НАПРЯМИК
- Да, Валя, да… Не плачь, - кивала мама, отстраняя журчащую голосом трубку от уха. – Да поняла я всё… Поговорю… пришлю… - смотрела, сморщившись, на ковер на стене.
Положила трубку на рычажки старого розового телефона, перевела взгляд на Настю.
- Валентина звонила. Таблетки просила привезти. У нее кончились, а сама не может, плохо ей совсем… Отвезешь?
Настя только вчера приехала домой после зимней сессии.
Радость от удачно сданных зачетов и экзаменов, родная комната, в которой не была почти пять месяцев, добрый и неспешный разговор с мамой после ужина, глубокий, здоровый сон наполнили Настю свежей силой и энергией, и она без былого канючинья согласилась.
Под настроение дорога до тети Вали показалась ей быстрой и легкой, сама тетя Валя, давно болеющая, озлобленная этой болезнью, - милой и ласковой, как когда-то, когда Настя была маленькой девочкой…
- Я тогда соберу, а ты одевайся, - сказала мама. – У нее и переночуешь. Ладно? А утром – обратно. Ночью не надо, злых полно… Ладно?
- Да, мам, конечно.
Мама принялась хлопотать, Настя засмотрелась на нее… Старенькой стала. Не лицом, не фигурой, а движениями… Хотелось сказать: «Не торопись, мама, не волнуйся». Промолчала. Что ж…
Оделась потеплее под мамины советы – «кофту не забудь, колготки шерстяные», - взяла тяжеленький пакет.
- Там лекарства и еды кой-какой… Валентине-то и до магазина сходить… Ох… Ну, с богом, доченька.
- Пока, мам, – Настя приобняла ее, поцеловала в мягкую щеку, - до завтра.
Открыла дверь, но мама удержала, засыпала скороговоркой вопросов:
- Сотовый не забыла?.. Деньги есть на нем?.. А у тебя?.. Дорогу помнишь до остановки?
И Настя почти механически отвечала:
- Да, мам, есть… помню… всё в порядке.
- И осторожней, пожалуйста. Не разговаривай с кем попало. Всякие лезут…
- Хорошо, конечно…
Сбежала по лестнице, вышла на улицу. Облегченно выдохнула. Мамина забота, такая дотошная и навязчивая, не раздражала уже, как раньше, но утомляла. Да и смешила чуть-чуть. Ведь как-то же полтора года по пять месяцев она живет без пригляда мамы, нормально питается, одевается, но стоит ей вернуться, и мама следит за каждым шагом, дает и дает советы. А скажешь ей об этом хоть и с улыбкой – обидится… Ничего, пусть: в этом, наверное, и смысл жизни матерей – заботиться…
Их город совсем небольшой, но своего рода столица нескольких районов. Здесь и все важные учреждения, и межрайонная больница, театр, музей… Есть и автовокзал, откуда «Пазики» уходят развозить и собирать пассажиров по ближним и дальним поселкам, селам, деревушкам. Правда, «Пазики» ездят редко – в основном по утрам и вечерам. Днем их заменяют «Газели»-маршрутки. И Настя направилась к той остановке, куда причаливали «Газели», что заворачивают в то сельцо, где живет тетя Валя.
Тетя Валя, мамина сестра, была последней обитательницей громадного родового дома. Одни из этого рода разъехались, другие умерли, а тетя Валя вот остается. Ясно, что ей там одиноко – соседи не родня – тоже хочется в город, но дом в медленно гибнущем сельце стоит копейки, здесь и на развалюху на окраине не хватит, не говоря уж о квартире.
Как одинокая пенсионерка и инвалид тетя Валя подала документы на социальное жилье в городе – однокомнатную квартирку, которую нельзя ни продать, ни завещать и в которую после умершего пенсионера-инвалида вселится следующий, - но очередь была длинной, и в то, что ей удастся дожить до новоселья, тетя Валя не верила.
Настя догадывалась: сестры тайком мечтали, что она выйдет замуж в том городе, где учится, поселится у мужа, конечно, хорошего, интеллигентного, обеспеченного, а тетя Валя переедет к Настиной маме. И они будут вместе. Пить чай, смотреть телевизор, беседовать, ждать, когда их навестит дочка и племянница.
Личная жизнь у обеих, что называется, не сложилась. Были мужчины, но они не стали мужьями. У мамы хоть появилась она, Настя, а тетя Валя совсем одна.
Прямо скажем, красавицами они не были. На старых фотографиях Настя видела коренастых, с какими-то испуганными глазами, жидковолосых, тонкогубых девушек. Одежда мешковатая, плечи опущенные… О таких всегда говорят: дурнушки.
Настя и у себя отмечала черты таких дурнушек и старалась поддерживать фигуру, осанку, быть обаятельной. Знала, что красоту можно восполнить симпатичностью, стильностью. Главное, не переборщить, - в общаге легко если и не стать, то прослыть шалавой. Навесят этот ярлык, и шагай с ним дальше по жизни.
Девушке нужно быть всегда настороже, опасаясь не только окружающих, но и себя саму. Многих, очень многих заносит, а потом уже ничего не исправишь. Или уезжай в другое место, где тебя никто не знает, или принимай предложение какого-нибудь удода, который, как говорится, ни туда-то, ни в Красную армию…
Так, вот и остановка. Под навесом из пластикового стекла и рядом с ним стояли, топтались – скамейка сломана – человек пятнадцать. Мужчины, женщины. Настя сразу, без усилий определила, кто местный, а кто из деревень. Даже не скажешь, чем именно отличаются – одежда вроде одинаковая, сумки тоже, да и лица похожи. Но все же видно: вот эта из деревни приехала на два часа, а эта горожанка в первом или втором поколении.
Подошла «Газель», но не та, что была нужна Насте, - эта петляла здесь, по улицам. И те, в ком угадывались жители города, забрались в нее. «Не обмануло чутье», - похвалила себя Настя… Маршрутка тронулась, оставшиеся провожали ее завистливыми и злыми глазами.
Было холодновато. Дым из выхлопных труб закручивался спиралью, пах черемухой…
- Уже полчаса ждем, это ж надо! – вскрикнула высокая, большая женщина с большой клетчатой сумкой у ног. – Не могут расписание вывесить!
- Да какое тут расписание, - пританцовывая на утоптанном до каменной плотности снегу, отозвался дядечка в шубе из искусственного меха. – Это ж пираты.
Другой, помоложе, в тонкой куртке, буркнул:
- Какие, мля, пираты еще?
Видимо, уловив в его голосе угрюмую угрозу, тот, в шубе, стал объяснять:
- Незаконно они возят. Проедут по остановкам, наберут, кто есть – и погнали. Ни билетов, ничего… Могут вообще сюда не завернуть… Автовокзальские сколько раз, слыхал, сулились поймать да поучить.
- Они поучат, - хмыкнула женщина в ярко-красном шерстяном берете. – Все они повязаны там… Вот второй месяц в аптеку мотаюсь и добиться не могу, будет мое лекарство или сняли его окончательно.
- А что за лекарство-то? – спросила большая женщина.
В красном берете сказала что-то тарабарское – Настя не разобрала, - а большая испуганно-приглушенно, как по секрету, сообщила:
- Это ж гормональное!
- И что? – наоборот громко усмехнулась в красном берете. – Я уж свое отрожала. Трое олухов на шее. Жрут и спят.
«Бедная, - глядя на ее сухое сероватое лицо, подумала Настя. – И все на лекарствах».
- А позвонить не легче? – спросил молодой симпатичный парень в черной шапочке.
- Куда позвонить?
- В аптеку. Узнать – есть в продаже, нет…
Женщина в красном берете отмахнулась:
- А, что толку…
На долгую минуту остановка замерла и замолчала. Как-то окаменело замерла и замолчала. Люди не двигались; Настя готова была испугаться и поводить перед лицом ближайшего рукой: эй, ты где… Но тут парень шевельнулся, кивнул:
- Ну да, толку мало.
- Да не мало, а нету. Нету! – в голосе женщины в берете послышались слезы. – Последние нервы лопнут гудки их слушать.
- Ну да, ну да…
Настя наблюдала за людьми, ловила интонацию их голосов, их взгляды, и ей все сильнее становилось их жалко.
Наверное, это после месяцев в большом городе, лекций, общения с умными и образованными людьми, - пыталась понять она. – Великие события истории, великие личности, кровавые бунты, гиль, реформы… И вот этот десяток человек на этой остановке, одной из тысяч подобных остановок по стране, где так же толкутся по десять, двадцать подобных, - они словно вне истории, вне времени. Кажется, могут так стоять и вяло жаловаться друг другу бесконечно. И морозец – не очень большая помеха. Привыкли…
Но в дали улицы показалась пассажирская «Газель», и люди мгновенно подобрались, стали скапливаться, прессоваться на том пятачке, возле которого обычно останавливались автобусы.
Даже слегка стали подпихивать друг друга локтями и бедрами.
И в Насте проснулось вроде бы надежно забытое, вымывшееся полутора годами учебы – и она тоже принялась пробираться ближе к бордюру, мягко, но решительно оставляя за спиной других. Очень не хотелось минут сорок стоять, скорчившись в проходе «Газели», или вовсе не влезть…
Это была не та «Газель». Городской маршрут. И Настя почувствовала что-то вроде злобы к городским; к тем, кто через несколько минут выскочит из этой «Газели» возле своего дома и окажется в тепле и уюте… Эта пугающая ее, но непреодолимая злоба не успела разрастись – подошла нужная маршрутка, с вывеской на лобовом стекле «Большие Кныши». Значит, едет до этого села, по пути останавливаясь в десятке других. Ине, Шошине, Ойхе, Шалоболине… Заворачивает и в нужную Насте Новопокровку.
Настя забралась в «Газель» одной из первых, и ей повезло – заняла сиденье. Однойное, над бугром колеса. Ногам неудобно, поэтому, видно, туда и не садились до последнего… Ничего… Кое-как устроила ноги, положила на ляжки пакет. Рядом, буквой «г», встал и сердито засопел дядечка в искусственной шубе.
Газель тронулась, проехала метров десять и остановилась.
- Деньги передаем, - сказал водитель.
Пассажиры зашуршали.
- Передайте…
- Докуда едете?
- До Шошина.
- А я до Ини.
- До Шошина еще вот возьмите.
- До конечной…
Настя достала кошелек. Спросила:
- А до Новопокровки сколько стоит билет?
И тут же – расстроенный и удивленный вздох:
- Что, еще и в Новопокровку завёртывать будем?
- С полчаса терять, - откликнулся кто-то ворчанием. – Там еще и дорога такая – трясун.
- Да уж вечно что-нибудь…
Еще не поняв, что значат и чем грозят ей эти вздохи и ворчание, Настя повторила:
- Сколько до Новопокровки?..
- Да не сколько! – выкрикнула большая женщина с крепкой, ударившей Настю, как камень, ненавистью. – Не заворачивает он туда.
Большую с готовностью поддержали:
- Напрямик он идет, без Покровки этой…
- Как это не идет?! – возмутилась Настя, теребя кошелек. – Всегда заходил…
- Еще есть кто до Новопокровки? – громко спросила большая; никто не ответил, и она торжествующе объявила: - Вот, нету никого. И ему ради одного крюк такой делать?
- Действительно, - хмыкнул стоявший над Настей дядечка в шубе. – Вылазь давай, на автовокзальском доедешь.
- Не задерживай! - сзади ее ткнули в спину.
- Во… - Настя задыхалась от обиды и растерянности. – Водитель… вы заезжаете в Новопокровку?
Водитель не ответил. То ли не слышал за общим шумом, то ли не хотел услышать.
- Ну выходишь ты, нет? – досадливо простонала женщина в красном берете, и ее стон особенно поразил Настю. От этой женщины, которую успела пожалеть на остановке, не ожидала…
- Сволочи! – вырвалось.
- Ишь ты! Она еще и оскорблять тут будет!
- Ну-ка вылазь, хамка такая, а то как кошку лишайну вышвырнем!
- Вставай, чего… - Дядечка в шубе больно потянул Настю за плечо. – Сколько можно…
- Не трогайте меня!
- Да кому ты сдалась, - хохотнула большая женщина, - трогать тебя еще.
- Королевна, мля…
- Да пошли вы, уроды, блин!
Захлебываясь слезами, текущими почему-то не из глаз, а по горлу, Настя стала выбираться. Зацепилась правой ногой за колесный бугор, чуть не упала в проход.
Неуклюже, наклонившись вперед, двигалась, переступая через сумки, к двери, которую ей открыли, и сквозь обиду и оглушенность произошедшим удивлялась наступившей тишине. Показалось, что на нее смотрят даже с сочувствием. Сейчас скажут: «Да ты чего, мы ж пошутили!»
Нет, не сказали… Она спрыгнула на снег на газоне; дверь с шумом задвинулась и щелкнула, маршрутка сорвалась с места.
- Уроды… Сволочи…
Высоко поднимая ноги, Настя вышла на тротуар, достала из кармана сотовый, посмотрела время. На тот автобус, что отходил от автовокзала, она успевала.
ОБИДА
Рассказ
- Игорёнь, ты, чё ли?! – рубануло сзади Игоря Кочкарёва.
Он обернулся, увидел невысокого сухолицего мужичка. Лоб и нос словно покрыты темным лаком, а подносье, скулы – тусклые и бледные до синевы. Морщинистый пиджак, старомодная шляпа с дырочками… Мужичок улыбался, обнажив закопченные мелкие зубы, и по этим зубам Игорь узнал Коляна – Николая Вахрушина.
За долгую секунду перед глазами проплыл их крошечный уютный кордон в ущелье Узунчула, пасущиеся под водопадом лошади, карабины, прислоненные к поленнице, дымящаяся в котле уха из ленков…
- Колян, - проглотив взбухший в горле сладковатый комок, Игорь кинулся обнимать мужичка. При всех, на людной улице, не заботясь, что о них подумают. - Куда бороду дел?
- Да куда… Неловко с ей в Москве.
Кого-кого, а Коляна представить в большом городе он не мог. Тот и в крошечную Абазу выезжал нехотя, по самым неотложным делам.
- Да вот, - усмехнулся Колян, будто радуясь, что обхитрил Игоря, - дочку контролировал. В институт поступала.
- М-м! В лесной?
- Зачем в лесной – в социальный. Знаешь такую профессию – конфликтолог? Вот, конфликтологом будет. Перспективная, говорят, профессия.
- Молодцы-молодцы… - Игорь глянул туда-сюда, соображая, где можно поговорить с Коляном спокойно; не посреди же тротуара. – Слушай, тут хинкальная есть. Давай зайдем… Ты надолго вообще?
Колька снова показал в улыбке прокопченные зубы:
- Был надолго, но завтра уезжаю. Дочка поступила, пристроил ее у хороших людей – комнату снял. Учеба бюджетная… Ритка у меня головастой оказалась, даже не ожидал. Вроде в тайге всё, а тут – только в Москве, говорит, буду учиться. И по этому ЕГЭ кучу баллов набрала. Откуда только понабралась…
Колька, конечно, лукавил. Дикарями они там никогда не жили. На крыше – телевизионная тарелка размером с локатор, в избе все стены спрятаны за стеллажами с книгами.
Да и не одна Колькина семья была там такой. В непролазной, казалось бы, глухомани, в медвежьем углу, неподалеку от тех мест, где сорок лет пряталась от мира семья староверов Лыковых, жили почти сплошь люди с высшим образованием, читали литературные журналы, ловили радиостанции Европы и Америки, дискутировали о любых вопросах бытия.
Съезжались в горы, в тайгу разочаровавшиеся геологи, физики-ядерщики, архитекторы, уставшие инженеры, менеджеры, бросившие компьютеры программисты. Одни устраивались охотниками, лесниками, другие заводили свое хозяйство, потихоньку, бережно, браконьерничали…
В девяносто восьмом году туда, в глубь Саян, приехал и Игорь Кочкарев, москвич, выпускник Литературного института, молодой писатель. Понял, что в Москве ничего настоящего не создаст, и решил рвануть куда подальше.
Понравилось слово «Абаза», замеченное на карте России; рядом был Енисей, великая сибирская река, внизу – Монголия, которой тогда, после книг Пелевина и Юзефовича, бредила вся столичная интеллигенция.
Почти пять лет, с короткими наездами домой, к маме, Игорь прожил там. Там и сделался настоящим писателем, запасся материалом на многие годы вперед, а главное – стал видеть мир шире, жить глубже. Нашел свой стиль, героев своих повестей и рассказов… Нет, даже не столько героев, сколько типажи – пиша совсем не о Сибири, не о таежниках, все равно проступала и Сибирь, и эти люди, сторонящиеся мегаполисной суеты, знающие другую правду, кроме правды зарабатывать денег, менять автомобили, обновлять по моде гардероб, покупать дорогие безделушки, пить кофе за тысячу рублей чашечка в пафосном ресторане…
Проникшись, пропитавшись этой другой, настоящей, правдой, Игорь вернулся в родную Москву, женился на скромной, без идиотских запросов девушке с Пресни; родили дочь, жили в двухкомнатной квартире с мамой Игоря. Жили дружно, размеренно, как-то со смыслом.
Игорь, насколько это возможно нынче в серьезной литературе, прославился своими таежными текстами; вещи на городскую тему укрепили его статус настоящего писателя. Не так давно вышел сборник рассказов на французском языке, и Игорь два раза подряд побывал в Европе – в Париже и Женеве.
С деньгами бывало туго, но не так беспросветно, как в студенческие годы – теперь Игорю, известному прозаику, часто предлагали написать то статью о том, о сем, то колонку в какой-либо Интернет-портал, то подкидывали халтурку – отрецензировать рукописи, принять участие в писательском десанте в провинцию, провести мастер-класс, естественно, не бесплатно…
- Пойдем посидим, - Игорь потянул Коляна за рукав, - вон хинкальная в двух шагах.
- Ну пойдем, - улыбался Колян смущенно и довольно.
Спустились в хинкальную. Сели. Официантка тут же раскрыла перед ними папочки с меню.
- Давай без церемоний, ладно? – предложил Игорь. – По порции хинкали и бутылку водки.
- А я не пью, - сказал Колян.
- Совсем?
- Совсем, Игорек, совсем…
- М-да, - Игорь растерянно мялся. - А есть-то будем?
- Ну давай перекусим. Бери эти хинкали – хватит. Попробую хоть, чем от поз отличаются.
Игорь заказал хинкали и кувшин морса.
- Я тоже вообще-то не выпиваю почти, - сказал, когда официантка отошла, - ради встречи хотел… А ты что бросил так круто?
- Да так… Полтинник на носу – чего пить, время тратить. Да и… Помнишь Витальку Сысоева?
- Еще б! Он же меня учил в седле держаться.
- Ага-ага… А Толика Малыгина?
- Колян, я всех помню. Все вы у меня накрепко в сердце.
Сказав эти неожиданные для самого себя высокопарные слова, Игорь кашлянул; Колян покривил рот в улыбке. Какой-то нехорошей улыбке.
- Ну так вот, - произнес медленно. – В поселке это было, позапрошлой зимой. В декабре. Такие морозы давили – даже соболятники раньше времени из тайги вышли – невозможно просто… Ну и собрались все в поселке. И чего делать? Пили. Когда кучей, когда по двое-трое. Ну и Виталька с Толиком как-то вдвоем у Витальки засели. И чего-то у них там стряслось – Толик пошел, калиткой хлопнул, а Виталька – шарах ему вслед из ружья. Ну и… - Лицо Коляна собралось в сморщенный комок. – И отшиб ему челюсть. Верхние зубы торчат, а под ими – пусто. И язык тоже… Мы услыхали выстрел, повыбегали. Медведь опять, думали, а тут Толик по улице мечется, кровь хлещет, из глотки хрип такой… жуткий. Фельдшерша с тетками стали ему кровь останавливать, а мы ищем, откуда стрельнули. И тут второй выстрел. Из Виталькиной ограды. Вбегаем туда, пригибаемся так, боимся, что по нам тоже… Нашли его в стайке, короче. Сидит, на коленях ружье, а башки нет… Ф-фу-ф… И у обоих полные избы ребятишек остались.
Колян замолчал, водил по скатерти толстым коричневым ногтем. Игорь не знал, как отозваться. Вздохнул сочувствующе:
- М-да…
В последние годы, живя в Москве, он стал идеализировать народ, жизнь в далекой провинции. Его даже причислили к почвенному лагерю писателей; Игорь не протестовал. Полюбил свою такую народную фамилию – Кочкарев. А сейчас, после Колькиного рассказа, вспомнилось, сколько раз он становился свидетелем диких и безобразных сцен, сколько раз ему грозила смерть или увечье от тех, кого он считал товарищами, а то и друзьями. Еще минуту назад улыбался, а теперь уже скалится, и готов порвать на куски.
Как все-таки верны эти жестокие слова Виктора Астафьева: русский тебя чаем напоит, пригреет, но он же тебя и прирежет, если будешь ложечки тырить… И сколько за эти разнообразные ложечки людей ложится в могилы. А чаще всего кажется людям, что ложечки тырят. И режут…
- Ну и по-трезвому можно так же нелепо погибнуть, - сказал Игорь.
- Ясное дело. Но по-пьяни больше шансов. И не дай бог другого угробить… Нет, лучше не пить.
Принесли морс.
- Что ж, давай хоть этим чокнемся. – Игорь разлил морс по стаканам.
- Дава-ай… К нам-то не собираешься?
- Собираюсь. Уж сколько лет собираюсь. Но как – семья, дочка маленькая… Хотя в один прекрасный день не выдержу.
Колян снова покачал головой. Произнес как-то через силу:
- Ты, Игорень, это… ты лучше не приезжай.
Игорь вздрогнул, как от удара.
- Почему это?
- Лямова дядь Юру помнишь?
- Ну, - от Коляновой просьбы стала бухнуть в груди злоба, даже дышать стало трудно. – Помню. И что?
- Обижен он на тебя здорово. Обещал, эт самое, яйца вырвать.
- Х-хо! И чем же я его так разобидел?
- Внучку его помнишь, Ольку?
Игорь резко, со стуком, поставил бокал на стол.
- Я тебе сказал уже – я всех помню… И что?
- Ты в рассказе одном нехорошо про нее написал. Что, мол, она какого-то поведенья такого… Помнишь?
- Про нее писал, да. А про ее поведение… - Игорь задумался. – Нет, не помню.
- Ну, что-то было, если так получилось. – Покряхтев мучительно, Колян продолжил выдавливать из себя слово за словом: - В общем, прочитали тогда тот твой рассказ и стали к Ольке подкатывать. Типа, она гулящая. А она не выдержала и то с одним, то с другим… И так пошло… Ей уж лет двадцать пять теперь, и никто замуж не берет. Дядь Юра тебя, в общем, винит.
- Хм! - Игорь усмехнулся и сам ощутил, что усмешка получилась, как тот страшный оскал у взбесившихся мужиков. – Странные вещи ты говоришь, Николай.
- Ну, извини. Передаю, что знаю. Дядь Юра сколько раз: «Встречу этого сочинителя хренова – яйца с корнями вырву». И серьезно так… Он может.
- Он может, - машинально повторил Игорь, словно бы перелетая по какой-то пестрой трубе на семь-восемь лет назад.
И вот увидел: маленький – дворов двадцать – поселок Чехан; последний поселок перед дикой темной тайгой, в которой лишь редкие заимки, кордоны, зимовья, трухлявые бревна брошенных скитов сгинувших староверов.
У Лямовых – дяди Юры и его жены Сергевны – Игорь три года снимал времянку… Это она так называлась только – времянка, а на самом деле была маленькой избушкой с двумя окнами, одной комнатой, служившей Игорю и кухней, и спальней, и кабинетом… Положил на толстые высокие чурбаки обрезок широкой плахи и за этим подобием стола (настоящий стол был под посудой, да и расшатанный, скрипящий от любого прикосновения) писал. Учился писать настоящую прозу.
В общей сложности, если посчитать, он провел в Лямовской времянке месяцев пять-шесть из этих трех лет, - подолгу жил на кордонах, кочевал с лесниками и геологами по горам и тайге, - но, вспоминая свою жизнь в Сибири, чаще всего вспоминал вечера и ночи за самодельным письменным столом, сидение на лавке во дворе в той приятной истоме, которая бывает у хорошо поработавшего, много сделавшего, что-то важное сотворившего человека.
Конечно, с тех пор Игорь стал писать много лучше. Профессиональнее. Но теперь, в Москве, этого ощущения приятной истомы, а может, и счастья после часов вдохновение, почти не случалось. Да и вдохновение приходило какое-то деловитое, без крыльев…
И так радостно было, когда во дворе оказывалась Олька. Девчонка лет шестнадцати. В Нижнем Артасе, где была школа, она окончила девятилетку, а после жила у деда и бабки. Помогала по хозяйству и скучала в этом крошечном поселке. Отца у нее не было, а про мать – свою дочь – старики Лямовы говорили: «непутевая». Игорь расспрашивать не решался…
Сидя на лавке, он любовался Олькиной юностью, сочувствовал ее скуке. Иногда они перешучивались, Игорь рассказывал Ольке о Москве, Черном море… Никогда между ними ничего не было, даже тех взглядов, какими самец обменивается с самкой. Но в одном своем рассказе Игорь дал себе волю пофантазировать. Казалось, не переборщил: Ольгу, переименованную в Ирку, посадил на колени герою рассказа. И вот, оказывается, узнали, потянули руки к якобы доступной Ольке, и она покатилась. А дядь Юра обиделся… Там, в тайге, обида другая, чем здесь…
- Ваши хинкали, пожалуйста. – Официантка поставила большие тарелки, на которых были по три хинкалины и по мисочке с соусом.
- Спасибо, - сказал Игорь.
Официантка неожиданно светло улыбнулась.
Это была молодая русская девушка – уже нечастое явление в заведениях такого рода. Русских продавщиц и официанток почти всюду заменили или кавказские, или узкоглазые – то ли калмычки, то ли киргизки…
- Как их есть-то? – примериваясь, шевеля пальцами, спросил Колян.
- Ну, вот за эти пупырышки берись и ешь, - с усилием сказал Игорь. – А пупырышки сами – не надо. Там тесто одно... непроваренное. – И добавил: - Зачем ты, Коль, мне это всё рассказал? Про дядь Юру, Ольку… Я ведь… Я после этого, может, писать никогда не смогу. Подлость я, получается, сделал.
Колян с недоумением посмотрел на Игоря.
- Да, Валя, да… Не плачь, - кивала мама, отстраняя журчащую голосом трубку от уха. – Да поняла я всё… Поговорю… пришлю… - смотрела, сморщившись, на ковер на стене.
Положила трубку на рычажки старого розового телефона, перевела взгляд на Настю.
- Валентина звонила. Таблетки просила привезти. У нее кончились, а сама не может, плохо ей совсем… Отвезешь?
Настя только вчера приехала домой после зимней сессии.
Радость от удачно сданных зачетов и экзаменов, родная комната, в которой не была почти пять месяцев, добрый и неспешный разговор с мамой после ужина, глубокий, здоровый сон наполнили Настю свежей силой и энергией, и она без былого канючинья согласилась.
Под настроение дорога до тети Вали показалась ей быстрой и легкой, сама тетя Валя, давно болеющая, озлобленная этой болезнью, - милой и ласковой, как когда-то, когда Настя была маленькой девочкой…
- Я тогда соберу, а ты одевайся, - сказала мама. – У нее и переночуешь. Ладно? А утром – обратно. Ночью не надо, злых полно… Ладно?
- Да, мам, конечно.
Мама принялась хлопотать, Настя засмотрелась на нее… Старенькой стала. Не лицом, не фигурой, а движениями… Хотелось сказать: «Не торопись, мама, не волнуйся». Промолчала. Что ж…
Оделась потеплее под мамины советы – «кофту не забудь, колготки шерстяные», - взяла тяжеленький пакет.
- Там лекарства и еды кой-какой… Валентине-то и до магазина сходить… Ох… Ну, с богом, доченька.
- Пока, мам, – Настя приобняла ее, поцеловала в мягкую щеку, - до завтра.
Открыла дверь, но мама удержала, засыпала скороговоркой вопросов:
- Сотовый не забыла?.. Деньги есть на нем?.. А у тебя?.. Дорогу помнишь до остановки?
И Настя почти механически отвечала:
- Да, мам, есть… помню… всё в порядке.
- И осторожней, пожалуйста. Не разговаривай с кем попало. Всякие лезут…
- Хорошо, конечно…
Сбежала по лестнице, вышла на улицу. Облегченно выдохнула. Мамина забота, такая дотошная и навязчивая, не раздражала уже, как раньше, но утомляла. Да и смешила чуть-чуть. Ведь как-то же полтора года по пять месяцев она живет без пригляда мамы, нормально питается, одевается, но стоит ей вернуться, и мама следит за каждым шагом, дает и дает советы. А скажешь ей об этом хоть и с улыбкой – обидится… Ничего, пусть: в этом, наверное, и смысл жизни матерей – заботиться…
Их город совсем небольшой, но своего рода столица нескольких районов. Здесь и все важные учреждения, и межрайонная больница, театр, музей… Есть и автовокзал, откуда «Пазики» уходят развозить и собирать пассажиров по ближним и дальним поселкам, селам, деревушкам. Правда, «Пазики» ездят редко – в основном по утрам и вечерам. Днем их заменяют «Газели»-маршрутки. И Настя направилась к той остановке, куда причаливали «Газели», что заворачивают в то сельцо, где живет тетя Валя.
Тетя Валя, мамина сестра, была последней обитательницей громадного родового дома. Одни из этого рода разъехались, другие умерли, а тетя Валя вот остается. Ясно, что ей там одиноко – соседи не родня – тоже хочется в город, но дом в медленно гибнущем сельце стоит копейки, здесь и на развалюху на окраине не хватит, не говоря уж о квартире.
Как одинокая пенсионерка и инвалид тетя Валя подала документы на социальное жилье в городе – однокомнатную квартирку, которую нельзя ни продать, ни завещать и в которую после умершего пенсионера-инвалида вселится следующий, - но очередь была длинной, и в то, что ей удастся дожить до новоселья, тетя Валя не верила.
Настя догадывалась: сестры тайком мечтали, что она выйдет замуж в том городе, где учится, поселится у мужа, конечно, хорошего, интеллигентного, обеспеченного, а тетя Валя переедет к Настиной маме. И они будут вместе. Пить чай, смотреть телевизор, беседовать, ждать, когда их навестит дочка и племянница.
Личная жизнь у обеих, что называется, не сложилась. Были мужчины, но они не стали мужьями. У мамы хоть появилась она, Настя, а тетя Валя совсем одна.
Прямо скажем, красавицами они не были. На старых фотографиях Настя видела коренастых, с какими-то испуганными глазами, жидковолосых, тонкогубых девушек. Одежда мешковатая, плечи опущенные… О таких всегда говорят: дурнушки.
Настя и у себя отмечала черты таких дурнушек и старалась поддерживать фигуру, осанку, быть обаятельной. Знала, что красоту можно восполнить симпатичностью, стильностью. Главное, не переборщить, - в общаге легко если и не стать, то прослыть шалавой. Навесят этот ярлык, и шагай с ним дальше по жизни.
Девушке нужно быть всегда настороже, опасаясь не только окружающих, но и себя саму. Многих, очень многих заносит, а потом уже ничего не исправишь. Или уезжай в другое место, где тебя никто не знает, или принимай предложение какого-нибудь удода, который, как говорится, ни туда-то, ни в Красную армию…
Так, вот и остановка. Под навесом из пластикового стекла и рядом с ним стояли, топтались – скамейка сломана – человек пятнадцать. Мужчины, женщины. Настя сразу, без усилий определила, кто местный, а кто из деревень. Даже не скажешь, чем именно отличаются – одежда вроде одинаковая, сумки тоже, да и лица похожи. Но все же видно: вот эта из деревни приехала на два часа, а эта горожанка в первом или втором поколении.
Подошла «Газель», но не та, что была нужна Насте, - эта петляла здесь, по улицам. И те, в ком угадывались жители города, забрались в нее. «Не обмануло чутье», - похвалила себя Настя… Маршрутка тронулась, оставшиеся провожали ее завистливыми и злыми глазами.
Было холодновато. Дым из выхлопных труб закручивался спиралью, пах черемухой…
- Уже полчаса ждем, это ж надо! – вскрикнула высокая, большая женщина с большой клетчатой сумкой у ног. – Не могут расписание вывесить!
- Да какое тут расписание, - пританцовывая на утоптанном до каменной плотности снегу, отозвался дядечка в шубе из искусственного меха. – Это ж пираты.
Другой, помоложе, в тонкой куртке, буркнул:
- Какие, мля, пираты еще?
Видимо, уловив в его голосе угрюмую угрозу, тот, в шубе, стал объяснять:
- Незаконно они возят. Проедут по остановкам, наберут, кто есть – и погнали. Ни билетов, ничего… Могут вообще сюда не завернуть… Автовокзальские сколько раз, слыхал, сулились поймать да поучить.
- Они поучат, - хмыкнула женщина в ярко-красном шерстяном берете. – Все они повязаны там… Вот второй месяц в аптеку мотаюсь и добиться не могу, будет мое лекарство или сняли его окончательно.
- А что за лекарство-то? – спросила большая женщина.
В красном берете сказала что-то тарабарское – Настя не разобрала, - а большая испуганно-приглушенно, как по секрету, сообщила:
- Это ж гормональное!
- И что? – наоборот громко усмехнулась в красном берете. – Я уж свое отрожала. Трое олухов на шее. Жрут и спят.
«Бедная, - глядя на ее сухое сероватое лицо, подумала Настя. – И все на лекарствах».
- А позвонить не легче? – спросил молодой симпатичный парень в черной шапочке.
- Куда позвонить?
- В аптеку. Узнать – есть в продаже, нет…
Женщина в красном берете отмахнулась:
- А, что толку…
На долгую минуту остановка замерла и замолчала. Как-то окаменело замерла и замолчала. Люди не двигались; Настя готова была испугаться и поводить перед лицом ближайшего рукой: эй, ты где… Но тут парень шевельнулся, кивнул:
- Ну да, толку мало.
- Да не мало, а нету. Нету! – в голосе женщины в берете послышались слезы. – Последние нервы лопнут гудки их слушать.
- Ну да, ну да…
Настя наблюдала за людьми, ловила интонацию их голосов, их взгляды, и ей все сильнее становилось их жалко.
Наверное, это после месяцев в большом городе, лекций, общения с умными и образованными людьми, - пыталась понять она. – Великие события истории, великие личности, кровавые бунты, гиль, реформы… И вот этот десяток человек на этой остановке, одной из тысяч подобных остановок по стране, где так же толкутся по десять, двадцать подобных, - они словно вне истории, вне времени. Кажется, могут так стоять и вяло жаловаться друг другу бесконечно. И морозец – не очень большая помеха. Привыкли…
Но в дали улицы показалась пассажирская «Газель», и люди мгновенно подобрались, стали скапливаться, прессоваться на том пятачке, возле которого обычно останавливались автобусы.
Даже слегка стали подпихивать друг друга локтями и бедрами.
И в Насте проснулось вроде бы надежно забытое, вымывшееся полутора годами учебы – и она тоже принялась пробираться ближе к бордюру, мягко, но решительно оставляя за спиной других. Очень не хотелось минут сорок стоять, скорчившись в проходе «Газели», или вовсе не влезть…
Это была не та «Газель». Городской маршрут. И Настя почувствовала что-то вроде злобы к городским; к тем, кто через несколько минут выскочит из этой «Газели» возле своего дома и окажется в тепле и уюте… Эта пугающая ее, но непреодолимая злоба не успела разрастись – подошла нужная маршрутка, с вывеской на лобовом стекле «Большие Кныши». Значит, едет до этого села, по пути останавливаясь в десятке других. Ине, Шошине, Ойхе, Шалоболине… Заворачивает и в нужную Насте Новопокровку.
Настя забралась в «Газель» одной из первых, и ей повезло – заняла сиденье. Однойное, над бугром колеса. Ногам неудобно, поэтому, видно, туда и не садились до последнего… Ничего… Кое-как устроила ноги, положила на ляжки пакет. Рядом, буквой «г», встал и сердито засопел дядечка в искусственной шубе.
Газель тронулась, проехала метров десять и остановилась.
- Деньги передаем, - сказал водитель.
Пассажиры зашуршали.
- Передайте…
- Докуда едете?
- До Шошина.
- А я до Ини.
- До Шошина еще вот возьмите.
- До конечной…
Настя достала кошелек. Спросила:
- А до Новопокровки сколько стоит билет?
И тут же – расстроенный и удивленный вздох:
- Что, еще и в Новопокровку завёртывать будем?
- С полчаса терять, - откликнулся кто-то ворчанием. – Там еще и дорога такая – трясун.
- Да уж вечно что-нибудь…
Еще не поняв, что значат и чем грозят ей эти вздохи и ворчание, Настя повторила:
- Сколько до Новопокровки?..
- Да не сколько! – выкрикнула большая женщина с крепкой, ударившей Настю, как камень, ненавистью. – Не заворачивает он туда.
Большую с готовностью поддержали:
- Напрямик он идет, без Покровки этой…
- Как это не идет?! – возмутилась Настя, теребя кошелек. – Всегда заходил…
- Еще есть кто до Новопокровки? – громко спросила большая; никто не ответил, и она торжествующе объявила: - Вот, нету никого. И ему ради одного крюк такой делать?
- Действительно, - хмыкнул стоявший над Настей дядечка в шубе. – Вылазь давай, на автовокзальском доедешь.
- Не задерживай! - сзади ее ткнули в спину.
- Во… - Настя задыхалась от обиды и растерянности. – Водитель… вы заезжаете в Новопокровку?
Водитель не ответил. То ли не слышал за общим шумом, то ли не хотел услышать.
- Ну выходишь ты, нет? – досадливо простонала женщина в красном берете, и ее стон особенно поразил Настю. От этой женщины, которую успела пожалеть на остановке, не ожидала…
- Сволочи! – вырвалось.
- Ишь ты! Она еще и оскорблять тут будет!
- Ну-ка вылазь, хамка такая, а то как кошку лишайну вышвырнем!
- Вставай, чего… - Дядечка в шубе больно потянул Настю за плечо. – Сколько можно…
- Не трогайте меня!
- Да кому ты сдалась, - хохотнула большая женщина, - трогать тебя еще.
- Королевна, мля…
- Да пошли вы, уроды, блин!
Захлебываясь слезами, текущими почему-то не из глаз, а по горлу, Настя стала выбираться. Зацепилась правой ногой за колесный бугор, чуть не упала в проход.
Неуклюже, наклонившись вперед, двигалась, переступая через сумки, к двери, которую ей открыли, и сквозь обиду и оглушенность произошедшим удивлялась наступившей тишине. Показалось, что на нее смотрят даже с сочувствием. Сейчас скажут: «Да ты чего, мы ж пошутили!»
Нет, не сказали… Она спрыгнула на снег на газоне; дверь с шумом задвинулась и щелкнула, маршрутка сорвалась с места.
- Уроды… Сволочи…
Высоко поднимая ноги, Настя вышла на тротуар, достала из кармана сотовый, посмотрела время. На тот автобус, что отходил от автовокзала, она успевала.
ОБИДА
Рассказ
- Игорёнь, ты, чё ли?! – рубануло сзади Игоря Кочкарёва.
Он обернулся, увидел невысокого сухолицего мужичка. Лоб и нос словно покрыты темным лаком, а подносье, скулы – тусклые и бледные до синевы. Морщинистый пиджак, старомодная шляпа с дырочками… Мужичок улыбался, обнажив закопченные мелкие зубы, и по этим зубам Игорь узнал Коляна – Николая Вахрушина.
За долгую секунду перед глазами проплыл их крошечный уютный кордон в ущелье Узунчула, пасущиеся под водопадом лошади, карабины, прислоненные к поленнице, дымящаяся в котле уха из ленков…
- Колян, - проглотив взбухший в горле сладковатый комок, Игорь кинулся обнимать мужичка. При всех, на людной улице, не заботясь, что о них подумают. - Куда бороду дел?
- Да куда… Неловко с ей в Москве.
Кого-кого, а Коляна представить в большом городе он не мог. Тот и в крошечную Абазу выезжал нехотя, по самым неотложным делам.
- Да вот, - усмехнулся Колян, будто радуясь, что обхитрил Игоря, - дочку контролировал. В институт поступала.
- М-м! В лесной?
- Зачем в лесной – в социальный. Знаешь такую профессию – конфликтолог? Вот, конфликтологом будет. Перспективная, говорят, профессия.
- Молодцы-молодцы… - Игорь глянул туда-сюда, соображая, где можно поговорить с Коляном спокойно; не посреди же тротуара. – Слушай, тут хинкальная есть. Давай зайдем… Ты надолго вообще?
Колька снова показал в улыбке прокопченные зубы:
- Был надолго, но завтра уезжаю. Дочка поступила, пристроил ее у хороших людей – комнату снял. Учеба бюджетная… Ритка у меня головастой оказалась, даже не ожидал. Вроде в тайге всё, а тут – только в Москве, говорит, буду учиться. И по этому ЕГЭ кучу баллов набрала. Откуда только понабралась…
Колька, конечно, лукавил. Дикарями они там никогда не жили. На крыше – телевизионная тарелка размером с локатор, в избе все стены спрятаны за стеллажами с книгами.
Да и не одна Колькина семья была там такой. В непролазной, казалось бы, глухомани, в медвежьем углу, неподалеку от тех мест, где сорок лет пряталась от мира семья староверов Лыковых, жили почти сплошь люди с высшим образованием, читали литературные журналы, ловили радиостанции Европы и Америки, дискутировали о любых вопросах бытия.
Съезжались в горы, в тайгу разочаровавшиеся геологи, физики-ядерщики, архитекторы, уставшие инженеры, менеджеры, бросившие компьютеры программисты. Одни устраивались охотниками, лесниками, другие заводили свое хозяйство, потихоньку, бережно, браконьерничали…
В девяносто восьмом году туда, в глубь Саян, приехал и Игорь Кочкарев, москвич, выпускник Литературного института, молодой писатель. Понял, что в Москве ничего настоящего не создаст, и решил рвануть куда подальше.
Понравилось слово «Абаза», замеченное на карте России; рядом был Енисей, великая сибирская река, внизу – Монголия, которой тогда, после книг Пелевина и Юзефовича, бредила вся столичная интеллигенция.
Почти пять лет, с короткими наездами домой, к маме, Игорь прожил там. Там и сделался настоящим писателем, запасся материалом на многие годы вперед, а главное – стал видеть мир шире, жить глубже. Нашел свой стиль, героев своих повестей и рассказов… Нет, даже не столько героев, сколько типажи – пиша совсем не о Сибири, не о таежниках, все равно проступала и Сибирь, и эти люди, сторонящиеся мегаполисной суеты, знающие другую правду, кроме правды зарабатывать денег, менять автомобили, обновлять по моде гардероб, покупать дорогие безделушки, пить кофе за тысячу рублей чашечка в пафосном ресторане…
Проникшись, пропитавшись этой другой, настоящей, правдой, Игорь вернулся в родную Москву, женился на скромной, без идиотских запросов девушке с Пресни; родили дочь, жили в двухкомнатной квартире с мамой Игоря. Жили дружно, размеренно, как-то со смыслом.
Игорь, насколько это возможно нынче в серьезной литературе, прославился своими таежными текстами; вещи на городскую тему укрепили его статус настоящего писателя. Не так давно вышел сборник рассказов на французском языке, и Игорь два раза подряд побывал в Европе – в Париже и Женеве.
С деньгами бывало туго, но не так беспросветно, как в студенческие годы – теперь Игорю, известному прозаику, часто предлагали написать то статью о том, о сем, то колонку в какой-либо Интернет-портал, то подкидывали халтурку – отрецензировать рукописи, принять участие в писательском десанте в провинцию, провести мастер-класс, естественно, не бесплатно…
- Пойдем посидим, - Игорь потянул Коляна за рукав, - вон хинкальная в двух шагах.
- Ну пойдем, - улыбался Колян смущенно и довольно.
Спустились в хинкальную. Сели. Официантка тут же раскрыла перед ними папочки с меню.
- Давай без церемоний, ладно? – предложил Игорь. – По порции хинкали и бутылку водки.
- А я не пью, - сказал Колян.
- Совсем?
- Совсем, Игорек, совсем…
- М-да, - Игорь растерянно мялся. - А есть-то будем?
- Ну давай перекусим. Бери эти хинкали – хватит. Попробую хоть, чем от поз отличаются.
Игорь заказал хинкали и кувшин морса.
- Я тоже вообще-то не выпиваю почти, - сказал, когда официантка отошла, - ради встречи хотел… А ты что бросил так круто?
- Да так… Полтинник на носу – чего пить, время тратить. Да и… Помнишь Витальку Сысоева?
- Еще б! Он же меня учил в седле держаться.
- Ага-ага… А Толика Малыгина?
- Колян, я всех помню. Все вы у меня накрепко в сердце.
Сказав эти неожиданные для самого себя высокопарные слова, Игорь кашлянул; Колян покривил рот в улыбке. Какой-то нехорошей улыбке.
- Ну так вот, - произнес медленно. – В поселке это было, позапрошлой зимой. В декабре. Такие морозы давили – даже соболятники раньше времени из тайги вышли – невозможно просто… Ну и собрались все в поселке. И чего делать? Пили. Когда кучей, когда по двое-трое. Ну и Виталька с Толиком как-то вдвоем у Витальки засели. И чего-то у них там стряслось – Толик пошел, калиткой хлопнул, а Виталька – шарах ему вслед из ружья. Ну и… - Лицо Коляна собралось в сморщенный комок. – И отшиб ему челюсть. Верхние зубы торчат, а под ими – пусто. И язык тоже… Мы услыхали выстрел, повыбегали. Медведь опять, думали, а тут Толик по улице мечется, кровь хлещет, из глотки хрип такой… жуткий. Фельдшерша с тетками стали ему кровь останавливать, а мы ищем, откуда стрельнули. И тут второй выстрел. Из Виталькиной ограды. Вбегаем туда, пригибаемся так, боимся, что по нам тоже… Нашли его в стайке, короче. Сидит, на коленях ружье, а башки нет… Ф-фу-ф… И у обоих полные избы ребятишек остались.
Колян замолчал, водил по скатерти толстым коричневым ногтем. Игорь не знал, как отозваться. Вздохнул сочувствующе:
- М-да…
В последние годы, живя в Москве, он стал идеализировать народ, жизнь в далекой провинции. Его даже причислили к почвенному лагерю писателей; Игорь не протестовал. Полюбил свою такую народную фамилию – Кочкарев. А сейчас, после Колькиного рассказа, вспомнилось, сколько раз он становился свидетелем диких и безобразных сцен, сколько раз ему грозила смерть или увечье от тех, кого он считал товарищами, а то и друзьями. Еще минуту назад улыбался, а теперь уже скалится, и готов порвать на куски.
Как все-таки верны эти жестокие слова Виктора Астафьева: русский тебя чаем напоит, пригреет, но он же тебя и прирежет, если будешь ложечки тырить… И сколько за эти разнообразные ложечки людей ложится в могилы. А чаще всего кажется людям, что ложечки тырят. И режут…
- Ну и по-трезвому можно так же нелепо погибнуть, - сказал Игорь.
- Ясное дело. Но по-пьяни больше шансов. И не дай бог другого угробить… Нет, лучше не пить.
Принесли морс.
- Что ж, давай хоть этим чокнемся. – Игорь разлил морс по стаканам.
- Дава-ай… К нам-то не собираешься?
- Собираюсь. Уж сколько лет собираюсь. Но как – семья, дочка маленькая… Хотя в один прекрасный день не выдержу.
Колян снова покачал головой. Произнес как-то через силу:
- Ты, Игорень, это… ты лучше не приезжай.
Игорь вздрогнул, как от удара.
- Почему это?
- Лямова дядь Юру помнишь?
- Ну, - от Коляновой просьбы стала бухнуть в груди злоба, даже дышать стало трудно. – Помню. И что?
- Обижен он на тебя здорово. Обещал, эт самое, яйца вырвать.
- Х-хо! И чем же я его так разобидел?
- Внучку его помнишь, Ольку?
Игорь резко, со стуком, поставил бокал на стол.
- Я тебе сказал уже – я всех помню… И что?
- Ты в рассказе одном нехорошо про нее написал. Что, мол, она какого-то поведенья такого… Помнишь?
- Про нее писал, да. А про ее поведение… - Игорь задумался. – Нет, не помню.
- Ну, что-то было, если так получилось. – Покряхтев мучительно, Колян продолжил выдавливать из себя слово за словом: - В общем, прочитали тогда тот твой рассказ и стали к Ольке подкатывать. Типа, она гулящая. А она не выдержала и то с одним, то с другим… И так пошло… Ей уж лет двадцать пять теперь, и никто замуж не берет. Дядь Юра тебя, в общем, винит.
- Хм! - Игорь усмехнулся и сам ощутил, что усмешка получилась, как тот страшный оскал у взбесившихся мужиков. – Странные вещи ты говоришь, Николай.
- Ну, извини. Передаю, что знаю. Дядь Юра сколько раз: «Встречу этого сочинителя хренова – яйца с корнями вырву». И серьезно так… Он может.
- Он может, - машинально повторил Игорь, словно бы перелетая по какой-то пестрой трубе на семь-восемь лет назад.
И вот увидел: маленький – дворов двадцать – поселок Чехан; последний поселок перед дикой темной тайгой, в которой лишь редкие заимки, кордоны, зимовья, трухлявые бревна брошенных скитов сгинувших староверов.
У Лямовых – дяди Юры и его жены Сергевны – Игорь три года снимал времянку… Это она так называлась только – времянка, а на самом деле была маленькой избушкой с двумя окнами, одной комнатой, служившей Игорю и кухней, и спальней, и кабинетом… Положил на толстые высокие чурбаки обрезок широкой плахи и за этим подобием стола (настоящий стол был под посудой, да и расшатанный, скрипящий от любого прикосновения) писал. Учился писать настоящую прозу.
В общей сложности, если посчитать, он провел в Лямовской времянке месяцев пять-шесть из этих трех лет, - подолгу жил на кордонах, кочевал с лесниками и геологами по горам и тайге, - но, вспоминая свою жизнь в Сибири, чаще всего вспоминал вечера и ночи за самодельным письменным столом, сидение на лавке во дворе в той приятной истоме, которая бывает у хорошо поработавшего, много сделавшего, что-то важное сотворившего человека.
Конечно, с тех пор Игорь стал писать много лучше. Профессиональнее. Но теперь, в Москве, этого ощущения приятной истомы, а может, и счастья после часов вдохновение, почти не случалось. Да и вдохновение приходило какое-то деловитое, без крыльев…
И так радостно было, когда во дворе оказывалась Олька. Девчонка лет шестнадцати. В Нижнем Артасе, где была школа, она окончила девятилетку, а после жила у деда и бабки. Помогала по хозяйству и скучала в этом крошечном поселке. Отца у нее не было, а про мать – свою дочь – старики Лямовы говорили: «непутевая». Игорь расспрашивать не решался…
Сидя на лавке, он любовался Олькиной юностью, сочувствовал ее скуке. Иногда они перешучивались, Игорь рассказывал Ольке о Москве, Черном море… Никогда между ними ничего не было, даже тех взглядов, какими самец обменивается с самкой. Но в одном своем рассказе Игорь дал себе волю пофантазировать. Казалось, не переборщил: Ольгу, переименованную в Ирку, посадил на колени герою рассказа. И вот, оказывается, узнали, потянули руки к якобы доступной Ольке, и она покатилась. А дядь Юра обиделся… Там, в тайге, обида другая, чем здесь…
- Ваши хинкали, пожалуйста. – Официантка поставила большие тарелки, на которых были по три хинкалины и по мисочке с соусом.
- Спасибо, - сказал Игорь.
Официантка неожиданно светло улыбнулась.
Это была молодая русская девушка – уже нечастое явление в заведениях такого рода. Русских продавщиц и официанток почти всюду заменили или кавказские, или узкоглазые – то ли калмычки, то ли киргизки…
- Как их есть-то? – примериваясь, шевеля пальцами, спросил Колян.
- Ну, вот за эти пупырышки берись и ешь, - с усилием сказал Игорь. – А пупырышки сами – не надо. Там тесто одно... непроваренное. – И добавил: - Зачем ты, Коль, мне это всё рассказал? Про дядь Юру, Ольку… Я ведь… Я после этого, может, писать никогда не смогу. Подлость я, получается, сделал.
Колян с недоумением посмотрел на Игоря.