что это ощущение такое… общее… от того, что я увидела. Так вот. Я поняла из этой истории, что любовь – это гадкое чувство. – Она помолчала и закончила мысль: – Но ведь это не так.
Ни слова добавить и ни слова убавить!
В целом высказавшимся зрителям сама пьеса как таковая не понравилась, и только одна женщина, не сумев сдержать одолевающих её эмоций, сказала, расплакавшись, что её сестру тоже убил муж и что это очень жизненная история.
На этом обсуждение закончилось. При выходе зрители голосовали – опускали листочек с написанным словом и уходили. Сколько там было «за» и сколько «против», неизвестно, потому что Сергей Александрович, всё это единолично подсчитав, на следующее утро объявил, что зрители проголосовали за доработку эскиза и превращение его в спектакль.
Через парочку дней я уже как зритель отсмотрел эскиз спектакля по пьесе другого современного драматурга. Тому вообще не исполнилось даже двадцати лет. Художественность в тексте также нужно искать днём с огнём, но зато, по мнению Першина, как и в пьесе «Любовь», здесь была близкая и понятная нам реальность. Чем эта реальность была нам близка и понятна,
Сергей Александрович так и не объяснил.
Обсуждение со зрителями проходило по уже апробированному сценарию.
Выступающие говорили, что пьеса чёрная, язык недопустимый, смысл истории непонятен, морали никакой.
Кому-то из молодых, напротив, понравилось, особенно подкупало то, что персонажи говорят так, как они сами в жизни, а они в жизни говорят ещё и не так, поэтому текст крутой.
По окончании обсуждения публика голосовала. Так же как и в прошлый раз, после единоличного подсчёта голосов Першин объявил, что и этому эскизу зрители подарили жизнь. Попробуйте возразите главному режиссёру!..
На показ следующего эскиза я шёл уже без энтузиазма, заранее зная, что меня как зрителя ждёт. Хотя должен сказать, что третья пьеса, со всеми её недостатками, написанная девушкой, произвела на меня скорее благоприятное впечатление. Хотя за зрителей поручиться не могу. Пришлось верить на слово радостному Сергею Александровичу, который и не сомневался, что эта пьеса понравится всем без исключения.
Зритель оставшихся трёх эскизов оказался почему-то таким же непоследовательным, как и зритель эскизов первых. На публичных обсуждениях был весьма сдержан, при тайном голосовании, опять же – со слов Першина, одобрял.
Сергей Александрович остался удовлетворённым результатом большого проекта под названием «Читка-эскизы». Он объявил, что весь текущий сезон мы будем заниматься только современной драмой. Этим самым, по словам Першина, мы привлечём в театр не только старушек-одуванчиков, но и реальную силу завтрашнего дня – молодёжь.
В. Э. Мейерхольд
1. Новый главный
В начале сентября в наш театр прибыл новый главный режиссёр.
По некоторым обстоятельствам я был вынужден задержаться с выходом из отпуска на неделю. Пришёл. Написал заявление на отпуск без содержания на пропущенные дни. Поднялся на третий этаж знакомиться с главным. Он был у себя в кабинете. Поздоровались, представились.
Сергей Александрович Першин произвёл впечатление крепкого орешка: среднего роста, гладко выбритый, коротко подстриженный, с крупной круглой головой и без излишеств в фигуре, присущих мужчинам за пятьдесят. Держится уверенно, смотрит прямо. Не заигрывает и не желает понравиться. Ведёт себя естественно, говорит просто. С первого же взгляда в нём чувствуется внутренняя сила. Это хорошо: лидерские качества в характере главного режиссёра – обязательное условие. Без них он не сможет стать организующим творческим центром своего коллектива.
Я объяснил главному, почему не смог вовремя выйти на работу.
– А мы уже вовсю в процессе, – бодро ответил он.
– Отлично. Надеюсь, не опоздал?
– Нет. Для вас тоже припасена роль. За эту пьесу мы ещё не брались. Завтра утром первая репетиция. – Сергей Александрович вынул из стола стопочку листов с отпечатанным текстом пьесы и положил передо мной: – Вот. Почитайте пока. Потом придёте. Поговорим. Поделитесь впечатлениями.
– Хорошо, – сказал я и взял пьесу.
– Сейчас одиннадцать, у меня репетиция.
К двум подходите.
Я вышел из кабинета. Спустился в свою гримёрку на первом этаже, раздвинул шторы, чтобы стало светлее, сел к столику и принялся за чтение. Прочитал название: «Любовь». Имя автора незнакомо: кто-то из новых. Главный дал пьесу с прицелом – буду что-то играть. Нужно прочесть внимательно и спокойно. Так я и сделал, потратив на чтение час с небольшим. Следующий час у меня ушёл на то, чтобы прийти в себя после прочитанного. Это было моё первое прямое столкновение с айсбергом под названием «новая драматургия».
Вкратце сюжет пьесы таков. Муж убивает и расчленяет свою жену. Сообщает о пропаже в полицию. Изображает из себя несчастного, убивающегося мужа. Дело поручают вести следователю – молодой женщине. В процессе дознания у неё с мужем пропавшей гражданки (то есть с убийцей) возникают отношения, переходящие затем в более глубокое чувство. Герои отдаются ему. Труп так и не находят. Дело зависает. Молодые живут вместе и уже собираются узаконить отношения, но тут он признаётся ей в убийстве. Признаётся накануне свадьбы. Она в шоке. Требует от него написать явку с повинной, после чего идёт к себе в кабинет, оставляет его заявление на рабочем столе и здесь же вешается на собственных колготках. Сослуживцы утром находят её тело, читают признательные показания любовника и всё понимают. В финале пьесы автор, видимо, желая показать свою осведомлённость в области физиологии человеческого организма, вкладывает в уста капитана полиции просьбу к уборщице подтереть под повесившейся лужу мочи. Последняя фраза пьесы от этого же капитана: «Вот такая вот любовь!»
Ну, дикой историей в наше время никого не удивишь. Бесконечная череда диких историй тянется по всем телеканалам с утра и до утра. Так что одной больше, одной меньше – уже всё равно. Другое дело, каким языком эта пьеса была написана. Когда я прочитал первый мат, подумал: «Ошибка или опечатка», но… сквернословием в пьесе страдали все, включая влюблённых героев. Вкупе с чёрным сюжетом безобразная авторская лексика провела на моё сознание массированную психическую атаку, и к последней странице пьесы я был морально разбит. Нахлынуло беспросветно-гадостное состояние: казалось, будто изнасиловали мою душу. Хотелось хватить чистого воздуха и внутренне отдышаться. Какое-то время я сидел молча, не двигаясь и прислушиваясь к себе. Впечатления для меня новые, я должен их прочувствовать и пережить. Почему-то всплыла в памяти услышанная когда-то информация о том, что в начале девяностых, когда всё это только начиналось в Москве и стало проникать в столичные театры, старая актёрская гвардия, воспитанная в традиционной культуре, получив роль в такой пьесе, приносила её домой, брала двумя пальцами, выбрасывала в мусоропровод, а потом долго мыла руки с мылом.
Мне сейчас захотелось сделать то же самое. На минуту стало страшно. По-настоящему страшно. Бывают моменты откровения в жизни, когда внутренний голос подсказывает тебе: «Всё, ты попал». И вот после прочтения этой пьесы, подумав, взвесив и рассудив, я должен был честно сознаться себе, что попал. Открывшиеся новые театральные берега не обещали лично мне ничего хорошего.
Я попытался стряхнуть оцепенение тела и души. Поднялся со стула. Начал нервно ходить по гримёрке. Я и так всё принимаю близко к сердцу, даже когда для этого нет причины, а уж если она есть... Сейчас ситуация касалась меня конкретно: мне жить и работать в этом театре, а другие времена на один день не приходят. Хотя паниковать не надо. Рано. Я ещё не говорил с главным. Вероятно, он как-то прояснит ситуацию. Сгладит её, что ли. Он ненамного старше меня. В школе и институте учились примерно в одно время, нас воспитывали одни педагоги, и в наши души вложены одни ценностные установки. Это давало надежду, что мы найдём общий язык, по крайней мере в отношении того, что сызмальства заложено в наше сознание как безобразное.
Я открыл ящичек своего столика, взял кружку, натряс в неё из баночки кофе, сходил на вахту к кулеру и набухал до краёв горячей воды. Вернулся. Пил кофе, не чувствуя густого горького вкуса. Вскакивал, ходил, вслух спорил с воображаемым оппонентом. Снова, обжигаясь, пил кофе. Думал – искал и находил аргументы. Так пролетело оставшееся время.
В четырнадцать ноль-ноль я взял прочитанный текст пьесы и, немного взволнованный, направился в кабинет главного. Он уже был там.
– А-а, проходите, присаживайтесь… – Першин с улыбкой заглянул мне в глаза: – Прочитали пьесу?
– Прочитал.
– Ну и как?
Я выдержал паузу. Пауза перед ответом всегда несогласие.
– Не понравилась?
– Скажите… – первым делом я хотел задать именно этот вопрос, – скажите, Сергей Александрович… Как вы относитесь к матерщине на сцене?
Главный даже на секунду не задумался:
– Очень хорошо отношусь.
Я растерялся:
– А почему?
– Что «почему»?
– Почему хорошо относитесь?
Теперь в его глазах мелькнуло удивление.
– А почему я должен относиться плохо?
– Но ведь это сквернословие.
– Ну и что?
– Как «что»?
– Это часть нашего языка. Она имеет место в жизни, значит, имеет право быть и на сцене.
– Сергей Александрович… Простите… Но ведь должна же быть какая-то культура…
Все аргументы, придуманные мной за кружкой горячего крепкого кофе, в секунду вышибло из головы. Как после удара палкой. Позиция главного меня дезориентировала окончательно. Я не мог собраться с мыслями, от которых, таких стройных ещё минуту назад, сейчас остались раздрызганные лохмотья. Прямой открытый взгляд интеллигентного человека Сергея Александровича Першина и его убеждённость действовали на меня обезоруживающе.
Мы разговорились.
Я пытался возражать, вспоминал и приводил свои доводы, пару раз удачно парировал, но в целом спор проиграл.
От общей культуры языка разговор перешёл на тему прочитанной мною пьесы. Першин сказал, что с завтрашнего дня приступаем к работе над ней, и назвал роль, которую мне предстоит репетировать. Я вспомнил роль: сосед, друг главного героя и его собутыльник. Язык этого персонажа такой же поганенький, как и всех остальных. Я сразу поставил в известность главного, что произносить этого не смогу ни на репетициях, ни тем более со сцены. Буду пропускать это либо заменять нормативными синонимами.
– Пожалуйста, – согласился Сергей Александрович. – Нет так нет. Никаких проблем.
– Ещё вопрос… – всё никак не мог успокоиться я. – Как вы думаете, качество этой пьесы, если оно, конечно, существует, пострадает, если мы уберём оттуда все маты?
– Думаю, что нет.
– А тогда для чего они там?
– Сейчас все так пишут.
– Зачем?
– Пример Запада. Гниём оттуда.
– Ну, Запад гниёт – это его проблемы. А нам для чего гнить вместе с ним? За компанию?
– Это не ко мне. У меня тоже есть вопросы к политикам. Но у них свой театр, а у нас свой… Ладно. Будем работать. Я запускаю шесть пьес современных драматургов. Занята вся труппа. Будут пока не спектакли, а только читки.
– Что такое читки? – не понял я.
– Не сталкивались?
– Нет. Не приходилось.
– Это новая форма театральной работы. Появилась именно благодаря современной драме. Суть состоит в том, что за три-четыре-пять репетиций показываем результат, то есть всё, что можно сделать за это время. Возможен приблизительный эскиз спектакля. Ну, эскиз, по сути, более углублённый вариант читки. Поэтому и говорю – приблизительный… Вот так. В процессе всё поймёте. Если вопросов больше нет –
за работу! Завтра в одиннадцать.
2. ПЕРВАЯ РЕПЕТИЦИЯ
Назавтра в одиннадцать утра собрались в кабинете главного режиссёра на первую репетицию. Перед тем как прочесть по ролям, Першин сказал о пьесе вступительное слово. Прежде всего он горд тем, что первым нашёл её в интернете и заинтересовался. Пьеса совершенно новая, написанная молодым драматургом, которому всего двадцать четыре года. По мнению Першина, удивительно то, как такую зрелую тему мог раскрыть совсем молодой человек.
– Я перечитал кучу пьес современных авторов, – говорил Сергей Александрович, – а современные авторы – это прежде всего молодёжь. Хочу сказать, что не так много из прочитанного можно ставить на сцене, но они пишут, пишут и пишут. Неумело, коряво, но ведь прорываются. Как видите, и в драматургии количество постепенно переходит в качество. Судя по этой пьесе – наконец-то писать научились. И это не только моё мнение. Пьеса «Любовь» стала победительницей драматургического конкурса-лаборатории в Москве. Так что это, на всякий случай, уровень.
Он замолчал и с осторожной улыбкой посмотрел на актёров, сидевших по обе стороны длинного репетиционного стола. Артисты уткнулись в листы своих текстов и молчали, слушая главного режиссёра. Никто не поднимал ни головы, ни взгляда. И только Михаил Петенькин, маленький, кругленький и ершистый актёр сорока четырёх лет, внимательно и спокойно смотрел в глаза Сергея Александровича. В его спокойствии вибрировал какой-то нерв, и опытный человек Першин не мог не почувствовать за этим спрятанной иголки.
– Вы что-то хотите сказать? – спросил главный режиссёр.
– Пока ничего, – спокойно ответил артист.
– Тогда почитаем пьесу по ролям.
Прочитали.
Першин лукаво поглядывал на актёров в тех местах, где встречался ненорматив. Молодёжь с ненормативом справлялась на раз, то есть просто читала его как норматив. Шестидесятилетняя Надежда Павловна Лапихина, играющая мать главной героини, Миша Петенькин и я на ходу перефразировали это или же вовсе
не произносили.
Думаю, что для главного расклад сил в нашей труппе определился. Стало понятно, кто за ваших, кто за наших. Главные режиссёры, как и все прочие руководители, тоже нуждаются в своих людях. Свои люди для начальника – это как группа поддержки, и без них рулить в коллективе очень сложно. Любой режиссёр предпочитает работать с беспроблемными артистами, и это правильно.
Сказать, что я был поражён той лёгкостью, с которой большинством коллег преодолевалась авторская матерщина, значит ничего не сказать. Разумеется, все мы знали о существовании таких пьес и таких авторов, сколотившихся сегодня в своеобразную «могучую кучку». Но, не касаясь нас впрямую, они до сего дня существовали в параллельном мире. Как другая форма жизни. Пьесы эти я не читал, а если и случалось, то до первого мата. Сквернословие – показатель уровня культуры автора, а произведение – зеркало его души. Что может сказать миру такой автор и что можно увидеть в таком зеркале?.. Именно по этой причине современная драма меня не интересовала. Кто-то где-то её репетировал, ставил, смотрел, даже хвалил, но я, оставаясь в стороне, надеялся, что волею судьбы чаша сия и далее будет следовать мимо. Но…
Текст с ненормативом в стенах нашего театра читался впервые. Я слушал товарищей, озвучивающих полную авторскую версию, делающих это в здравом уме и твёрдой памяти, и ничего не понимал. Складывалось ощущение предательства (слово на каблуках, конечно, но другого подобрать не могу): предательства родителей, которые воспитывали, педагогов, которые учили, культуры, в которой выросли, профессии, которой служили. И никого не упрекнёшь, все взрослые люди и понимают, что творят. Какая-то оторопь брала оттого, что понятия «хорошо» и «плохо» в момент поменялись полюсами. Кувырк – и ваши не пляшут!
Все делали вид, что ничего не происходит. Я не мог делать такого вида, поэтому был растерян и подавлен.
Дочитали пьесу.
В паузе Першин с вопросительной улыбкой смотрел на нас. Мы молчали, глядя кто куда. Только Миша Петенькин всё так же спокойно смотрел в глаза главному режиссёру.
– Михаил Петрович, давайте начнём с вас, – обратился к нему Першин. – Ваши ощущения от прочитанного?
– Сложные, – кратко ответил Петенькин.
– А если попытаться сформулировать?
– За такие пьесы в тюрьму сажать. И надолго.
– Это всё?
– Всё.
– Ясно. – Першин слегка покраснел, но продолжал улыбаться. – У кого ещё какое мнение?
Высказалась Надежда Павловна Лапихина:
– За такую пьесу зрители нам спасибо не скажут! – Подумала и добавила: – Нет. Не скажут.
– Ну, прежде чем предполагать реакцию зрителей, спектакль нужно поставить, а потом показать, – не согласился с актрисой главный режиссёр. – А уж зритель сам решит, что сказать.
– А если мы уже знаем, что они скажут?
– Откуда вы можете это знать?
– По нашим же впечатлениям. Мы такие же люди. Если нам не понравилось, то, скорее всего, не понравится и зрителям. Чернуха – она
и есть чернуха.
– Давайте всё же не будем торопиться. Зритель тоже бывает разным. Тем более что пьеса не чернуха, я в этом с вами, Надежда Павловна, категорически не соглашусь.
– А что это, по-вашему?.. Белуха? – спросил Миша Петенькин.
– Ну… белуха не белуха, а пьеса хорошая.
– И в каком месте это видно? – не унимался Миша.
– Вот когда мы разберём её, я думаю, что вы всё увидите сами.
– Но ведь такую пьесу, в самом деле, не будут смотреть зрители, неужели вы этого не понимаете?
– Не понимаю, – пожал плечами главный. – Я ставил спектакли по пьесам современных драматургов не в одном театре, и они идут, и идут
с успехом, не сочтите за бахвальство.
Петенькин промолчал. Успех – настолько тяжёлый обух, что тут бессильна любая плеть.
Я решил поддержать Мишу и переспросил Першина о возрасте драматурга.
– Двадцать четыре, – повторил главный.
– В такие годы этот молодой человек уже настолько испорчен?
– Испорчен? – удивился Першин. – Чем же он испорчен?
– Последняя сцена пьесы, где героиню находят повесившейся в своём кабинете…
– Ну?..
– Смерть – это таинство. Таинство перехода в другой мир или в никуда, я не знаю… И ёрничать над этим…
– А кто ёрничает?
Похоже было, что Сергей Александрович
и в самом деле не понимал.
– Никто не ёрничает.
– Автор обозначил смерть героини… Не хочу повторять в точности эту фразу… Это что такое: «Подтереть под ней лужу мочи»?!
– И что вас смущает?
– Лужа мочи – это, по автору, такой художественный образ смерти человека?
– Вообще-то при удушении организм расслабляется и происходит непроизвольный выброс… Ну ясно, да? Это нормальная физиология.
– Но театр – искусство, а не физиология.
– ?..
Если Першин только делал вид, что не понимает, то делал он это очень органично.
– То есть, Сергей Александрович, вас это не смущает?
– По крайней мере, в пьесе всё укладывается в рамки жизни человеческого тела.
– А как же жизнь человеческого духа?
– А вот дух, друзья мои, будем вдувать в персонажей мы сами.
Я более не нашёлся что сказать. Сергей Александрович в своей абсолютной уверенности был очень убедителен.
– Всё равно зрители не скажут нам спасибо, – задумчиво повторила Надежда Павловна. – Не скажут. Вот увидите.
– В московском театре… – Першин назвал его, – тоже взяли в работу эту пьесу. И актёры тоже спорили сначала, называли её чернухой, потом успокоились, выговорили её и нашли, что это очень даже светлая история.
– Вот ярчайший пример того, как можно всё перевернуть с ног на голову, – заметил Миша Петенькин.
– Я думаю, что люди просто разобрались, что к чему. Огульно можно заплевать что
угодно…
Препирательства, вероятно, продолжались бы ещё, но главный решил прекратить их.
– Ладно, – сказал он, – каждый остаётся при своём мнении. Все взрослые люди, никого не переубедишь. Но так как мы ещё и профессионалы, то давайте найдём в себе силы смириться с материалом, над которым предстоит работать. Это шестая пьеса, которую я запускаю в читку. Над пятью уже работаем. Премьера в начале октября. Текст всё равно не выучите, будете ходить с листочками. Форма работы это допускает.
– А потом? – спросил кто-то из молодых.
– Потом?.. Потом по этим эскизам зрители сами решат судьбу будущих спектаклей: быть им или не быть на нашей сцене.
3. ЭСКИЗЫ СПЕКТАКЛЕЙ
У актёров к зрелому возрасту стадия романтического обожания лицедейства, как правило, переходит в стадию кислого скепсиса. Но я любил и люблю свою профессию. Верно служил и служу ей. Никогда не разочаровывался, научившись отделять богово от кесарева. Мне всегда хотелось играть, я радовался, когда получал роль и делал её на совесть. Но вот в работе над пьесой «Любовь» впервые запнулся. Запнулся о противоречие внутри самого себя. С одной стороны, есть работа и есть роль, но с другой… Над такой ролью работать не хотелось. Не хотелось, и всё. Крайне раздражал убогий авторский язык, который сам автор пытался выдать за убогость языка своих персонажей.
Дома я брал текст в руки, честно пытался собраться, читал, но скоро происходило внутреннее отторжение, я раздражался, откладывал текст, ходил по комнате, плевался и ругался вслух, пугая своих домашних. Затем снова пытался, снова не мог, снова ходил, злился, ругался и пугал. И так в нескольких подходах. Вымотавшись вконец, возненавидев пьесу, роль и себя, убирал текст с глаз долой. Клялся, что больше никогда не возьму его в руки.
Но приходил на репетицию, слушал бодрого Сергея Александровича, видевшего за общей авторской безграмотностью сермяжную правду нашей жизни, брал себя в руки и находил силы
на творческую работу (если работу над таким материалом можно назвать творческой). Должен сознаться, что первый раз в моей театральной биографии я не чувствовал любви к своему делу.
Першин, безусловно, обладал даром убеждения или гипноза, каковым и должен обладать профессиональный режиссёр, а актёр в силу своей профессии обязан быть в достаточной мере гипнабельным, то есть поддающимся гипнозу. Профессионализм Сергея Александровича чувствовался во всём: в умении вести репетиционный процесс, в собственной дисциплинированности, в способности требовать и добиваться, копать и находить, зажигать, увлекать и в конечном итоге вести за собой. Он был явно выраженным творческим лидером. Профессиональная уверенность в себе нового главного, конечно, основывалась не на пустом месте: на сегодняшний день он обладал постановочным багажом в девяносто спектаклей! Умный, интеллигентный человек. Грамотный. Выдержанный. Принципиальный, но в то же время понимающий. Доброжелательный. Тем загадочней и необъяснимей была его привязанность к откровенно сомнительной драматургии. Причём, если я не обманываюсь, привязанность искренняя, идущая от ума и сердца.
Репетиции пьесы «Любовь» продолжались. Мы уложились не в три-четыре, как планировал Першин, а не менее чем в десяток репетиционных точек. Текст в полной мере осилить не смогли, но какие-то сцены уже легли на язык.
Сергей Александрович работал с актёрами подробно, на совесть, несмотря на то что будущий результат был заявлен как читка. Читку он перешагнул, это было понятно, и тянул на хороший эскиз, более глубокую и подробную работу. Эскиз спектакля – это примерно четверть дороги до полноценной премьеры. Эту четверть мы благополучно прошагали и 10 октября должны были выйти на зрителя. Под зрителем подразумевался коллектив театра – желающие посмотреть новую форму сценической работы, а также приглашённые – родные, друзья, знакомые и по традиции студенты городских вузов, всегдашний авангард молодёжи. Показ не закрытый, но ограниченный.
Ещё одно новшество, которое принёс с собой принцип читок, – перемещение зрительских мест из зала на сцену. То есть на сцене устанавливались сваренные железные конструкции (подобие амфитеатра), сиденья и спинки которых обшивались мягким материалом. Здесь и планировалось размещать зрителя. Эту конструкцию устанавливали на сцене в непосредственной близости от декораций. Закрывался занавес, и получалось своеобразное камерное пространство: малая сцена на большой сцене.
Сначала была непонятна причина такого смещения акцентов. Понимание пришло потом: на подобную драматургию зрительский спрос невелик и пятьдесят человек в зале на шестьсот мест будут смотреться удручающе, а здесь те же пятьдесят человек – практически полный зал.
И вот вечером десятого октября мы с текстами в руках, взволнованные, как на настоящей премьере, впервые вышли в новой для себя сценической версии.
Эскиз спектакля «Любовь» предлагался первым в запланированной череде показов, потому что, по мнению Першина, эта пьеса была наиболее мощной. Главный хотел открыть сезон читок именно ударным материалом.
Интерес работников театра подогревался ещё и слухами о хулиганской лексике. И если кто-то пришёл посмотреть из любопытства здорового, то кто-то откровенно шёл на скандал.
Перед началом выступил главный. Сказал пару слов о современных пьесах и их авторах, попросил не расходиться после показа и пожелал приятного просмотра…
Разумеется, зловонную матерщину изгнали из текста, который, кстати, от этого если не приобрёл, то ничего и не потерял. Сергей Александрович решил попридержать козыри современных драматургов до лучших времён. Но вместе с тем он оставил нетронутыми все полуненормативные выражения, там… ну… понимаете. Однако и этой дозы адреналина оказалось достаточно. Зрители, привыкшие к иному уровню сценической культуры, были, мягко говоря, озадачены. После трагического финала с лужей мочи они как-то растерянно и жидко похлопали.
В центре внимания опять появился главный режиссёр. Он попросил актёров, работавших в показе, вновь выйти на сцену, присесть и принять участие в обсуждении. Чтобы не забыть, Сергей Александрович сразу сказал, что в фойе стоит столик с двумя ящичками для голосования, там же лежат ручки и заготовленные бюллетени, на которых следует поставить зрительское «да» или зрительское «нет» будущему спектаклю по просмотренному эскизу. Першин подчеркнул, что сценическая судьба материала полностью зависит от мнения зрителей. Но голосование – это чуть позже, а сейчас он предлагает поделиться впечатлениями.
Разговор на тему предварила долгая зрительская пауза. Сергей Александрович настойчивее пригласил присутствующих к диалогу. Присутствующие довольно несмело, но всё же высказались.
Наиболее показательным стало мнение одной студентки-старшекурсницы. Она пришла на просмотр со своим парнем. Вдвоём они сидели немного особнячком, потому что их соседи справа и слева ушли по окончании показа. Девушка, красивая шатенка с выразительными карими глазами, попросила слова.
– Пожалуйста, – сказал Першин.
– Знаете, – заговорила она, – я посмотрела ваш спектакль…
– Пока это только эскиз, – поправил главный режиссёр.
– Хорошо, эскиз, – согласилась девушка. – И у меня сложилось странное ощущение. Я сейчас попытаюсь как-то сформулировать его, потому что это ощущение такое… общее… от того, что я увидела. Так вот. Я поняла из этой истории, что любовь – это гадкое чувство. – Она помолчала и закончила мысль: – Но ведь это не так.
Ни слова добавить и ни слова убавить!
В целом высказавшимся зрителям сама пьеса как таковая не понравилась, и только одна женщина, не сумев сдержать одолевающих её эмоций, сказала, расплакавшись, что её сестру тоже убил муж и что это очень жизненная история.
На этом обсуждение закончилось. При выходе зрители голосовали – опускали листочек с написанным словом и уходили. Сколько там было «за» и сколько «против», неизвестно, потому что Сергей Александрович, всё это единолично подсчитав, на следующее утро объявил, что зрители проголосовали за доработку эскиза и превращение его в спектакль.
Через парочку дней я уже как зритель отсмотрел эскиз спектакля по пьесе другого современного драматурга. Тому вообще не исполнилось даже двадцати лет. Художественность в тексте также нужно искать днём с огнём, но зато, по мнению Першина, как и в пьесе «Любовь», здесь была близкая и понятная нам реальность. Чем эта реальность была нам близка и понятна,
Сергей Александрович так и не объяснил.
Обсуждение со зрителями проходило по уже апробированному сценарию.
Выступающие говорили, что пьеса чёрная, язык недопустимый, смысл истории непонятен, морали никакой.
Кому-то из молодых, напротив, понравилось, особенно подкупало то, что персонажи говорят так, как они сами в жизни, а они в жизни говорят ещё и не так, поэтому текст крутой.
По окончании обсуждения публика голосовала. Так же как и в прошлый раз, после единоличного подсчёта голосов Першин объявил, что и этому эскизу зрители подарили жизнь. Попробуйте возразите главному режиссёру!..
На показ следующего эскиза я шёл уже без энтузиазма, заранее зная, что меня как зрителя ждёт. Хотя должен сказать, что третья пьеса, со всеми её недостатками, написанная девушкой, произвела на меня скорее благоприятное впечатление. Хотя за зрителей поручиться не могу. Пришлось верить на слово радостному Сергею Александровичу, который и не сомневался, что эта пьеса понравится всем без исключения.
Зритель оставшихся трёх эскизов оказался почему-то таким же непоследовательным, как и зритель эскизов первых. На публичных обсуждениях был весьма сдержан, при тайном голосовании, опять же – со слов Першина, одобрял.
Сергей Александрович остался удовлетворённым результатом большого проекта под названием «Читка-эскизы». Он объявил, что весь текущий сезон мы будем заниматься только современной драмой. Этим самым, по словам Першина, мы привлечём в театр не только старушек-одуванчиков, но и реальную силу завтрашнего дня – молодёжь.
| Далее