Глава шестая
СПОДВИЖНИКИ СВЯТОГО ЦАРЯ
Когда смотришь на правление Николая II глазами окружавших его сановников, даже самые умнейшие из которых видели перед собою не помазанника Божия, чутко внимающего Его Воле, а обыкновенного администратора, игрою судьбы поставленного над всеми ими, возникает удушающее ощущение всеобщей слепоты.
1.
Николай II выглядит в глазах этих мемуаристов жалким и неумным существом, не способным даже к обыкновенному человеческому переживанию: «Государь по натуре индифферент-оптимист, — пишет С. Ю. Витте. — Такие лица ощущают чувство страха только, когда гроза перед гла-зами, и как только она отодвигается за ближайшую дверь, оно мигом проходит. Их чувство притуплено для явлений, происходящих на самом близком расстоянии пространства или времени. Мне думается, что государь в те дни искал опоры в силе, он не нашел никого из числа поклонников силы — все струсили, а потому сам желал манифеста , боясь, что иначе он совсем стушуется. Кроме того, в глу-бине души не может быть, чтобы он не чувствовал, что главный, если не единственный, виновник позорнейшей и глупейшей войны это — он; вероятно, он инстинктивно боялся последствий этого кровавого мальчуганства из-за угла (ведь, сидя у себя в золотой тюрьме, ух, как мы хра¬бры...), а потому как бы искал в манифесте род снискания снисхождения или примирения».
А вот другое «свидетельство» Сергея Юльевича...
«Когда через год или полтора после оставления мною премьерства его величество уволил Герасимова, то Герасимов просил государя принять его...
При этом свидании, между прочим, было высказано следующее. Само собой разумеется, оказалось, что Гера¬симов уволен государем потому, что этого желал Сто¬лыпин. Герасимов высказал, что он не понимает, почему Столыпин так против него, «что он графа Витте не успел узнать, но что он, граф Витте, по-видимому, ему верил, а Столыпина успел узнать и к нему относился с доверием и не понимает причины недоверия к нему Столыпина». На это его величество счел уместным уволенному това¬рищу министра народного просвещения дать мне не совсем лестную аттестацию. Казалось, что его величеству было бы приличнее быть более сдержанным...
Воображаю, какие отзывы его величеству благо¬угодно было высказывать обо мне господам Дубровину и прочим членам этой черносотенной шайки, когда он неоднократно наедине принимал их. Зная государя, я себе представляю приблизительно такую сцену. «Ваше величество, самодержавнейший государь, все несчастие России произошло от этой подлой конституции, от этого ужасного манифеста 17 октября, это жидовское наваж¬дение и как это ты, обожаемый батюшка-царь, мог под¬писать такую бумагу?» — говорит Дубровин или ему подобный. Ответ: «Это граф Витте меня подвел». «Са-модержавнейший, благочестивейший государь, мы — рус¬ские люди это чуяли, мы с ним расправимся». Затем господа Дубровин и Ко и пошли действовать»...
Право же, трудно поверить, что эти убогие рассуждения, более приличествующие базарной торговке, принадлежат человеку, возглавлявшему правительство Российской империи...
2.
Но совсем другое дело, когда, отвлекаясь от удушающей вязи сановных амбиций и самолюбий, мы обращаемся к таким понятиям, как Народ, Страна, Государь, Династия, и рассеивается тогда серая хмарь чиновничьих интриг, а в залитом небесным светом пространстве явственно различаются величественные и прекрасные свершения эпохи Николая II.
Завершено строительство Транссибирской магистрали...
Проложен Северный морской путь...
Ошеломляюще быстро растет промышленность...
Происходит аграрная реформа с ее переселенческим движением и освоением гигантских территорий Сибири...
Невиданно расцветает литература и искусство...
Необыкновенно укрепляется национальное самосознание и православная духовность...
И тут, казалось бы, возникает противоречие...
Если император Николай II в молитвенном сосредоточении прозирал Путь России, то откуда же возникают тогда сопровождавшие все его царствование революционные выступления, которые с одной стороны — были вызваны происходящими преобразованиями, а с другой — сами обуславливали совершающиеся перемены?
Ответ очевиден...
Решения, принимаемые святым царем, как мы полагаем, были освещены и освящены волей Божией, но проводить их надобно было не в горнем воздухе Жития, а в реальной российской жизни. В осуществление этих решений вовлекались многомиллионные массы подданных и многочисленные политические группировки, готовые ради партийного успеха объединяться хоть с самим дьяволом.
«Кто в это время не был болен нервами? — риторически вопрошал все тот же Сергей Юльевич Витте и тут же признавался: — И я тоже был совсем болен...»
Эта «болезнь нервов» и становилась причиной многих недоумений и разногласий в политическом руководстве страны, оборачивавшихся крайне негативными последствиями, а вызвана она была как раз тем общественным и духовным переустройством, что осуществлял государь.
Мы привели в качестве примера истерику, в которую впал умнейший и образованнейший Сергей Юльевич Витте, когда узнал, что государь удостоил приема детского врача, статского советника, председателя Главного совета Союза Русского народа, Александра Ивановича Дубровина.
И тут Сергей Юльевич не был одиноким.
Встреча государя императора с Александром Ивановичем Дубровиным, преподнесшим императору знак почетного члена Союза Русского народа, «переменила», к примеру, и взгляды помощника присяжного поверенного Александра Федоровича Керенского. «Именно это, — вспоминал он, — привело меня к окончательному и неотвратимому выводу о том, что во имя спасения России, во имя ее будущего правящая монархия должна быть устранена».
Не хотелось бы сравнивать выдающегося государственного деятеля с представителем сословия помощников присяжных поверенных, но ведь и Сергея Юльевича Витте начинало колотить при одной только мысли, что все эти местечковые террористы и помощники присяжных поверенных будут изгнаны черносотенным движением русского народа, поднявшегося на защиту империи.
Почему?
Да потому, что созданное по благословению святого праведного Иоанна Кронштадтского движение русских людей, на которое старался опереться император Николай II, неизбежно должно было оттеснить вместе с террористами-революционерами и ту космополитическую по своему духу аристократию, что окружала Трон.
При этом нужно подчеркнуть, что Николай II никого не отстранял от участия в жизни Святой Руси, которую строил. Он не рубил подобно Петру I, разрушавшему Святую Русь, головы ослушникам. Николай II просто хотел сделать так, чтобы сопротивляющиеся переменам приближенные переменились, как переменился он сам, начав исправление общественных недугов с самого себя.
И это-то и вызывало столь сильную истерику в его ближайшем окружении.
Но что эта истерика по сравнению с тем воем, который подняла либеральная и аристократическая публика при появлении в Царском Селе Григория Ефимовича Распутина!
3.
Показать, как организовывала воля святого царя грандиозные успехи, которых добилась Российская империя в годы его правления, непросто. Мемуаристы-исполнители чаще всего склонны были полагать, что все достижения — их личная заслуга, а государь не только не помогал, но мешал им.
Если бы не он, успехи были бы еще грандиознее...
Разумеется, это не так, и рано или поздно, проанализировав прохождение государственных документов, удастся документально выявить роль императора в принятии решений, сыгравших благотворную роль для жизни страны, и тогда рассеются многие нынешние недоумения.
Но одновременно с этим есть в правлении Николая II немало сюжетов, где воля Божия присутствует настолько очевидно, что любые попытки подменить ее категорией «случайного» уже и сейчас выглядят просто нелепыми.
К таким сюжетам относится, например, принципиальный вопрос возможности продолжения династии...
Мы говорили, что рождение долгожданного наследника престола царевича Алексия последовало после прославления Серафима Саровского, и в сознании как царской семьи, так и всего народа воспринималось как непосредственное продолжение этого события, как чудо, совершенное преподобным.
Можно называть это только совпадением, но, действительно, царская династия обрела возможность своего продолжения именно после деяния, потребовавшего от Николая II выступить в чисто духовном вопросе против единодушного мнения членов Святейшего Синода и его всесильного обер-прокурора К. П. Победоносцева!
Можно не связывать уничтожение богоотступниками в Казани одной из главнейших святынь России — первообраза Казанской иконы Божией Матери и начала гемофилии, переданной царевичу по наследству от матери, но эти события стоят так пугающе близко друг от друга, что кажется, страшная болезнь дьявольской злобой злоумышленников и была впрыснута в тело царского ребенка...
И снова оказалось поставленным под вопрос продолжение династии. Начало сбываться пророчество преподобного Серафима, предсказавшего, что «радость будет на самое короткое время. Что дальше, матушка, будет… Такая скорбь, чего от начала мира не было».
И, конечно же, появление в царской семье Григория Ефимовича Распутина, единственного человека, умеющего останавливать болезнь царевича Алексия и возвращать его к нормальной жизни, воспринимается в ряду перечисленных нами чудесных событий, поскольку оно само таким чудесным событием и являлось...
Личное знакомство Николая II с Григорием Ефимовичем Распутиным произошло 1 ноября 1905 года.
«Вторник. Холодный ветреный день. От берега замёрзло до конца нашего канала и ровной полосой в обе стороны. Был очень занят всё утро... — записал в этот день в дневнике Николай II. — В 4 часа поехали на Сергиевку. Пили чай с Милицей и Станой. Познакомились с человеком Божиим — Григорием из Тобольской губ.».
Распутин явился как Божия помощь, ниспосланная царской семье по их молитвам. А если говорить более широко, то получается, что Распутин был послан как Божия помощь всей России. В его лице страна получала шанс, что продолжится прямое наследование престола и страна минует осложнения, связанные с борьбой внутри императорского дома.
«Ах, милости у Бога много — несть конца... — говорил сам Григорий Ефимович. — И все это мы переживаем на себе — чудеса — не даем отчета в них».
Царская семья и сам святой царь этот отчет себе давали...
4.
Совсем иначе обстояло дело с высокопоставленными сановниками.
Возмущение, которое вызвало появление Распутина в Царском Селе, перехлестывало через край.
Подобно Владимиру Николаевичу Коковцову , большинство сановников было убеждено, что «Распутин — типичный сибирский варнак, бродяга, умный и выдрессировавший себя на известный лад под простака и юродивого и играющий свою роль по за¬ученному рецепту; во внешности ему недоставало лишь арестантского армяка и бубнового туза на спине; по замашкам это человек, способный на все, в свое кривляние он, конечно, не верит, но выработал твердо заученные приемы, которыми об¬манывает как тех, кто искренне верит всем его чудачествам, так и тех, кто преклоняется перед ним ради достижения через него тех выгод, которые не даются иным путем».
Это предубеждение, переходящее в открытое отвращение, трудно объяснить одним только возмущением аристократов, наблюдающих, как простой крестьянин из сибирской глуши запросто посещает царский дворец.
Вообще-то в нашей истории бывали взлеты и покруче.
Достаточно вспомнить ливонскую крестьянку Марту, сделавшуюся русской императрицей Екатериной I, или, например, малороссийского певчего, превратившегося во всесильного графа Разумовского...
Но с ними толпящиеся у трона сановники как-то сразу примирялись, потому что эти простолюдины сразу стали такими же, как они. Облачаясь в такие же одежды, новоиспеченные графы сразу начинали вести такую же, как в высшем свете жизнь, перенимая манеры, привычки и сам образ мыслей...
Распутин не собирался становиться ни графом, ни епископом, он оставался в своей косоворотке, шароварах и мужицких сапогах посторонним в великосветском кругу, и это раздражало еще сильнее, чем его необыкновенное возвышение.
Великосветское раздражение проникло в круги революционно-либеральной публики, и она — благо, и фамилия подходила! — сразу превратила Распутина в жупел разврата, в котором якобы погрязла царская семья.
Успеху раздуваемого газетами, депутатами и великосветскими кругами мифа о Распутине способствовало то, что главная причина появления Григория Ефимовича во дворце, как и сама болезнь наследника, сохранялись в тайне, и в нее были посвящены только самые близкие царской семье люди. Не получавшая реального объяснения близость Распутина царской семье обрастала в результате самыми нелепыми и дурными слухами.
Григорий Ефимович оказался в весьма сложном положении. Не имея права раскрыть доверенную ему в царской семье тайну, он не мог дать объяснений, которых, безусловно, ждали от него и которые сразу бы сняли очень много недоброжелательности, проявляемой по отношению к нему.
Положение усугублялось тем, что к Распутину, помимо искренних поклонников и поклонниц, сразу прихлынула достаточно большая масса лиц, ищущих протекций и знакомств с влиятельными лицами.
Умения мгновенно разобраться в сложной структуре чиновничьих интриг, дворцовой опытности, искусства лавирования между различными группировками у Распутина, конечно, не было, да он и не желал приобретать этого опыта. То и дело, натыкаясь на открытую вражду и недоброжелательность, попадая в нелепые положения, Распутин усиливал свое юродство, язык которого был чужд аристократической и либерально-революционной публике и шокировал ее еще в больше степени, чем близость к царской семье.
Посмотреть, как это происходило, можно по воспоминаниям уже процитированного нами Владимира Николаевича Коковцова...
«Когда Распутин вошел в мой кабинет и сел в кресло, меня поразило отвратительное выражение его глаз. Глубоко сидя¬щие в орбитах, близко посаженные друг к другу, маленькие, серо-стального цвета, они пристально и долго смотрели на меня, словно Распутин пытался произвести на меня какое-то гипно¬тическое воздействие или же просто изучал меня, увидев впер¬вые. Затем он резко закинул голову кверху и стал рассматривать потолок, обводя его по всему карнизу, потом потупил голову и стал упорно смотреть на пол, но все время молчал.
Мне показа¬лось, что мы бесконечно долго сидим в таком бессмысленном положении, и я наконец обратился к нему, сказав: «Вот вы хоте¬ли меня видеть, что же именно хотели вы сказать мне? Ведь так можно просидеть и до утра».
Мои слова, видимо, не произвели никакого впечатления. Рас¬путин как-то глупо, деланно, полуидиотски осклабился, про¬бормотал: «Я так, я ничего, вот просто смотрю, какая высокая комната», - и опять замолчал, закинув голову кверху, и все смот¬рел на потолок».
Сцена эта нуждается в небольших комментариях.
Осмотрительный Коковцов пригласил в качестве свидетеля на эту встречу с Распутиным своего зятя Валерия Николаевича Мамонтова, но тот задержался, и Владимир Николаевич нервничает.
Он не скрывает антипатии к гостю с отвратительным выражением глаз, который глупо, деланно, полуидиотски улыбается, показывая зубы...
Однако свои ощущения и диалог автор мемуаров воспроизводит, по-видимому, достаточно точно, и в результате, против его воли, вместо отвратительного чудовища, которому не хватает «лишь арестантского армяка и бубнового туза на спине», перед читателем возникает Григорий Ефимович Распутин во всей полноте совершающегося юродства.
Увидев, что Коковцов беспокоится, как бы не оказаться загипнотизированным, пока не появился зять, Распутин демонстративно начинает разглядывать вначале потолок комнаты, а потом пол.
Из томительного состояния, в которое поверг его ответ Распутина, Коковцова выводит приход Мамонтова. Тот целуется с Распутиным и сразу берет быка за рога, поинтересовавшись, действительно ли Распутин собирается уехать домой?
«Вместо ответа Мамонтову, Распутин снова уставился на меня в упор своими холодными, пронзительными глазами и прого¬ворил скороговоркой:
«Что ж, уезжать мне, что ли? Житья мне больше нет, и чего плетут на меня...».
Я сказал ему: «Да, конечно, вы хорошо сделаете, если уедете. Плетут ли на вас или говорят одну правду, но вы должны понять, что не здесь ваше место, что вы вредите государю, появляясь во дворце и в особенности рас¬сказывая о вашей близости, давая кому угодно пищу для самых невероятных выдумок и заключений».
Прервем еще раз цитату.
Владимир Николаевич Коковцов умело выдвигает против Распутина самое страшное в глазах самого Григория Ефимовича обвинение: «Вы вредите государю, появляясь во дворце и в особенности рас¬сказывая о вашей близости»...
— Кому я что рассказываю, — неловко начинает оправдываться он. — Все врут на меня, все выдумывают! Нешто я лезу во дворец? Меня туда зовут!
И вот тут-то и вступает в диалог Валерий Николаевич Мамонтов.
— Ну что греха таить, Григорий Ефимович, ты и сам рассказываешь лишнее, да и не в том дело, — вкрад¬чивым голосом говорит он. — А в том оно, что не там твое место, не твоего ума дело ставить и смещать мини¬стров да принимать всех, кому не лень идти к тебе со всякими делами да просьбами, и писать о них кому угодно...
Очень важны здесь выделенные слова...
Не твоего ума дело...
Это ключ к разгадке причины травли Распутина.
5.
К сожалению, даже и современные историки патриотического направления, пытаясь реабилитировать Распутина, стараются доказать, будто Григорий Ефимович никак не влиял на государственные назначения и на ход государственных дел...
Все-таки это не так.
Разумеется, нелепо представлять влияние Распутина в фельетонной стилистике памфлетов, но разве оно реализовалось только в виде указаний пьяного чудовища совершенно безвольному государю?
Как пишет С. С. Ольденбург, Николай II интересовался, как Распутин отзывается на те или иные вопросы государственной жизни; в его ответах он чувствовал нередко подлинную «связь с землей». Правда, Ольденбург прибавляет тут же, что «особого значения его отдельным мнениям государь, конечно, не придавал», но это уже реверанс в сторону либерально-демократической публики, никак не украшающий серьезного историка.
Что значит: не придавал особого значения? Как мы уже говорили, что Николай II вообще мало чьим отдельным мнениям — отсюда и бесчисленные сетования мемуаристов! — придавал особое значение.
Тем не менее все мнения были важны для выработки окончательного решения. И в этом смысле мнение Григория Ефимовича, в ответах которого чувствовалась подлинная «связь с землей», конечно же, тоже учитывалось им.
Уместно напомнить тут, что Григорий Ефимович Распутин, находясь рядом с царской семьей и оказывая ей (лечение наследника), действительно, неоценимые услуги, сумел накопить денег только на деревянный дом в родном селе Покровское. Дом был хороший, крепкий, но таких домов и в Покровском было порядочно... А еще? А больше ничего не осталось от легендарных богатств Распутина...
Распутин, располагая доверием государя, не преследовал никаких личных интересов, не выпрашивал для себя должностей и званий, его задачей было разрушение того средостения, которое всегда существовало между русскими императорами и русским народом и которое только в правление последнего императора начало разрушаться. И в этом смысле Распутина можно считать частью плана устроения Святой Руси, который с Божией помощью осуществлялся Николаем II.
Поэтому-то преуменьшать влияние Распутина на государя не следует. Многое для государя без Распутина осталось бы скрытым, хотя по мнению Коковцова, Мамонтова и множества подобных им не его ума было это дело.
Вообще-то давать или не давать рекомендации — это личное дело каждого отдельного человека. Когда великий князь Александр Михайлович возле еще не остывшего тела императора Александра III рекомендует молодому государю список лиц, на которых он может опереться, это никого не возмущает, это нормально.
А вот протекция Распутина — это уже не его ума дело...
Да ведь и не государственные директивы писал Георгий Ефимович, к его рекомендациям, как это делал, например, Петр Аркадьевич Столыпин, можно было и не прислушиваться.
В чем же дело?
Да только в том, что в рекомендациях Распутина преобладала простонародная составляющая, и это и возмущало великосветскую публику.
И, наверное, именно поэтому и раздували либеральные журналисты и историки миф о распутинщине, пронизывающей русскую государственную жизнь, что в лице Распутина происходило оттеснение от власти лиц, которые, рассуждая о народном представительстве во власти, менее всего хотели, чтобы власть в России, действительно, становилась народной и русской.
«Распутин, пока говорил Мамонтов, сидел с закрытыми гла¬зами, опустив голову, и упорно молчал. Подали чай. Распутин набрал пригоршню печенья, бросил его в стакан, уставился опять на меня своими рысьими глазами.
Мне надоела эта по¬пытка гипнотизировать меня, и я сказал: «Напрасно вы так упорно глядите на меня, ваши глаза не производят нa меняя никакого действия. Давайте лучше поговорим. Ответьте мне: разве нe прав Валерий Николаевич (Мамонтов), говоря вам то, что он сказал?»
Распутин глупо улыбнулся, заерзал на стуле, отвернулся от нас обоих и сказал: «Ладно, я уеду, только уж пущай меня не зовут обратно, если я такой худой, что царю от меня худо».
Я хотел перевести разговор на другую тему. Стал расспраши¬вать Распутина о состоянии продовольственного дела в Тоболь¬ской губернии — в тот год там был неурожай. Он оживился, отвечал очень здраво, толково и даже остроумно. Но стоило мне сказать ему: «Вот так-то лучше, можно и обо всем догово-риться», - как он опять съежился, стал закидывать голову или опус¬кать ее, бормотал какие-то бессвязные слова:
«Ладно, я худой, уеду, пущай справляются без меня, зачем меня зовут сказать то да другое про того да про другого...»
Долго опять молчал, уста¬вившись на меня, потом сорвался с места, сказал: «Ну вот и по¬знакомились, прощайте», - и ушел от меня»...
6.
Казалось бы, сравнивать Петра Аркадьевича Столыпина с Григорием Ефимовичем Распутиным нелепо. Что общего можно обнаружить у представителя древнего дворянского рода и простого мужика, у высокообразованного государственного деятеля и человека, едва овладевшего грамотой, у смелого реформатора, возглавляющего правительство гигантской империи и старца, молитвенника, человека, позиционирующего себя как духовного наставника...
Кажется, нет тут никаких точек соприкосновения, но тем не менее и Столыпин, и Распутин — оба близки императору Николаю II, оба они, хотя и каждый по-своему, необходимы государю для создания новой России, оба они будут убиты врагами этой новой России...
Удивительно, но Петр Аркадьевич Столыпин, хотя он, разумеется, имел отличный послужной список: Ковенский уездный предводитель дворянства, губернский предводитель, Гродненский губернатор, Саратовский губернатор; совершает головокружительный скачок в карьере не столько из губернаторского кресла, сколько из той глубинки народной жизни, где чудом Божиим разрушалось средостение между Царем и Народом.
Момент этот сам Петр Аркадьевич описал в письме жене от 28 июня 1904 года:
«Только что проводил Государя и усталый пишу тебе. Все обошлось прекрасно... Говорили речи Мельников, А. Д. Юматов (от земства), городской голова, но лучше всех сказал волостной старшина, которому я велел самому придумать слово... Он сказал: «Прими, Ваше Величество, хлеб-соль от своих крестьян, не тужи, Царь-Батюшка, мы все за тебя».
В этом же письме П. А. Столыпин описывает еще одну случайную встречу государя, произошедшую в Кузнецке...
«Он среди крестьян узнал одного бывшего семеновца-конвойного, сказал, что помнит, что ходил с ним на съемку, но что тогда он был без бороды. Крестьяне в восторге.
Вообще, кажется, все хорошо. И государь был видимо доволен...»
Меньше, чем через год Петр Аркадьевич был вызван телеграммой в Царское Село. Сразу распространился слух, что Николай II прочит его в министры иностранных дел.
Прощаясь перед отъездом, Столыпин сказал:
— Интересно знать: откуда исходит это предложение? Если от Совета Министров, то я постараюсь немедленно вернуться обратно; если же из Царского Села, — я останусь там.
Оказалось, что предложение исходило действительно от государя.
Вспоминая встречу в Кузнецке, он сам выбрал П. А. Столыпина, чтобы он «по-провинциальному», «по-саратовскому» делал петербургскую работу.
И Николай II не ошибся и тут.
Именно с помощью П. А. Столыпина удалось Николаю II завершить крестьянскую реформу, начатую отменой крепостного права его дедом, Александром II.
Самому Петру Аркадьевичу это стоило собственной жизни...
7.
«Россия пала и потому, что среди ее высшего класса, аристократии оказалось слишком мало людей, подобно ему (Столыпину – Н. К.) сознательно готовых на жертву, — отмечает биограф Столыпина Г. П. Сидоровнин, — «белая кость» была тронута тлением распада. Может, Столыпина и принимали с трудом оттого, что его мужественный облик, его дела и поступки раздражали знатных особ, были укором для них».
Это объяснение не исчерпывает всей проблемы, потому что часть ее заключалась в характере самого Столыпина.
«Теоретически рассуждая, П. А. Столыпину недостает, может быть, только того, чем он был так богат: удачи, — писал в марте 1911 года обозреватель газе¬ты «Новое время» Михаил Меньшиков. — Трудно припомнить у нас более быструю и ослепительную карьеру, чем та, которую сделал премьер-министр. Ни биография В. К. Плеве, ни даже капризная судьба гр. С. Ю. Витте не идут в сравнение с судьбой г. Столыпина. Из простых губернаторов попасть в управители всего правительства — это, кажется, еще первый случай после эпохи временщиков. И, что всего замечательнее, выбор оказался вообще удачным. Удача преследовала г. Столыпина и дальше. Трагедия нашей революции прошла над самой его головой, но он вышел благополучно из катастрофы. Он унаследовал, правда, уже разгромленный бунт, но имел счастье дождаться заметного “успокоения”. Увы, маятник остановился лишь на одну секунду, и, кажется, мы снова, всей интеллигенцией, начинаем катиться влево. Вот тут удача как будто и оставляет своего любимца. По-видимому, П. А. Столыпиным пропущен какой-то психологический момент...
В общем, дело так складывается, что под ногами власти как будто нет материка. Нет гранитной в себе уверенности, нет достаточных точек опоры в земле, в истории, в народе. А. Столыпина обвиняют слева в национализме, патриотизме и тому подобных скверных вещах, и он как будто конфузится иногда этих обвинений. Он, конечно, выше того, чтобы оправдываться, но все-таки укоры слева как будто сдерживают его в исповедании своей настоящей веры. В политике П. А. Столыпина нет ясно выраженного стиля».
Так получилось, что, сам того не подозревая, Михаил Осипович Меньшиков дал тут не только оценку отдельного этапа работы, а подвел итог всей деятельности Петра Аркадьевича Столыпина в целом.
Не пытаясь проанализировать все многогранное и чрезвычайно плодотворное служение Петра Аркадьевича России, отметим только, что М. О. Меньшиков проницательно и очень точно уловил главную его слабость.
Петр Аркадьевич, безусловно, являлся патриотом Великой России, и тем не менее и родством, и культурой, и воспитанием он столь прочно был связан с тронутой тлением распада «белой костью», что зачастую не узнавал, а порою и не хотел узнавать той Руси, которая устраивалась благодаря его трудам.
Видимо, это и называл Михаил Осипович Меньшиков отсутствием «ясно выраженного стиля»...
Хотя именно Николай II привлек Петра Аркадьевича Столыпина к руководству империей и сумел сохранить его на этом посту вопреки всем интригам своего окружения, сам Столыпин не слишком-то высоко оценивал роль государя и склонен был приписывать той же императрице-матери спасительные для него, как премьер-министра, решения.
Николай II видел это, но по свойственной ему деликатности ни разу не выказал своего неудовольствия, хотя понятно, что такое отношение человека, проводившего его национальную политику, было ему неприятно.
8.
Особенно ярко стремление Столыпина дистанцироваться от государя, показать свою особую значимость и независимость проявилось, когда Николай II попытался сблизить его с Распутиным.
Первая попытка сделать это была предпринята после трагедии на Аптекарском острове…
12 (25) августа 1906 года, возле дачи премьер-министра остановилось ландо, из которого вылез мужчина в штатском и два жандарма с портфелями в руках. Они уверенно направились в приемную, но генерал-майор А. Замятин, заведовавший охраной Столыпина, обратил внимание, что жандармы были в касках старого образца, и начал спускаться вниз, чтобы разобраться, в чем тут дело.
— Ваше превосходительство! — крикнул ему охранник. — Неладно!
Но генерал Замятин среагировать на этот крик не успел.
— Да здгавствует революция! — картаво закричал жандарм и бросил свой портфель на пол.
Взрывом разворотило весь фасад дома…
Людей, которыми была заполнена приемная, разнесло в клочья, и даже на дорожках парка валялись куски человеческих тел.
Кроме бывшего Пензенского губернатора С. А. Хвостова и управляющего канцелярией Московского генерал-губернатора А. А. Воронина погибли совершенно случайные люди: женщина на восьмом месяце беременности, вдова, которая пришла с маленьким сыном хлопотать о пособии…
Пособие вдове не понадобилось — ручку мальчика нашли после взрыва на дорожке в саду.
На балконе, прямо над крыльцом, сидели двое детей Столыпина, дочь Наташа и трехлетний Аркадий вместе с няней, воспитанницей Красностокского монастыря Людмилой Останькович.
Четырнадцатилетняя Наташа Столыпина — она попала под копыта обезумевших от ранения лошадей, впряженных в ландо! — превратилась в калеку, а у трехлетнего Аркадия Столыпина оказалось переломано бедро. Няня погибла.
Разорванными в клочья оказались и сами террористы, а также швейцар, охранник и генерал-майор Замятин.
Петр Аркадьевич Столыпин на этот раз осмелился остаться живым, чем возбудил очередную волну негодования у передовой интеллигенции. Более того, через неделю, 19 августа 1906 года, он провел свой «Закон о военно-полевых судах», сумевший если не остановить, то притушить террор.
Вот тогда-то, чтобы поддержать Петра Аркадьевича и помочь его дочери, и написал Николай II письмо своему премьер-министру...
«Петр Аркадьевич,
На днях я принял крестьянина Тобольской губернии Григория Распутина, который поднес мне икону.
Он произвел на Ее Величество и на меня замечательно сильное впечатление, так что вместо пяти минут разговор с ним длился более часа.
Он в скором времени уезжает на родину. У него сильное желание повидать вас и благословить вашу больную дочь иконою. Очень надеюсь, что вы найдете минутку принять его на этой неделе...
Николай
Петергоф
16 окт. 1906».
П. А. Столыпин принял Г. Е. Распутина в Зимнем дворце, где теперь жил, но принял, только чтобы выполнить просьбу императора. Аудиенция длилась несколько минут и никакого сближения двух, едва ли не самых важных для Николая II, людей не произошло. Аристократическое воспитание помешало Петру Аркадьевичу разглядеть в крестьянине из Сибири то, что увидел в нем государь-император.
Более того, через несколько лет Столыпин стал едва ли не главным гонителем Распутина. Убедив себя, что близость Распутина к семье Романовых возбуждает дурные толки и пересуды, Столы¬пин, если и не организовал, то санкционировал полицейскую слежку за старцем, чтобы добыть компрометирующие материалы...
СПОДВИЖНИКИ СВЯТОГО ЦАРЯ
Когда смотришь на правление Николая II глазами окружавших его сановников, даже самые умнейшие из которых видели перед собою не помазанника Божия, чутко внимающего Его Воле, а обыкновенного администратора, игрою судьбы поставленного над всеми ими, возникает удушающее ощущение всеобщей слепоты.
1.
Николай II выглядит в глазах этих мемуаристов жалким и неумным существом, не способным даже к обыкновенному человеческому переживанию: «Государь по натуре индифферент-оптимист, — пишет С. Ю. Витте. — Такие лица ощущают чувство страха только, когда гроза перед гла-зами, и как только она отодвигается за ближайшую дверь, оно мигом проходит. Их чувство притуплено для явлений, происходящих на самом близком расстоянии пространства или времени. Мне думается, что государь в те дни искал опоры в силе, он не нашел никого из числа поклонников силы — все струсили, а потому сам желал манифеста , боясь, что иначе он совсем стушуется. Кроме того, в глу-бине души не может быть, чтобы он не чувствовал, что главный, если не единственный, виновник позорнейшей и глупейшей войны это — он; вероятно, он инстинктивно боялся последствий этого кровавого мальчуганства из-за угла (ведь, сидя у себя в золотой тюрьме, ух, как мы хра¬бры...), а потому как бы искал в манифесте род снискания снисхождения или примирения».
А вот другое «свидетельство» Сергея Юльевича...
«Когда через год или полтора после оставления мною премьерства его величество уволил Герасимова, то Герасимов просил государя принять его...
При этом свидании, между прочим, было высказано следующее. Само собой разумеется, оказалось, что Гера¬симов уволен государем потому, что этого желал Сто¬лыпин. Герасимов высказал, что он не понимает, почему Столыпин так против него, «что он графа Витте не успел узнать, но что он, граф Витте, по-видимому, ему верил, а Столыпина успел узнать и к нему относился с доверием и не понимает причины недоверия к нему Столыпина». На это его величество счел уместным уволенному това¬рищу министра народного просвещения дать мне не совсем лестную аттестацию. Казалось, что его величеству было бы приличнее быть более сдержанным...
Воображаю, какие отзывы его величеству благо¬угодно было высказывать обо мне господам Дубровину и прочим членам этой черносотенной шайки, когда он неоднократно наедине принимал их. Зная государя, я себе представляю приблизительно такую сцену. «Ваше величество, самодержавнейший государь, все несчастие России произошло от этой подлой конституции, от этого ужасного манифеста 17 октября, это жидовское наваж¬дение и как это ты, обожаемый батюшка-царь, мог под¬писать такую бумагу?» — говорит Дубровин или ему подобный. Ответ: «Это граф Витте меня подвел». «Са-модержавнейший, благочестивейший государь, мы — рус¬ские люди это чуяли, мы с ним расправимся». Затем господа Дубровин и Ко и пошли действовать»...
Право же, трудно поверить, что эти убогие рассуждения, более приличествующие базарной торговке, принадлежат человеку, возглавлявшему правительство Российской империи...
2.
Но совсем другое дело, когда, отвлекаясь от удушающей вязи сановных амбиций и самолюбий, мы обращаемся к таким понятиям, как Народ, Страна, Государь, Династия, и рассеивается тогда серая хмарь чиновничьих интриг, а в залитом небесным светом пространстве явственно различаются величественные и прекрасные свершения эпохи Николая II.
Завершено строительство Транссибирской магистрали...
Проложен Северный морской путь...
Ошеломляюще быстро растет промышленность...
Происходит аграрная реформа с ее переселенческим движением и освоением гигантских территорий Сибири...
Невиданно расцветает литература и искусство...
Необыкновенно укрепляется национальное самосознание и православная духовность...
И тут, казалось бы, возникает противоречие...
Если император Николай II в молитвенном сосредоточении прозирал Путь России, то откуда же возникают тогда сопровождавшие все его царствование революционные выступления, которые с одной стороны — были вызваны происходящими преобразованиями, а с другой — сами обуславливали совершающиеся перемены?
Ответ очевиден...
Решения, принимаемые святым царем, как мы полагаем, были освещены и освящены волей Божией, но проводить их надобно было не в горнем воздухе Жития, а в реальной российской жизни. В осуществление этих решений вовлекались многомиллионные массы подданных и многочисленные политические группировки, готовые ради партийного успеха объединяться хоть с самим дьяволом.
«Кто в это время не был болен нервами? — риторически вопрошал все тот же Сергей Юльевич Витте и тут же признавался: — И я тоже был совсем болен...»
Эта «болезнь нервов» и становилась причиной многих недоумений и разногласий в политическом руководстве страны, оборачивавшихся крайне негативными последствиями, а вызвана она была как раз тем общественным и духовным переустройством, что осуществлял государь.
Мы привели в качестве примера истерику, в которую впал умнейший и образованнейший Сергей Юльевич Витте, когда узнал, что государь удостоил приема детского врача, статского советника, председателя Главного совета Союза Русского народа, Александра Ивановича Дубровина.
И тут Сергей Юльевич не был одиноким.
Встреча государя императора с Александром Ивановичем Дубровиным, преподнесшим императору знак почетного члена Союза Русского народа, «переменила», к примеру, и взгляды помощника присяжного поверенного Александра Федоровича Керенского. «Именно это, — вспоминал он, — привело меня к окончательному и неотвратимому выводу о том, что во имя спасения России, во имя ее будущего правящая монархия должна быть устранена».
Не хотелось бы сравнивать выдающегося государственного деятеля с представителем сословия помощников присяжных поверенных, но ведь и Сергея Юльевича Витте начинало колотить при одной только мысли, что все эти местечковые террористы и помощники присяжных поверенных будут изгнаны черносотенным движением русского народа, поднявшегося на защиту империи.
Почему?
Да потому, что созданное по благословению святого праведного Иоанна Кронштадтского движение русских людей, на которое старался опереться император Николай II, неизбежно должно было оттеснить вместе с террористами-революционерами и ту космополитическую по своему духу аристократию, что окружала Трон.
При этом нужно подчеркнуть, что Николай II никого не отстранял от участия в жизни Святой Руси, которую строил. Он не рубил подобно Петру I, разрушавшему Святую Русь, головы ослушникам. Николай II просто хотел сделать так, чтобы сопротивляющиеся переменам приближенные переменились, как переменился он сам, начав исправление общественных недугов с самого себя.
И это-то и вызывало столь сильную истерику в его ближайшем окружении.
Но что эта истерика по сравнению с тем воем, который подняла либеральная и аристократическая публика при появлении в Царском Селе Григория Ефимовича Распутина!
3.
Показать, как организовывала воля святого царя грандиозные успехи, которых добилась Российская империя в годы его правления, непросто. Мемуаристы-исполнители чаще всего склонны были полагать, что все достижения — их личная заслуга, а государь не только не помогал, но мешал им.
Если бы не он, успехи были бы еще грандиознее...
Разумеется, это не так, и рано или поздно, проанализировав прохождение государственных документов, удастся документально выявить роль императора в принятии решений, сыгравших благотворную роль для жизни страны, и тогда рассеются многие нынешние недоумения.
Но одновременно с этим есть в правлении Николая II немало сюжетов, где воля Божия присутствует настолько очевидно, что любые попытки подменить ее категорией «случайного» уже и сейчас выглядят просто нелепыми.
К таким сюжетам относится, например, принципиальный вопрос возможности продолжения династии...
Мы говорили, что рождение долгожданного наследника престола царевича Алексия последовало после прославления Серафима Саровского, и в сознании как царской семьи, так и всего народа воспринималось как непосредственное продолжение этого события, как чудо, совершенное преподобным.
Можно называть это только совпадением, но, действительно, царская династия обрела возможность своего продолжения именно после деяния, потребовавшего от Николая II выступить в чисто духовном вопросе против единодушного мнения членов Святейшего Синода и его всесильного обер-прокурора К. П. Победоносцева!
Можно не связывать уничтожение богоотступниками в Казани одной из главнейших святынь России — первообраза Казанской иконы Божией Матери и начала гемофилии, переданной царевичу по наследству от матери, но эти события стоят так пугающе близко друг от друга, что кажется, страшная болезнь дьявольской злобой злоумышленников и была впрыснута в тело царского ребенка...
И снова оказалось поставленным под вопрос продолжение династии. Начало сбываться пророчество преподобного Серафима, предсказавшего, что «радость будет на самое короткое время. Что дальше, матушка, будет… Такая скорбь, чего от начала мира не было».
И, конечно же, появление в царской семье Григория Ефимовича Распутина, единственного человека, умеющего останавливать болезнь царевича Алексия и возвращать его к нормальной жизни, воспринимается в ряду перечисленных нами чудесных событий, поскольку оно само таким чудесным событием и являлось...
Личное знакомство Николая II с Григорием Ефимовичем Распутиным произошло 1 ноября 1905 года.
«Вторник. Холодный ветреный день. От берега замёрзло до конца нашего канала и ровной полосой в обе стороны. Был очень занят всё утро... — записал в этот день в дневнике Николай II. — В 4 часа поехали на Сергиевку. Пили чай с Милицей и Станой. Познакомились с человеком Божиим — Григорием из Тобольской губ.».
Распутин явился как Божия помощь, ниспосланная царской семье по их молитвам. А если говорить более широко, то получается, что Распутин был послан как Божия помощь всей России. В его лице страна получала шанс, что продолжится прямое наследование престола и страна минует осложнения, связанные с борьбой внутри императорского дома.
«Ах, милости у Бога много — несть конца... — говорил сам Григорий Ефимович. — И все это мы переживаем на себе — чудеса — не даем отчета в них».
Царская семья и сам святой царь этот отчет себе давали...
4.
Совсем иначе обстояло дело с высокопоставленными сановниками.
Возмущение, которое вызвало появление Распутина в Царском Селе, перехлестывало через край.
Подобно Владимиру Николаевичу Коковцову , большинство сановников было убеждено, что «Распутин — типичный сибирский варнак, бродяга, умный и выдрессировавший себя на известный лад под простака и юродивого и играющий свою роль по за¬ученному рецепту; во внешности ему недоставало лишь арестантского армяка и бубнового туза на спине; по замашкам это человек, способный на все, в свое кривляние он, конечно, не верит, но выработал твердо заученные приемы, которыми об¬манывает как тех, кто искренне верит всем его чудачествам, так и тех, кто преклоняется перед ним ради достижения через него тех выгод, которые не даются иным путем».
Это предубеждение, переходящее в открытое отвращение, трудно объяснить одним только возмущением аристократов, наблюдающих, как простой крестьянин из сибирской глуши запросто посещает царский дворец.
Вообще-то в нашей истории бывали взлеты и покруче.
Достаточно вспомнить ливонскую крестьянку Марту, сделавшуюся русской императрицей Екатериной I, или, например, малороссийского певчего, превратившегося во всесильного графа Разумовского...
Но с ними толпящиеся у трона сановники как-то сразу примирялись, потому что эти простолюдины сразу стали такими же, как они. Облачаясь в такие же одежды, новоиспеченные графы сразу начинали вести такую же, как в высшем свете жизнь, перенимая манеры, привычки и сам образ мыслей...
Распутин не собирался становиться ни графом, ни епископом, он оставался в своей косоворотке, шароварах и мужицких сапогах посторонним в великосветском кругу, и это раздражало еще сильнее, чем его необыкновенное возвышение.
Великосветское раздражение проникло в круги революционно-либеральной публики, и она — благо, и фамилия подходила! — сразу превратила Распутина в жупел разврата, в котором якобы погрязла царская семья.
Успеху раздуваемого газетами, депутатами и великосветскими кругами мифа о Распутине способствовало то, что главная причина появления Григория Ефимовича во дворце, как и сама болезнь наследника, сохранялись в тайне, и в нее были посвящены только самые близкие царской семье люди. Не получавшая реального объяснения близость Распутина царской семье обрастала в результате самыми нелепыми и дурными слухами.
Григорий Ефимович оказался в весьма сложном положении. Не имея права раскрыть доверенную ему в царской семье тайну, он не мог дать объяснений, которых, безусловно, ждали от него и которые сразу бы сняли очень много недоброжелательности, проявляемой по отношению к нему.
Положение усугублялось тем, что к Распутину, помимо искренних поклонников и поклонниц, сразу прихлынула достаточно большая масса лиц, ищущих протекций и знакомств с влиятельными лицами.
Умения мгновенно разобраться в сложной структуре чиновничьих интриг, дворцовой опытности, искусства лавирования между различными группировками у Распутина, конечно, не было, да он и не желал приобретать этого опыта. То и дело, натыкаясь на открытую вражду и недоброжелательность, попадая в нелепые положения, Распутин усиливал свое юродство, язык которого был чужд аристократической и либерально-революционной публике и шокировал ее еще в больше степени, чем близость к царской семье.
Посмотреть, как это происходило, можно по воспоминаниям уже процитированного нами Владимира Николаевича Коковцова...
«Когда Распутин вошел в мой кабинет и сел в кресло, меня поразило отвратительное выражение его глаз. Глубоко сидя¬щие в орбитах, близко посаженные друг к другу, маленькие, серо-стального цвета, они пристально и долго смотрели на меня, словно Распутин пытался произвести на меня какое-то гипно¬тическое воздействие или же просто изучал меня, увидев впер¬вые. Затем он резко закинул голову кверху и стал рассматривать потолок, обводя его по всему карнизу, потом потупил голову и стал упорно смотреть на пол, но все время молчал.
Мне показа¬лось, что мы бесконечно долго сидим в таком бессмысленном положении, и я наконец обратился к нему, сказав: «Вот вы хоте¬ли меня видеть, что же именно хотели вы сказать мне? Ведь так можно просидеть и до утра».
Мои слова, видимо, не произвели никакого впечатления. Рас¬путин как-то глупо, деланно, полуидиотски осклабился, про¬бормотал: «Я так, я ничего, вот просто смотрю, какая высокая комната», - и опять замолчал, закинув голову кверху, и все смот¬рел на потолок».
Сцена эта нуждается в небольших комментариях.
Осмотрительный Коковцов пригласил в качестве свидетеля на эту встречу с Распутиным своего зятя Валерия Николаевича Мамонтова, но тот задержался, и Владимир Николаевич нервничает.
Он не скрывает антипатии к гостю с отвратительным выражением глаз, который глупо, деланно, полуидиотски улыбается, показывая зубы...
Однако свои ощущения и диалог автор мемуаров воспроизводит, по-видимому, достаточно точно, и в результате, против его воли, вместо отвратительного чудовища, которому не хватает «лишь арестантского армяка и бубнового туза на спине», перед читателем возникает Григорий Ефимович Распутин во всей полноте совершающегося юродства.
Увидев, что Коковцов беспокоится, как бы не оказаться загипнотизированным, пока не появился зять, Распутин демонстративно начинает разглядывать вначале потолок комнаты, а потом пол.
Из томительного состояния, в которое поверг его ответ Распутина, Коковцова выводит приход Мамонтова. Тот целуется с Распутиным и сразу берет быка за рога, поинтересовавшись, действительно ли Распутин собирается уехать домой?
«Вместо ответа Мамонтову, Распутин снова уставился на меня в упор своими холодными, пронзительными глазами и прого¬ворил скороговоркой:
«Что ж, уезжать мне, что ли? Житья мне больше нет, и чего плетут на меня...».
Я сказал ему: «Да, конечно, вы хорошо сделаете, если уедете. Плетут ли на вас или говорят одну правду, но вы должны понять, что не здесь ваше место, что вы вредите государю, появляясь во дворце и в особенности рас¬сказывая о вашей близости, давая кому угодно пищу для самых невероятных выдумок и заключений».
Прервем еще раз цитату.
Владимир Николаевич Коковцов умело выдвигает против Распутина самое страшное в глазах самого Григория Ефимовича обвинение: «Вы вредите государю, появляясь во дворце и в особенности рас¬сказывая о вашей близости»...
— Кому я что рассказываю, — неловко начинает оправдываться он. — Все врут на меня, все выдумывают! Нешто я лезу во дворец? Меня туда зовут!
И вот тут-то и вступает в диалог Валерий Николаевич Мамонтов.
— Ну что греха таить, Григорий Ефимович, ты и сам рассказываешь лишнее, да и не в том дело, — вкрад¬чивым голосом говорит он. — А в том оно, что не там твое место, не твоего ума дело ставить и смещать мини¬стров да принимать всех, кому не лень идти к тебе со всякими делами да просьбами, и писать о них кому угодно...
Очень важны здесь выделенные слова...
Не твоего ума дело...
Это ключ к разгадке причины травли Распутина.
5.
К сожалению, даже и современные историки патриотического направления, пытаясь реабилитировать Распутина, стараются доказать, будто Григорий Ефимович никак не влиял на государственные назначения и на ход государственных дел...
Все-таки это не так.
Разумеется, нелепо представлять влияние Распутина в фельетонной стилистике памфлетов, но разве оно реализовалось только в виде указаний пьяного чудовища совершенно безвольному государю?
Как пишет С. С. Ольденбург, Николай II интересовался, как Распутин отзывается на те или иные вопросы государственной жизни; в его ответах он чувствовал нередко подлинную «связь с землей». Правда, Ольденбург прибавляет тут же, что «особого значения его отдельным мнениям государь, конечно, не придавал», но это уже реверанс в сторону либерально-демократической публики, никак не украшающий серьезного историка.
Что значит: не придавал особого значения? Как мы уже говорили, что Николай II вообще мало чьим отдельным мнениям — отсюда и бесчисленные сетования мемуаристов! — придавал особое значение.
Тем не менее все мнения были важны для выработки окончательного решения. И в этом смысле мнение Григория Ефимовича, в ответах которого чувствовалась подлинная «связь с землей», конечно же, тоже учитывалось им.
Уместно напомнить тут, что Григорий Ефимович Распутин, находясь рядом с царской семьей и оказывая ей (лечение наследника), действительно, неоценимые услуги, сумел накопить денег только на деревянный дом в родном селе Покровское. Дом был хороший, крепкий, но таких домов и в Покровском было порядочно... А еще? А больше ничего не осталось от легендарных богатств Распутина...
Распутин, располагая доверием государя, не преследовал никаких личных интересов, не выпрашивал для себя должностей и званий, его задачей было разрушение того средостения, которое всегда существовало между русскими императорами и русским народом и которое только в правление последнего императора начало разрушаться. И в этом смысле Распутина можно считать частью плана устроения Святой Руси, который с Божией помощью осуществлялся Николаем II.
Поэтому-то преуменьшать влияние Распутина на государя не следует. Многое для государя без Распутина осталось бы скрытым, хотя по мнению Коковцова, Мамонтова и множества подобных им не его ума было это дело.
Вообще-то давать или не давать рекомендации — это личное дело каждого отдельного человека. Когда великий князь Александр Михайлович возле еще не остывшего тела императора Александра III рекомендует молодому государю список лиц, на которых он может опереться, это никого не возмущает, это нормально.
А вот протекция Распутина — это уже не его ума дело...
Да ведь и не государственные директивы писал Георгий Ефимович, к его рекомендациям, как это делал, например, Петр Аркадьевич Столыпин, можно было и не прислушиваться.
В чем же дело?
Да только в том, что в рекомендациях Распутина преобладала простонародная составляющая, и это и возмущало великосветскую публику.
И, наверное, именно поэтому и раздували либеральные журналисты и историки миф о распутинщине, пронизывающей русскую государственную жизнь, что в лице Распутина происходило оттеснение от власти лиц, которые, рассуждая о народном представительстве во власти, менее всего хотели, чтобы власть в России, действительно, становилась народной и русской.
«Распутин, пока говорил Мамонтов, сидел с закрытыми гла¬зами, опустив голову, и упорно молчал. Подали чай. Распутин набрал пригоршню печенья, бросил его в стакан, уставился опять на меня своими рысьими глазами.
Мне надоела эта по¬пытка гипнотизировать меня, и я сказал: «Напрасно вы так упорно глядите на меня, ваши глаза не производят нa меняя никакого действия. Давайте лучше поговорим. Ответьте мне: разве нe прав Валерий Николаевич (Мамонтов), говоря вам то, что он сказал?»
Распутин глупо улыбнулся, заерзал на стуле, отвернулся от нас обоих и сказал: «Ладно, я уеду, только уж пущай меня не зовут обратно, если я такой худой, что царю от меня худо».
Я хотел перевести разговор на другую тему. Стал расспраши¬вать Распутина о состоянии продовольственного дела в Тоболь¬ской губернии — в тот год там был неурожай. Он оживился, отвечал очень здраво, толково и даже остроумно. Но стоило мне сказать ему: «Вот так-то лучше, можно и обо всем догово-риться», - как он опять съежился, стал закидывать голову или опус¬кать ее, бормотал какие-то бессвязные слова:
«Ладно, я худой, уеду, пущай справляются без меня, зачем меня зовут сказать то да другое про того да про другого...»
Долго опять молчал, уста¬вившись на меня, потом сорвался с места, сказал: «Ну вот и по¬знакомились, прощайте», - и ушел от меня»...
6.
Казалось бы, сравнивать Петра Аркадьевича Столыпина с Григорием Ефимовичем Распутиным нелепо. Что общего можно обнаружить у представителя древнего дворянского рода и простого мужика, у высокообразованного государственного деятеля и человека, едва овладевшего грамотой, у смелого реформатора, возглавляющего правительство гигантской империи и старца, молитвенника, человека, позиционирующего себя как духовного наставника...
Кажется, нет тут никаких точек соприкосновения, но тем не менее и Столыпин, и Распутин — оба близки императору Николаю II, оба они, хотя и каждый по-своему, необходимы государю для создания новой России, оба они будут убиты врагами этой новой России...
Удивительно, но Петр Аркадьевич Столыпин, хотя он, разумеется, имел отличный послужной список: Ковенский уездный предводитель дворянства, губернский предводитель, Гродненский губернатор, Саратовский губернатор; совершает головокружительный скачок в карьере не столько из губернаторского кресла, сколько из той глубинки народной жизни, где чудом Божиим разрушалось средостение между Царем и Народом.
Момент этот сам Петр Аркадьевич описал в письме жене от 28 июня 1904 года:
«Только что проводил Государя и усталый пишу тебе. Все обошлось прекрасно... Говорили речи Мельников, А. Д. Юматов (от земства), городской голова, но лучше всех сказал волостной старшина, которому я велел самому придумать слово... Он сказал: «Прими, Ваше Величество, хлеб-соль от своих крестьян, не тужи, Царь-Батюшка, мы все за тебя».
В этом же письме П. А. Столыпин описывает еще одну случайную встречу государя, произошедшую в Кузнецке...
«Он среди крестьян узнал одного бывшего семеновца-конвойного, сказал, что помнит, что ходил с ним на съемку, но что тогда он был без бороды. Крестьяне в восторге.
Вообще, кажется, все хорошо. И государь был видимо доволен...»
Меньше, чем через год Петр Аркадьевич был вызван телеграммой в Царское Село. Сразу распространился слух, что Николай II прочит его в министры иностранных дел.
Прощаясь перед отъездом, Столыпин сказал:
— Интересно знать: откуда исходит это предложение? Если от Совета Министров, то я постараюсь немедленно вернуться обратно; если же из Царского Села, — я останусь там.
Оказалось, что предложение исходило действительно от государя.
Вспоминая встречу в Кузнецке, он сам выбрал П. А. Столыпина, чтобы он «по-провинциальному», «по-саратовскому» делал петербургскую работу.
И Николай II не ошибся и тут.
Именно с помощью П. А. Столыпина удалось Николаю II завершить крестьянскую реформу, начатую отменой крепостного права его дедом, Александром II.
Самому Петру Аркадьевичу это стоило собственной жизни...
7.
«Россия пала и потому, что среди ее высшего класса, аристократии оказалось слишком мало людей, подобно ему (Столыпину – Н. К.) сознательно готовых на жертву, — отмечает биограф Столыпина Г. П. Сидоровнин, — «белая кость» была тронута тлением распада. Может, Столыпина и принимали с трудом оттого, что его мужественный облик, его дела и поступки раздражали знатных особ, были укором для них».
Это объяснение не исчерпывает всей проблемы, потому что часть ее заключалась в характере самого Столыпина.
«Теоретически рассуждая, П. А. Столыпину недостает, может быть, только того, чем он был так богат: удачи, — писал в марте 1911 года обозреватель газе¬ты «Новое время» Михаил Меньшиков. — Трудно припомнить у нас более быструю и ослепительную карьеру, чем та, которую сделал премьер-министр. Ни биография В. К. Плеве, ни даже капризная судьба гр. С. Ю. Витте не идут в сравнение с судьбой г. Столыпина. Из простых губернаторов попасть в управители всего правительства — это, кажется, еще первый случай после эпохи временщиков. И, что всего замечательнее, выбор оказался вообще удачным. Удача преследовала г. Столыпина и дальше. Трагедия нашей революции прошла над самой его головой, но он вышел благополучно из катастрофы. Он унаследовал, правда, уже разгромленный бунт, но имел счастье дождаться заметного “успокоения”. Увы, маятник остановился лишь на одну секунду, и, кажется, мы снова, всей интеллигенцией, начинаем катиться влево. Вот тут удача как будто и оставляет своего любимца. По-видимому, П. А. Столыпиным пропущен какой-то психологический момент...
В общем, дело так складывается, что под ногами власти как будто нет материка. Нет гранитной в себе уверенности, нет достаточных точек опоры в земле, в истории, в народе. А. Столыпина обвиняют слева в национализме, патриотизме и тому подобных скверных вещах, и он как будто конфузится иногда этих обвинений. Он, конечно, выше того, чтобы оправдываться, но все-таки укоры слева как будто сдерживают его в исповедании своей настоящей веры. В политике П. А. Столыпина нет ясно выраженного стиля».
Так получилось, что, сам того не подозревая, Михаил Осипович Меньшиков дал тут не только оценку отдельного этапа работы, а подвел итог всей деятельности Петра Аркадьевича Столыпина в целом.
Не пытаясь проанализировать все многогранное и чрезвычайно плодотворное служение Петра Аркадьевича России, отметим только, что М. О. Меньшиков проницательно и очень точно уловил главную его слабость.
Петр Аркадьевич, безусловно, являлся патриотом Великой России, и тем не менее и родством, и культурой, и воспитанием он столь прочно был связан с тронутой тлением распада «белой костью», что зачастую не узнавал, а порою и не хотел узнавать той Руси, которая устраивалась благодаря его трудам.
Видимо, это и называл Михаил Осипович Меньшиков отсутствием «ясно выраженного стиля»...
Хотя именно Николай II привлек Петра Аркадьевича Столыпина к руководству империей и сумел сохранить его на этом посту вопреки всем интригам своего окружения, сам Столыпин не слишком-то высоко оценивал роль государя и склонен был приписывать той же императрице-матери спасительные для него, как премьер-министра, решения.
Николай II видел это, но по свойственной ему деликатности ни разу не выказал своего неудовольствия, хотя понятно, что такое отношение человека, проводившего его национальную политику, было ему неприятно.
8.
Особенно ярко стремление Столыпина дистанцироваться от государя, показать свою особую значимость и независимость проявилось, когда Николай II попытался сблизить его с Распутиным.
Первая попытка сделать это была предпринята после трагедии на Аптекарском острове…
12 (25) августа 1906 года, возле дачи премьер-министра остановилось ландо, из которого вылез мужчина в штатском и два жандарма с портфелями в руках. Они уверенно направились в приемную, но генерал-майор А. Замятин, заведовавший охраной Столыпина, обратил внимание, что жандармы были в касках старого образца, и начал спускаться вниз, чтобы разобраться, в чем тут дело.
— Ваше превосходительство! — крикнул ему охранник. — Неладно!
Но генерал Замятин среагировать на этот крик не успел.
— Да здгавствует революция! — картаво закричал жандарм и бросил свой портфель на пол.
Взрывом разворотило весь фасад дома…
Людей, которыми была заполнена приемная, разнесло в клочья, и даже на дорожках парка валялись куски человеческих тел.
Кроме бывшего Пензенского губернатора С. А. Хвостова и управляющего канцелярией Московского генерал-губернатора А. А. Воронина погибли совершенно случайные люди: женщина на восьмом месяце беременности, вдова, которая пришла с маленьким сыном хлопотать о пособии…
Пособие вдове не понадобилось — ручку мальчика нашли после взрыва на дорожке в саду.
На балконе, прямо над крыльцом, сидели двое детей Столыпина, дочь Наташа и трехлетний Аркадий вместе с няней, воспитанницей Красностокского монастыря Людмилой Останькович.
Четырнадцатилетняя Наташа Столыпина — она попала под копыта обезумевших от ранения лошадей, впряженных в ландо! — превратилась в калеку, а у трехлетнего Аркадия Столыпина оказалось переломано бедро. Няня погибла.
Разорванными в клочья оказались и сами террористы, а также швейцар, охранник и генерал-майор Замятин.
Петр Аркадьевич Столыпин на этот раз осмелился остаться живым, чем возбудил очередную волну негодования у передовой интеллигенции. Более того, через неделю, 19 августа 1906 года, он провел свой «Закон о военно-полевых судах», сумевший если не остановить, то притушить террор.
Вот тогда-то, чтобы поддержать Петра Аркадьевича и помочь его дочери, и написал Николай II письмо своему премьер-министру...
«Петр Аркадьевич,
На днях я принял крестьянина Тобольской губернии Григория Распутина, который поднес мне икону.
Он произвел на Ее Величество и на меня замечательно сильное впечатление, так что вместо пяти минут разговор с ним длился более часа.
Он в скором времени уезжает на родину. У него сильное желание повидать вас и благословить вашу больную дочь иконою. Очень надеюсь, что вы найдете минутку принять его на этой неделе...
Николай
Петергоф
16 окт. 1906».
П. А. Столыпин принял Г. Е. Распутина в Зимнем дворце, где теперь жил, но принял, только чтобы выполнить просьбу императора. Аудиенция длилась несколько минут и никакого сближения двух, едва ли не самых важных для Николая II, людей не произошло. Аристократическое воспитание помешало Петру Аркадьевичу разглядеть в крестьянине из Сибири то, что увидел в нем государь-император.
Более того, через несколько лет Столыпин стал едва ли не главным гонителем Распутина. Убедив себя, что близость Распутина к семье Романовых возбуждает дурные толки и пересуды, Столы¬пин, если и не организовал, то санкционировал полицейскую слежку за старцем, чтобы добыть компрометирующие материалы...
| Далее