Доброй памяти бабушки
Анастасии Ивановны
- 1 -
На рыхлом голубоватом снегу четко вырисовывались три свежих следа. Они то расходились и шли друг подле друга, то вытягивались в одну извилистую цепочку. Следы вели вдоль заснеженных кромок полей и полянок, на которых осанисто стояли стожки сена и скирдушки соломы в белых беретах. Вот все три следа сошлись возле золотистого бока скирды, образуя неровные утоптанные площадочки. На одной из площадок валялась тёмная стреляная гильзочка от тозовки-мелкашки.
Ещё правее, в снегу, виднелись три маленькие дырочки, оставленные точно такими же гильзами.
От скирды следы побежали вразброс к большой ветвистой берёзе, что была метрах в сорока от неё. Берёза стояла на отшибе, зазнаисто отдалясь от других деревьев, плотно обнимавших поляну. С верхних веток берёзы были сбиты снежные одежки, а внизу снег будто поперчили шелухой от почек и серёжек. А ещё под берёзой виднелось с десяток ямок, с застывшими возле них светло-коричневыми шматочками - косачи ночевали, оставив свои нехитрые автографы. Шагах в четырёх от шершавого ствола берёзы просматривалась ещё одна ямка с матовыми бусинками крови.
От берёзы следы повели дальше, сначала к краю поляны, а потом и вовсе - в рямный лесок. Похоже, охотники гнались за табунком косачей, перелетевшим в согру и рассевшимся по нестройным осинам и сосенкам. Следы опять перешли в короткие, осторожные, крадущиеся.
Стояла вторая половина ноября. Стремительно сужающийся ноябрьский денёк торопился в долгую сибирскую зиму, шестнадцатую послевоенную.
Родившаяся после войны детвора всё ещё играла в наших и немцев.
После вчерашнего снегопада установилась тихая погода, с морозцем градусов под двадцать. В рямном редколесье перепархивали синицы и какие-то серые птахи, изредка посвистывая и обклёвывая заплутавшиеся рябинки.
Следы охотников пересекались то со стёжками лисьих, то с петельками заячьих. Косачи раз пять уже подпускали к себе азартных охотников, но бдительные стражи уводили табунок дальше, не дав сделать более ни одного выстрела.
Из согры трое подростков снова вышли на поля, остановились, разопревшие, от ходьбы по бездорожью. Валенки и штаны навыпуск у всех троих были выбелены сухим снегом. И лишь на пузырчатых коленках штанов образовались ледяные коросты.
Старший из ребят, четырнадцатилетний Лёка, снял из-за спины обшарпанную тозовку , присел на корточки, поставив приклад винтовки между коленей; громко по-лосиному хоркнул и смачно выплюнул толстыми губами с кончика языка комок слизи. Через расстегнутую фуфайку, откуда-то изнутри, достал помятую пачку папирос “Байкал”, вынул тоненькую папироску, пережал гармошкой и сунул в левый уголок рта. Чиркнул спичкой, затянулся и стал картинно пускать изо рта сизые кольца дыма, глухо, по-рыбьи шлёпая губами.
- Лёка, дай закурить?- попросил второй паренек, лет двенадцати, со старомодным именем Сидор.
- Свои надо иметь, - куражился Лёка.
Сидор небрежно отбросил в сторону убитую тетёрку, которую таскал за лапки от той самой берёзы, снял рукавицу, набрал в горсть снега, скомкал его и откусил. От снега заныли зубы.
- Не ешь, - посоветовал третий, самый младший, десятилетний Мишка Штырбу, - горло заболит.
Как и все, Мишка был одет в полинявшую фуфайчонку. На руках шерстяные вязаные варежки, обшитые сверху тёмно-синей фланелью, едва доходили до костяшек запястий. Ноги обуты в тёплые лёгкие катанки, подошвы которых на днях он впервые подшил самостоятельно капроновыми нитками, надерганными из комбайновых ремней. Голову Мишки украшала новая магазинная черная ушанка из длинной кучерявой овчины. Мишка снял шапку с головы, шапка слегка парила своим нутром. Он стал завязывать тесёмки, завернув на затылок шапки её лохматые уши.
- Лёка, давай хоть в цель постреляем, - предложил опять Сидор. - А то скоро стемняет. Я у папки стырил из пачки десять патрончиков.
Сидор залез правой рукою в карман штанов и вытащил оттуда горстку патрончиков. Патрончики Сидора были совсем другого цвета, не пульки, конечно, - гильзочки. Они отливали красной медью, а на самой шляпке четко проступала чеканная звёздочка.
- Спортивные, - компетентно заявил Мишка. - У нашего отца тоже такие были - из Новосибирска мамин брат присылал. Ништяк бьют! Летом мы ими щук глушили. А попадёшь - так полторушку запросто пополам рассекали, четвертушку - и подавно... Не то, что твои пукалки, - добавил он, намекая Лёке на плохие патроны, у которых, видать, вышел срок годности или вовсе порох отсырел.
- Куда стрелять-то будем? - поинтересовался Лёка, опять с шумом харкнув в снег.
- Как куда? По косачу! Что, я зря его таскаю всё время? Ты же мне его не отдашь, так хоть пальнуть по нему дай, - отозвался Сидор.
- Ну да! Так я и дал вам свою тятёрку портить... Опосля все зубы свинцом переломаешь...
- Зато нашпигуем её, как колбасу салом, - хохотнул Сидор-книгочей. - Будем влёт стрелять по ней. Мишка подбросит - я пальну!
- В случае чего пульки те можно будет и на грузила использовать, - подыграл Сидору Мишка.
- Молчи уж, Кнобзя! - обидно обозвал Мишку Лёка.
...На охоту с Лёкой Мишка не собирался. Сидор сманил. Сидор первым заметил, как Лёка, крадучись, с тозовкой под фуфайкой, прошмыгнул огородами к колхозным амбарам, что стояли на самом обрыве. Между амбарами и обрывом узкой тропинкой Лёка вышел к силосной яме, а от неё вела тропинка вниз, вдоль согры к кузне. А уж от кузни, что стояла на самом краю деревни, куда хочешь иди - никто не заметит.
Кроме Лёкиной тозовки, ни у кого из охотников другого оружия не было. Да и Лёкину-то тозовку, что нашли они как-то на чердаке в пустом доме уехавшей молдаванки Тамарьяны, милиционер Ламинов едва не отобрал, когда приезжал из райцентра в их Краснояр. Ладно, тогда спрятал её Лёка в сеннике - участковый все углы обшарил в их доме, даже в баню заглядывал. Соседи на Лёку донесли: озорничает пацан - кошек стреляет, собак, куриц, почти всех голубей поизвёл.
В тот день Сидор с Мишкой и Толькой Кичигиным после уроков жуланов ловили решетом от веялки под навесами колхозных амбаров. Насыпали горку овса с пшеницей на ровный стылый земляной пол; над ней палочкой настроили квадратное, в метр, решето с продолговатыми дырочками от ручной веялки. К той палочке веревку привязали, а сами в укрытие спрятались. Серенькие воробьи, зеленобокие синицы-жуланчики, малиновые снегири спархивали с любопытством поодиночке к решету. Мелкими прыжочками сбивались под решето к насыпанному зерну-приманке, сторожко клевали дармовщинку.
По очереди ребята дергали за палочку, когда под решетом оказывалось с пяток пташек. Решето падало и накрывало их. Подержав в руках пойманных жуланов и снегирей, отпускали их снова на волю, высоко подбросив верх.
А недавно всё тот же Лёка придумал новую забаву - игру в фашистские подбитые самолёты. Под навесом амбаров стоял маломощный карбюраторный движок, который иногда подключали к веялке или соломорезке. Лёка выдёргивал резиновый патрубок, из которого сочился бензин, и подставлял под струйку бензина хвостик жулана или воробья. Снегирей было нельзя - красногрудые, стало быть, наши, советские! Вся ватага направлялась с облитыми бензином птахами за амбары, к обрыву. Там Лёка подносил спичку к хвостику пташки и горящую бросал вверх. Птаха вспыхивала и охваченная пламенем и копотью пикировала под гору, как подбитый вражеский самолёт... Следом летела другая.
Забаву эту, как и многие другие, быстро пресекли взрослые. “Кто выдумал?!” “Лёка!”- валила всё на Лёку детвора. И опять на Лёку - участковому Ламинову жалоба.
Только Лёке - всё как с гуся вода. Упрётся бараном, набычится, глядит исподлобья. Отпирается, на других сваливает. Может и обещанья дать, что не будет больше никогда такого делать. Лишь крупная бородавка на мочке левого уха, как серьга, рубином загорается. Не помогали, однако, ни укоры тётки Анисьи - матери Лёки, ни обещания отца Вацлава выпороть хулигана, ни воспитательные беседы учительницы Анастасии Фоминичны.
... - Айда со мною, - предложил Лёка Сидору, - косачей за кузней видели.
- Что, прямо за кузней?- засомневался Сидор.
- Ну, не за кузней - за могилками... Можно за Овраг сходить или на Попово... Там-то уж - верняк!
- Пойдём с Лёкой! - предложил Сидор. - Жуланы надоели уже. У меня и патрончики есть, хоть постреляем там!
- Не, я не пойду, - сразу отказался Толька Кичигин. - Я ещё дров не наколол дома. И стихотворение не выучил...
- Миха, а ты? Тоже не выучил стишок?
- Да ладно, идём...
- 2 -
Оставляя косые длинные тени от деревьев, стожков и перепирающихся охотников, солнце падало к горизонту. Скоро темнеть начнёт.
- Давайте тогда уж по шапкам стрелять, - перепаснул Лёка предложение Сидора. - По убитой тятёрке неинтересно... Сидор, ты хотел стрелять своими... спортивными. Бросай свою шапку!
Сидор стащил с головы суконную шапчонку, близоруко оглядел её и снова нахлобучил на голову.
- Чё, жалко? - ехидно сказал Лёка, - или боисся, что из неё решето сделаю? Будете тада с Кнобзей жуланов ловить ею... Тада пусть он свою кидат.
“Издевается, паразит! И зачем только согласился идти с ним на охоту? Свяжись только с этими Кубеками... Знает ведь, что шапка новая, всего неделю, как привёз её папка из Парабели... Дразнить начнёт ещё, что боюсь папки”, - подумал Мишка, а вслух произнёс:
- Тогда уж и стрелять я буду в неё сам.
Для себя Мишка решил, что нарочно будет мазать по шапке, пусть хоть забросается губошлёп Лешек. Он снял свою шапку, кинул Лёке. Лёка зачем-то развязал тесёмки. Уши шапки снова повисли, как у гончей собаки.
Мишка взял тозовку, щелкнул снизу вверх и назад затвором, взял у Сидора патрончик, вставил его через щелку справа, легко подал вперед и вниз никелированный шарик затвора, взял навскидку.
- Бросай!
Лёка размахнулся и со всей силы подбросил вверх лохматую ушанку, похожую теперь на черного косача, расправившего крылья. Мишка специально выждал, когда шапка пойдёт вниз, и нажал курок. Словно сучок сломанной ветки в морозный день хрустнул. Мишка уловил едва заметный запах пороховой копоти. Сидор подбежал к шапке, поднял её, осмотрел и передал Лёке:
- Промазал...
- Мазила! - язвительно произнёс Лёка. - Стрелять сперва научись... А ещё в мою тятёрку хотел...
- Сам-то кто? Сколько раз по сидячим косачам мазанул?
- Кто, я?
- Ну не я ведь.
- Дак до них, кажись, метров сто было, - оправдывался Лёка.
- Ка-ки-е сто?! Пятьдесят шагов разве... Спорим!
- Спорим! Только на... - Лёка замялся. - Спорим, что попаду... в твою шапку с первого разу.
- Нашел дурака!
- А шапка будет у тебя на голове, - неожиданно добавил Лёка.
- Как Вильгельм Тель - в яблоко на голове своего сына? - хихикнул книгочей Сидор.
- Не знаю, какой там Хель стрелял... А я - попаду! Ну, давай, давай - на спор! - распаляясь, шлёпал губами Лёка. - На что хошь?
- Промахнёшься - тозовку отдашь?! - вдруг сказал Мишка, ещё не веря своей дерзости. - Насовсем!
- Я разбиваю, - подбежал Сидор.
“Зачем это я согласился? Всё равно ведь не отдаст тозовку, даже если и промахнётся, это ж - Кубека!”
О том, что пуля может угодить в него самого, Мишке сначала и в голову не пришло. К тому же он всё ещё надеялся, что Лёка не станет, сам побоится стрелять.
Лёка шумно вдохнул в себя, схаркнул, взял у Мишки мелкашку.
- Только твоими патрончиками, Сидор.
- С одного разу, - уточнил Сидор. Потом засомневался, - а может, не надо?.. Ещё в Миху угодишь...
- Да он ведь всё одно сдрейфит, - подначивал Лёка.
- Кто сдрейфит?
- Ты, конечно... Или забыл?
“Гад, припомнил. Теперь всю жизнь изгаляться будут”, - досада и горькая обида за себя глодали Мишку. И тут вырвалось:
- Да ты и сам, поди, не выстрелишь... Мазила...
Лучше бы не говорить этого Мишке, а задиристому Лёке не слышать, глядишь - и обошлось, авось.
- Сидор, ну давай свои патрончики, - настаивал Лёка. - Посмотрим - кто не выстрелит.
Сидор нерешительно разжал руку. На красноватой от холода руке Сидора покоились свинцово-пунцовые смертинки. Маленькие такие, сантиметра по два с половиной в длину. Стреляными - их можно было хорошо присасывать на язык.
- Так, значит, с первого разу? - уточнил Сидор. - А со скольки метров?
- Меряй двадцать пять шагов, - подумав, сказал Лёка.
- А может, метров с трёх да с подбегом? - съязвил Сидор. Он стоял в нерешительности и смотрел то на Лёку, то на Мишку.
- Чёрт с ним, - произнёс Мишка, - отмеряй двадцать пять шагов.
Сидор побрёл по снежной целине, отсчитывая шаги. Каждый про себя - считали шаги Сидора и Мишка с Лёкой. Улёгшееся на горизонте солнце с любопытством наблюдало за происходящим, высвечивая спину Сидору. Сидор остановился, повернулся к Лёке с Мишкой.
- Двадцать пять! Хватит?
- Хватит, - ответил губошлёп. - Иди к Сидору, - кивнул он Мишке.
“Кубека-немека”, - пробурчал Мишка и побрёл Сидоровой тропинкой. Дошел до него, остановился.
- Миха, не дурачься, не давай по себе стрелять, - тихонько посочувствовал Сидор. - Давай, дёру дадим! Лесочек - вон рядом...
- Я вам удеру! - пригрозил Лёка. - Чё, сдрейфили? - захохотал...
“Неужели и вправду будет стрелять по шапке? А что как понизит? С него станется... Или всё ж испытывает он меня? Ну, постращал, попугал - и будет”, - вертелось в голове Мишки.
Мишка потоптался на месте, повернулся лицом к Лёке, приподнял на своей голове повыше шапку. Шапка едва держалась лохматыми вислыми ушами. Сидор отошел от Мишки в сторонку, шагов на десять. Его взгляд лихорадочно близоруко бегал от одного к другому. Впервые любопытство и озорство сменились у него искорками испуга. Даже страха.
Морозное солнце огромной раскаленной сковородой коснулось деревьев. Мишка глянул прямо на него. Солнце ослепило. Мишка зажмурился, а, когда открыл веки - сначала было совсем темно, а потом в глазах забегали мурашки. Он уже не воспринимал Лёку целиком, проявлялись лишь фрагменты: то мочка его уха с отвисшей бородавкой, то толстые губы, то нерешительно-дрожащие руки, то тёмный зрачок тозовки...
- Стреляй же! - осипше выдавил Мишка.
У него всё ещё теплилась надежда, что этого не случится, что Лёка не выстрелит, что можно стряхнуть всё это, как кошмарный сон, и проснуться с чувством свалившегося с тебя давящего кома.
Лёка клацнул затвором, зарядил патрончик, вскинул тозовку. Его правая щека прижалась к облупившемуся прикладу мелкашки. Зажмурил левый глаз, веко которого стало тут же дёргаться. Правый глаз через прорезь планки прицела искал мушку и, совместив их, стал выцеливать шапку на голове Мишки, как совсем недавно черного косача на самой верхушке берёзы. Руки Лёки от волнения предательски дрожали, и мушка плясала, перескакивая с шапки на освещенное красками солнца лицо Мишки Штырбу. Мёрзлый курок пощипывал подушечку вспотевшего указательного пальца Лёки.
- Сейчас, дай дыхание перевести, - произнёс Лёка, отводя ствол от Мишки.
Он опустился на правое колено, на левое поставил локоть с винтовкой и опять стал выцеливать шапку. И опять что-то внутри помешало Лёке нажать спусковой крючок. Он отлепил мелкашку от щеки, глянул на планку прицела. Стояло 100 метров. “Ещё понизит”, - подумал Лёка. Указательным и большим пальцами одной руки он слегка нажал на щечки планки и передвинул на отметку 25.
“Упасть, что ли? - думал Мишка, пока Лёка возился с прицелом, - зарыться с головою в снег, как те косачи под берёзой. Чёрт с ними, с Кубеками, пускай обзывают трусом... Ну, чё он копается?“
Щелчка тозовки Мишка Штырбу не услышал. Просто кто-то незримый мягко шлёпнул по его шапке спереди, а в самое темечко будто шоршень жогнул...
Мишка театрально упал на снег, раскинув руки. С головы его свалилась шапка. Он заметил, как наутёк кинулся Сидор, а к нему уже бежал Лёка, держа в руке винтовку дулом вниз. А ещё до него донёсся истошный, испуганный вопль Лёки:
- Стой! Сидор, стой! Назад! Обоих порешу! В снегу зарою!
С перекошенным от страха лицом Лёка подбежал к Мишке, упал подле него на колени в снег, бросил винтовку в сторону, стал тормошить его:
- Живой?! Живой?! - шлёпал губами. Лицо Лёки было невиданно бледным. Даже бородавка-серьга отливала теперь не рубином, а мерцала тускло-матовой сизоватой ледышкой.
- Да живой, живой я, - пытался улыбнуться Мишка. - По-па-а-ал... Тозовка у тебя останется...
Он снял варежку, дотронулся правой рукой до темечка, где пощипывало слегка. Почувствовал под рукой в волосах что-то мягкое, склизкое. Поднёс к глазам руку - липкие пальцы были в крови.
- Чё это? - спросил он Лёку.
- Кажись, задел малость, - испугался тот. - Ну-кось, покажь...
Он осмотрел голову Мишки, потрогал пальцами ранку, прошлёпал губами:
- Ерунда! Царапина, всего лишь...
- Больно?! - поинтересовался у Мишки подошедший Сидор.
- Не шибко.
- Надо снег приложить, - посоветовал он, - кровь остановить.
- Только дома помалкивайте! - в приказном тоне заговорил Лёка.
- А что сказать, если увидят? - выдавил Мишка. Он уже поднялся со снега и искал глазами свою шапку.
- Скажем, что сучком поцарапал, - выдумывал на ходу Лёка. - Гнались за косачами, у тебя слетела шапка, ты запнулся и поцарапался сучком...
- Думаешь, поверят?- засомневался Мишка. - Ты плохо знаешь нашего папку.
Лёка первым поднял шапку Мишки. Осмотрел её. Две дырки, спереди и сзади. Спереди было почти не заметно, прикрыто лохматой черной шерстью - в аккурат над самым козырьком, что был оттопырен, как у фуражки. Если пришить козырёк на место - дырку никто и не заметит. А вот сзади... Сзади дырка была - что надо! Вырвало клок овчины вместе с ватой от подкладки. Лёка вертел в руках шапку и пытался замаскировать обе дырки клочьями шерсти.
- Попал ведь? Попал?! А вы - сомневались, мазилой обзывали... Я ж говорю - патрончики мои были дрянь... - нервное напряжение Лёки перешло в издевательский смех.
- Попал-попал! Герой! Ламинов теперь тебя значком наградит! “Ворошиловский стрелок!” А кабы чуть ниже? - наседал осмелевший Сидор. - Да Мишкин батяня, Тодорыч, тогда тебя самолично бы придушил. И Ламинова дожидаться бы не пришлось...
- Кабы да бы - да не растут во рту грибы, - зубоскалил Лёка. - Ладно, Миха, шапку твою мы у нас дома зашьём, никто и не узнает... Только, чур - помалкивайте!
- А с головой как? - спросил Сидор.
- А чё - с головой? Не шибко и видать. Глянь-ка, уже и кровь перестала... Договорились ведь: на сучок напоролся, поцарапал... А ты-то, трухнул, небось, - осмелел Лёка.
- Сам бы постоял - посмотрел бы на тебя... - отозвался Мишка в сердцах и добавил, едва слышно. - Кубеки и есть, беляки недобитые...
- Кто - беляки недобитые? - взъерепенился Лёка.
- Кто, кто - дед Пихто да твой - дедка Вацлав!
- А твой-то дед кем был? Сказывали: у Деникина да у румынов служил... Чё - съел? Обзываесся ещё, молдаван...
Домой шли в сумерках, молча, понуро. Каждый размышлял: как скрыть от взрослых произошедшее, как отговориться в случае чего...
И всё же героем шагал не Лёка - Мишка: не струсил, не убежал, не захныкал - а мог бы... Тогда-то уж Лёка точно стрелять не стал бы... Всё же выдержал! Не струсил! Не сдался!
Не то, что тогда, два года назад... Эх, вернуть бы теперь всё вспять - ни за что тот позор на себя не принял...
- 3 -
Кубецкие, как и полдюжины других многодетных семей, новосёлами появились в Краснояре лет пять назад, в середине пятидесятых, когда Мишка Штырбу ещё и в школу-то не ходил. А в школу ему - ой как хотелось! Школа-то стояла напротив их дома, через дорогу.
В семье Кубецких было пятеро ребятишек: две девки и трое пацанов-погодков: Лех, Янек и Фока. Старшего Леха Лешеком только домашние звали да в школе - учительница. Для деревенских за ним прочно закрепилась кличка Лёка. Янека-среднего - Еней удобнее называть. Младший Фока - он и есть Фока. Да ещё у деда Вацлава с тёткой Анисьей были дети, довоенные - от разных браков. Те уже и жили давно своими семьями. Все трое пацанов Кубецких были белоголовыми, губастыми и не в меру драчливыми. Передерутся друг с дружкой из-за пустяка какого-нибудь. Но уж попробуй кто из деревенских задеть братанов - коршунами набросятся все втроём на обидчика. Отметелят - мало не покажется. Случалось, и не раз, втроём против всей улицы дрались - воевали. Видать, в старшего братку Стаха уродились или в самого деда Вацлава.
Братка Стах своей семьей живет напротив. Только пацанва его - все рыжие. Братка Стах и повоевать успел, израненый вернулся с Отечественной. И наград немало. Да только награды те ребятня порастаскала. Из тяжелых кругляшей медалей блёсен понаковали. До ордена Славы, правда, не добрались. Берёг его дядька Стах, на гулянки прицеплял к замызганому пиджачишке. Израненный-то израненный, да только строгать ребятню - дело нехитрое, много здоровья не надо. Что ни год - то рыжик очередной появлялся. До десятка счёт уж довёл, угомонился, похоже. Беднота беднотой! Хорошо, охотой-рыбалкой пробавляются все. Пацанва дядьки Стаха ружье в руки брала раньше, чем выговаривать все буквы начинала. Стол в избёнке Стаха - как на культстане - длинный, с лавками по бокам. Сковорода - в полстола, кастрюли - ведёрные. Метут рыжики всё подряд - у Мишки слюнки текут, глядя на них. Домой прибежит Мишка: “Баба, навари клёцков!” ”У кого видел?” “У дядьки Стаха...” Понаварит бабушка Тася клёцков, не на воде, как у Стаха, на молоке, черпанёт Мишка три-четыре ложки - наелся... “Халтубрики - на сале, балабонцы - на воде”, - посмеивался отец Мишки, Роман Тодорович.
Дядька Стах смирён пока тверёзый, слова худого не скажет, курицы не обидит, не то, что собаку или кошку. Но уж коль примет стакан-другой бражки или самогонки на гулянке у кого - без драки не обойтись. С кем драться, по какому случаю - неважно. Тогда и жене, тётке Мане, достаётся... За ножик, вилки, топор хватается, пряслину выдернет - берегись, кто под руку подвернётся... Пока старшие рыжики-сыновья не угомонят его. Привяжут полотенцами к кровати железной. Поорёт, поматерится Стах - да и заснёт сном праведника.
Говорят, и дедка Вацлав по молодости шибко шебутным был. В крови, однако, у Кубецких дух бунтарей-шляхтичей. И не в одном поколении...
Старшенькие рыжики дядьки Стаха с белыми дядьями не водились, в драки на их стороне не ввязывались, а с младших племянников - какой толк, какая помощь?
Седоголового деда Вацлава в молоканку определили - учётчиком-приёмщиком молока и масла, которое тут же и сбивали в большой деревянной бочке-маслобойке. Попыхивает дед Вацлав самокруткой из газеты с едким табачным самосадом, вставленной в деревянный мундштук.
Тётка Анисья в школе убощицей-истопником устроилась. Там и ребятня её пропадает после уроков, помогают матери убираться.
...Сидит Мишка дома за столом, задания выполняет. В школу ему через год только идти. И он завидует Лешеку с Янеком Кубецким - те уже бегают в школу со своими тряпичными сумками. А у Мишки-то уже и портфель есть, и фуражка с ремнём - самые настоящие, школьные! Никак не может дождаться Мишка, когда ему вместе с младшим Кубецким Фокой в первый класс пора подоспеет. Папка Мишкин недавно из Томска вернулся, учился там на шофёра. Привёз Мишке новенькую фуражку дымчатую, школьную, с лакированным козырьком и с кокардою-веточкой, а ещё ремень - широкий, чёрный, глянцевый и с блестящей желтой бляхой. А на бляхе тоже навроде дубовой веточки, как на кокарде, только побольше. Фуражка Мишке великовата пока, мама подложила под подкладку ободок из свернутой газеты, впору получилось! На стенку, на гвоздик повесила.
В школу Мишке - ой как охота! Покрасоваться перед другими своей новой фуражкой, ремнём и портфелем. Ни у кого из деревенских ещё нет таких! А ещё Мишке хочется поскорее научиться читать. Две книжки у него есть. Одна – толстая-претолстая! И вся в точечках от иголок. Баба Тася говорит, что эту книжку баянист Максим Панфилыч пальцами читает - слепым с фронта вернулся. Мишка тоже пробовал читать своими пальцами - не получается. Эта книжка Мишке неинтересна. В ней нет печатных картинок. Есть только рисованные - глухой болгарин Жоржик, что приходит к ним по вечерам в гости, рисует в ней цветными карандашами. Это когда в карты с отцом Мишки да с Яковом Фастовичем не играют. Жоржик добрый, только глухой. Он Мишке сделал игрушку деревянную: человечка на турнике. Нажимаешь руками за нижние планочки, и человечек начинает кувыркаться.
Другая книжка - красивая-прекрасивая! Баба Тася говорит - баская. Страницы в ней толстые, картонные. И на каждой странице картинки цветные. А под ними по четыре строчки-линейки, стихи называются. Мишка уже много стихов выучил. Но ему хочется поскорее научиться читать самому. Поэтому и в школу он бегает на переменке после первого урока, к учительнице Анастасии Фоминичне. Приходит каждый день прямо в учительскую. Там ему учительница красными чернилами оценку поставит за выполненное задание и новое напишет в начале каждой строчки. Торопится Мишка домой обратно, задание выполнять надо...
Сидит Мишка, пишет перьевой ручкой, а сам в окошко на школу поглядывает. Школа - самый большой дом в их деревне. Выше молоканки. Больше конторы колхозной и даже больше старого клуба, который развалили, оставив одни стены и половину крыши. Там у них, деревенских пацанов, военный штаб и боеприпасы, когда воевать с Кубеками приходится.
И не простой вовсе дом школа, а школа! С коридором, двумя классными комнатами, учительской и подсобкой. В учительской живёт другая учительница - Нина Степановна со своей дочкой Зосей, ровесницей Мишки. Там у них и кровать стоит, отгороженная шкафом. А в самом Большом классе кино показывают, когда привозят кинопередвижку. Полным-полно народу набивается. Тогда все парты в маленький класс переносят, а в кино приходят со своими стульями и табуретками.
В школьном палисаднике растут три берёзы, как раз под окошками учительской. Мишкина мама говорила, что это они сажали их, школьники, до войны ещё. А теперь - вон какие красавицы повымахали! Развесистые. Что зимой, что летом - всегда на них полно пташек всяких. А весной в скворечниках скворчики селятся, выпроваживая зимних постояльцев воробьёв. Даже весь ихний мусор: соломку, перья, пух - всё выбрасывают и своё натаскивают.
Ограда школьная - из штакетника. Большая. Весной и осенью школьники там физкультурой занимаются, а летом - вся пацанва: то в ножичек, то в клёк, то в чижик или лапту играют.
Прошлой осенью фотограф из Пудина приезжал, фотографировал всех школьников с учительницами в школьной ограде. Мишка и себя потом на фотке тоже отыскал. Маленького, едва заметного, на высоком крыльце школы с перилами.
Над крылечком навес двухскатный, а сбоку - лестница. Большая, широкая. Летом на той лестнице хорошо кувыркаться, как на турнике, между её ступеньками-перекладинами. Можно висеть, держась руками, а можно и головой вниз. И прыгать тоже хорошо. С четвёртой ступеньки, выше - уже страшно! А если пересилить себя, можно и на самый верх забраться, на крышу крыльца. А с неё уже – запросто попасть и на широкий чердак под потемневшим тёсом, запертый тесовой же дверцей. А там...
А там стоит маленькая школа - точная копия большой: со всеми окошками, крылечком и съёмной крышей, под которой видны и коридор, и все классы, даже учительская с подсобкою. Вот красота! Рассказывали ребятишки, что эту школу сами четвероклассники сделали, ещё когда и Мишки-то на свете не было. Вот бы такую и Мишке когда-нибудь сделать самому! Когда вырастет, конечно. Только сперва подрасти надо и выучиться...
Вот Мишка и учится. Пока, правда, только палочки писать да какие-то загогулины. Он макает в чернильницу перо-звёздочку и, наклонив голову набок, высунув кончик языка, старательно пишет. Палочки у него получаются неровными и разной толщины, то же и с длиной, как на плетне со стороны огорода бабки Кузынихи. А загогулины - так и вовсе: то длинные и узкие, то короткие и широкие, навроде висящих во дворе налыгачей для коров. После каждой написанной строчки Мишка говорит бабе Тасе:
- Баб, посмотри - походит? Красиво получается, правильно?
Высокая, стройная с чёрными вьющимися волосами ещё не старая бабушка Тася суетится в кути, откуда доносится запах пекущегося домашнего хлеба. Себе баба Тася печёт круглые буханки из серой пшеничной муки. Ещё совсем недавно целая гора пшеницы сушилась на тёплых кирпичах русской печи за цветастою занавеской. Мишка любил забираться туда с младшим братом Костей и играть с нею: набирать в горсти тёплые скользкие зёрна и сыпать их из пригоршней золотыми струйками. Или сыпать на голову Кости, или бросаться пшеницей друг в дружку. Тогда баба Тася начинала сердиться на них, а то и вовсе - выпроваживала обоих с печи. Потом то зерно смололи на мельнице.
Из магазинной белой муки баба Тася печёт пышные калачи учительнице Анастасии Фоминичне. Белую муку продают только учителям да фельдшерице Рите. Остальным деревенским - не положено. Из чужой белой квашни она обязательно выкроит хоть махонький комочек теста и спечёт из него пухлую румяную лепёшку, продолговатую и похожую на желтый брусочек из деревянного детского конструктора. Обязательно перепадёт Мишке с Костей недеревенского лакомства. Вынет деревянной лопатой из пылкого зева печи, обжигая свои руки, разломит пополам - нате, ешьте. А ещё насыплет каждому из горстки прямо на клеенку стола по белой пирамидке сахару. Выше всякого блаженства тогда - слизывать помаленьку языком сахар и есть парящую, похрустывающую лепёшку! А Костя опять половинку своего сахара в железную кружку ссыпит, добавит немного воды и долго будет размешивать сахар, веря в то, что получится мёд.
На рыхлом голубоватом снегу четко вырисовывались три свежих следа. Они то расходились и шли друг подле друга, то вытягивались в одну извилистую цепочку. Следы вели вдоль заснеженных кромок полей и полянок, на которых осанисто стояли стожки сена и скирдушки соломы в белых беретах. Вот все три следа сошлись возле золотистого бока скирды, образуя неровные утоптанные площадочки. На одной из площадок валялась тёмная стреляная гильзочка от тозовки-мелкашки.
Ещё правее, в снегу, виднелись три маленькие дырочки, оставленные точно такими же гильзами.
От скирды следы побежали вразброс к большой ветвистой берёзе, что была метрах в сорока от неё. Берёза стояла на отшибе, зазнаисто отдалясь от других деревьев, плотно обнимавших поляну. С верхних веток берёзы были сбиты снежные одежки, а внизу снег будто поперчили шелухой от почек и серёжек. А ещё под берёзой виднелось с десяток ямок, с застывшими возле них светло-коричневыми шматочками - косачи ночевали, оставив свои нехитрые автографы. Шагах в четырёх от шершавого ствола берёзы просматривалась ещё одна ямка с матовыми бусинками крови.
От берёзы следы повели дальше, сначала к краю поляны, а потом и вовсе - в рямный лесок. Похоже, охотники гнались за табунком косачей, перелетевшим в согру и рассевшимся по нестройным осинам и сосенкам. Следы опять перешли в короткие, осторожные, крадущиеся.
Стояла вторая половина ноября. Стремительно сужающийся ноябрьский денёк торопился в долгую сибирскую зиму, шестнадцатую послевоенную.
Родившаяся после войны детвора всё ещё играла в наших и немцев.
После вчерашнего снегопада установилась тихая погода, с морозцем градусов под двадцать. В рямном редколесье перепархивали синицы и какие-то серые птахи, изредка посвистывая и обклёвывая заплутавшиеся рябинки.
Следы охотников пересекались то со стёжками лисьих, то с петельками заячьих. Косачи раз пять уже подпускали к себе азартных охотников, но бдительные стражи уводили табунок дальше, не дав сделать более ни одного выстрела.
Из согры трое подростков снова вышли на поля, остановились, разопревшие, от ходьбы по бездорожью. Валенки и штаны навыпуск у всех троих были выбелены сухим снегом. И лишь на пузырчатых коленках штанов образовались ледяные коросты.
Старший из ребят, четырнадцатилетний Лёка, снял из-за спины обшарпанную тозовку , присел на корточки, поставив приклад винтовки между коленей; громко по-лосиному хоркнул и смачно выплюнул толстыми губами с кончика языка комок слизи. Через расстегнутую фуфайку, откуда-то изнутри, достал помятую пачку папирос “Байкал”, вынул тоненькую папироску, пережал гармошкой и сунул в левый уголок рта. Чиркнул спичкой, затянулся и стал картинно пускать изо рта сизые кольца дыма, глухо, по-рыбьи шлёпая губами.
- Лёка, дай закурить?- попросил второй паренек, лет двенадцати, со старомодным именем Сидор.
- Свои надо иметь, - куражился Лёка.
Сидор небрежно отбросил в сторону убитую тетёрку, которую таскал за лапки от той самой берёзы, снял рукавицу, набрал в горсть снега, скомкал его и откусил. От снега заныли зубы.
- Не ешь, - посоветовал третий, самый младший, десятилетний Мишка Штырбу, - горло заболит.
Как и все, Мишка был одет в полинявшую фуфайчонку. На руках шерстяные вязаные варежки, обшитые сверху тёмно-синей фланелью, едва доходили до костяшек запястий. Ноги обуты в тёплые лёгкие катанки, подошвы которых на днях он впервые подшил самостоятельно капроновыми нитками, надерганными из комбайновых ремней. Голову Мишки украшала новая магазинная черная ушанка из длинной кучерявой овчины. Мишка снял шапку с головы, шапка слегка парила своим нутром. Он стал завязывать тесёмки, завернув на затылок шапки её лохматые уши.
- Лёка, давай хоть в цель постреляем, - предложил опять Сидор. - А то скоро стемняет. Я у папки стырил из пачки десять патрончиков.
Сидор залез правой рукою в карман штанов и вытащил оттуда горстку патрончиков. Патрончики Сидора были совсем другого цвета, не пульки, конечно, - гильзочки. Они отливали красной медью, а на самой шляпке четко проступала чеканная звёздочка.
- Спортивные, - компетентно заявил Мишка. - У нашего отца тоже такие были - из Новосибирска мамин брат присылал. Ништяк бьют! Летом мы ими щук глушили. А попадёшь - так полторушку запросто пополам рассекали, четвертушку - и подавно... Не то, что твои пукалки, - добавил он, намекая Лёке на плохие патроны, у которых, видать, вышел срок годности или вовсе порох отсырел.
- Куда стрелять-то будем? - поинтересовался Лёка, опять с шумом харкнув в снег.
- Как куда? По косачу! Что, я зря его таскаю всё время? Ты же мне его не отдашь, так хоть пальнуть по нему дай, - отозвался Сидор.
- Ну да! Так я и дал вам свою тятёрку портить... Опосля все зубы свинцом переломаешь...
- Зато нашпигуем её, как колбасу салом, - хохотнул Сидор-книгочей. - Будем влёт стрелять по ней. Мишка подбросит - я пальну!
- В случае чего пульки те можно будет и на грузила использовать, - подыграл Сидору Мишка.
- Молчи уж, Кнобзя! - обидно обозвал Мишку Лёка.
...На охоту с Лёкой Мишка не собирался. Сидор сманил. Сидор первым заметил, как Лёка, крадучись, с тозовкой под фуфайкой, прошмыгнул огородами к колхозным амбарам, что стояли на самом обрыве. Между амбарами и обрывом узкой тропинкой Лёка вышел к силосной яме, а от неё вела тропинка вниз, вдоль согры к кузне. А уж от кузни, что стояла на самом краю деревни, куда хочешь иди - никто не заметит.
Кроме Лёкиной тозовки, ни у кого из охотников другого оружия не было. Да и Лёкину-то тозовку, что нашли они как-то на чердаке в пустом доме уехавшей молдаванки Тамарьяны, милиционер Ламинов едва не отобрал, когда приезжал из райцентра в их Краснояр. Ладно, тогда спрятал её Лёка в сеннике - участковый все углы обшарил в их доме, даже в баню заглядывал. Соседи на Лёку донесли: озорничает пацан - кошек стреляет, собак, куриц, почти всех голубей поизвёл.
В тот день Сидор с Мишкой и Толькой Кичигиным после уроков жуланов ловили решетом от веялки под навесами колхозных амбаров. Насыпали горку овса с пшеницей на ровный стылый земляной пол; над ней палочкой настроили квадратное, в метр, решето с продолговатыми дырочками от ручной веялки. К той палочке веревку привязали, а сами в укрытие спрятались. Серенькие воробьи, зеленобокие синицы-жуланчики, малиновые снегири спархивали с любопытством поодиночке к решету. Мелкими прыжочками сбивались под решето к насыпанному зерну-приманке, сторожко клевали дармовщинку.
По очереди ребята дергали за палочку, когда под решетом оказывалось с пяток пташек. Решето падало и накрывало их. Подержав в руках пойманных жуланов и снегирей, отпускали их снова на волю, высоко подбросив верх.
А недавно всё тот же Лёка придумал новую забаву - игру в фашистские подбитые самолёты. Под навесом амбаров стоял маломощный карбюраторный движок, который иногда подключали к веялке или соломорезке. Лёка выдёргивал резиновый патрубок, из которого сочился бензин, и подставлял под струйку бензина хвостик жулана или воробья. Снегирей было нельзя - красногрудые, стало быть, наши, советские! Вся ватага направлялась с облитыми бензином птахами за амбары, к обрыву. Там Лёка подносил спичку к хвостику пташки и горящую бросал вверх. Птаха вспыхивала и охваченная пламенем и копотью пикировала под гору, как подбитый вражеский самолёт... Следом летела другая.
Забаву эту, как и многие другие, быстро пресекли взрослые. “Кто выдумал?!” “Лёка!”- валила всё на Лёку детвора. И опять на Лёку - участковому Ламинову жалоба.
Только Лёке - всё как с гуся вода. Упрётся бараном, набычится, глядит исподлобья. Отпирается, на других сваливает. Может и обещанья дать, что не будет больше никогда такого делать. Лишь крупная бородавка на мочке левого уха, как серьга, рубином загорается. Не помогали, однако, ни укоры тётки Анисьи - матери Лёки, ни обещания отца Вацлава выпороть хулигана, ни воспитательные беседы учительницы Анастасии Фоминичны.
... - Айда со мною, - предложил Лёка Сидору, - косачей за кузней видели.
- Что, прямо за кузней?- засомневался Сидор.
- Ну, не за кузней - за могилками... Можно за Овраг сходить или на Попово... Там-то уж - верняк!
- Пойдём с Лёкой! - предложил Сидор. - Жуланы надоели уже. У меня и патрончики есть, хоть постреляем там!
- Не, я не пойду, - сразу отказался Толька Кичигин. - Я ещё дров не наколол дома. И стихотворение не выучил...
- Миха, а ты? Тоже не выучил стишок?
- Да ладно, идём...
- 2 -
Оставляя косые длинные тени от деревьев, стожков и перепирающихся охотников, солнце падало к горизонту. Скоро темнеть начнёт.
- Давайте тогда уж по шапкам стрелять, - перепаснул Лёка предложение Сидора. - По убитой тятёрке неинтересно... Сидор, ты хотел стрелять своими... спортивными. Бросай свою шапку!
Сидор стащил с головы суконную шапчонку, близоруко оглядел её и снова нахлобучил на голову.
- Чё, жалко? - ехидно сказал Лёка, - или боисся, что из неё решето сделаю? Будете тада с Кнобзей жуланов ловить ею... Тада пусть он свою кидат.
“Издевается, паразит! И зачем только согласился идти с ним на охоту? Свяжись только с этими Кубеками... Знает ведь, что шапка новая, всего неделю, как привёз её папка из Парабели... Дразнить начнёт ещё, что боюсь папки”, - подумал Мишка, а вслух произнёс:
- Тогда уж и стрелять я буду в неё сам.
Для себя Мишка решил, что нарочно будет мазать по шапке, пусть хоть забросается губошлёп Лешек. Он снял свою шапку, кинул Лёке. Лёка зачем-то развязал тесёмки. Уши шапки снова повисли, как у гончей собаки.
Мишка взял тозовку, щелкнул снизу вверх и назад затвором, взял у Сидора патрончик, вставил его через щелку справа, легко подал вперед и вниз никелированный шарик затвора, взял навскидку.
- Бросай!
Лёка размахнулся и со всей силы подбросил вверх лохматую ушанку, похожую теперь на черного косача, расправившего крылья. Мишка специально выждал, когда шапка пойдёт вниз, и нажал курок. Словно сучок сломанной ветки в морозный день хрустнул. Мишка уловил едва заметный запах пороховой копоти. Сидор подбежал к шапке, поднял её, осмотрел и передал Лёке:
- Промазал...
- Мазила! - язвительно произнёс Лёка. - Стрелять сперва научись... А ещё в мою тятёрку хотел...
- Сам-то кто? Сколько раз по сидячим косачам мазанул?
- Кто, я?
- Ну не я ведь.
- Дак до них, кажись, метров сто было, - оправдывался Лёка.
- Ка-ки-е сто?! Пятьдесят шагов разве... Спорим!
- Спорим! Только на... - Лёка замялся. - Спорим, что попаду... в твою шапку с первого разу.
- Нашел дурака!
- А шапка будет у тебя на голове, - неожиданно добавил Лёка.
- Как Вильгельм Тель - в яблоко на голове своего сына? - хихикнул книгочей Сидор.
- Не знаю, какой там Хель стрелял... А я - попаду! Ну, давай, давай - на спор! - распаляясь, шлёпал губами Лёка. - На что хошь?
- Промахнёшься - тозовку отдашь?! - вдруг сказал Мишка, ещё не веря своей дерзости. - Насовсем!
- Я разбиваю, - подбежал Сидор.
“Зачем это я согласился? Всё равно ведь не отдаст тозовку, даже если и промахнётся, это ж - Кубека!”
О том, что пуля может угодить в него самого, Мишке сначала и в голову не пришло. К тому же он всё ещё надеялся, что Лёка не станет, сам побоится стрелять.
Лёка шумно вдохнул в себя, схаркнул, взял у Мишки мелкашку.
- Только твоими патрончиками, Сидор.
- С одного разу, - уточнил Сидор. Потом засомневался, - а может, не надо?.. Ещё в Миху угодишь...
- Да он ведь всё одно сдрейфит, - подначивал Лёка.
- Кто сдрейфит?
- Ты, конечно... Или забыл?
“Гад, припомнил. Теперь всю жизнь изгаляться будут”, - досада и горькая обида за себя глодали Мишку. И тут вырвалось:
- Да ты и сам, поди, не выстрелишь... Мазила...
Лучше бы не говорить этого Мишке, а задиристому Лёке не слышать, глядишь - и обошлось, авось.
- Сидор, ну давай свои патрончики, - настаивал Лёка. - Посмотрим - кто не выстрелит.
Сидор нерешительно разжал руку. На красноватой от холода руке Сидора покоились свинцово-пунцовые смертинки. Маленькие такие, сантиметра по два с половиной в длину. Стреляными - их можно было хорошо присасывать на язык.
- Так, значит, с первого разу? - уточнил Сидор. - А со скольки метров?
- Меряй двадцать пять шагов, - подумав, сказал Лёка.
- А может, метров с трёх да с подбегом? - съязвил Сидор. Он стоял в нерешительности и смотрел то на Лёку, то на Мишку.
- Чёрт с ним, - произнёс Мишка, - отмеряй двадцать пять шагов.
Сидор побрёл по снежной целине, отсчитывая шаги. Каждый про себя - считали шаги Сидора и Мишка с Лёкой. Улёгшееся на горизонте солнце с любопытством наблюдало за происходящим, высвечивая спину Сидору. Сидор остановился, повернулся к Лёке с Мишкой.
- Двадцать пять! Хватит?
- Хватит, - ответил губошлёп. - Иди к Сидору, - кивнул он Мишке.
“Кубека-немека”, - пробурчал Мишка и побрёл Сидоровой тропинкой. Дошел до него, остановился.
- Миха, не дурачься, не давай по себе стрелять, - тихонько посочувствовал Сидор. - Давай, дёру дадим! Лесочек - вон рядом...
- Я вам удеру! - пригрозил Лёка. - Чё, сдрейфили? - захохотал...
“Неужели и вправду будет стрелять по шапке? А что как понизит? С него станется... Или всё ж испытывает он меня? Ну, постращал, попугал - и будет”, - вертелось в голове Мишки.
Мишка потоптался на месте, повернулся лицом к Лёке, приподнял на своей голове повыше шапку. Шапка едва держалась лохматыми вислыми ушами. Сидор отошел от Мишки в сторонку, шагов на десять. Его взгляд лихорадочно близоруко бегал от одного к другому. Впервые любопытство и озорство сменились у него искорками испуга. Даже страха.
Морозное солнце огромной раскаленной сковородой коснулось деревьев. Мишка глянул прямо на него. Солнце ослепило. Мишка зажмурился, а, когда открыл веки - сначала было совсем темно, а потом в глазах забегали мурашки. Он уже не воспринимал Лёку целиком, проявлялись лишь фрагменты: то мочка его уха с отвисшей бородавкой, то толстые губы, то нерешительно-дрожащие руки, то тёмный зрачок тозовки...
- Стреляй же! - осипше выдавил Мишка.
У него всё ещё теплилась надежда, что этого не случится, что Лёка не выстрелит, что можно стряхнуть всё это, как кошмарный сон, и проснуться с чувством свалившегося с тебя давящего кома.
Лёка клацнул затвором, зарядил патрончик, вскинул тозовку. Его правая щека прижалась к облупившемуся прикладу мелкашки. Зажмурил левый глаз, веко которого стало тут же дёргаться. Правый глаз через прорезь планки прицела искал мушку и, совместив их, стал выцеливать шапку на голове Мишки, как совсем недавно черного косача на самой верхушке берёзы. Руки Лёки от волнения предательски дрожали, и мушка плясала, перескакивая с шапки на освещенное красками солнца лицо Мишки Штырбу. Мёрзлый курок пощипывал подушечку вспотевшего указательного пальца Лёки.
- Сейчас, дай дыхание перевести, - произнёс Лёка, отводя ствол от Мишки.
Он опустился на правое колено, на левое поставил локоть с винтовкой и опять стал выцеливать шапку. И опять что-то внутри помешало Лёке нажать спусковой крючок. Он отлепил мелкашку от щеки, глянул на планку прицела. Стояло 100 метров. “Ещё понизит”, - подумал Лёка. Указательным и большим пальцами одной руки он слегка нажал на щечки планки и передвинул на отметку 25.
“Упасть, что ли? - думал Мишка, пока Лёка возился с прицелом, - зарыться с головою в снег, как те косачи под берёзой. Чёрт с ними, с Кубеками, пускай обзывают трусом... Ну, чё он копается?“
Щелчка тозовки Мишка Штырбу не услышал. Просто кто-то незримый мягко шлёпнул по его шапке спереди, а в самое темечко будто шоршень жогнул...
Мишка театрально упал на снег, раскинув руки. С головы его свалилась шапка. Он заметил, как наутёк кинулся Сидор, а к нему уже бежал Лёка, держа в руке винтовку дулом вниз. А ещё до него донёсся истошный, испуганный вопль Лёки:
- Стой! Сидор, стой! Назад! Обоих порешу! В снегу зарою!
С перекошенным от страха лицом Лёка подбежал к Мишке, упал подле него на колени в снег, бросил винтовку в сторону, стал тормошить его:
- Живой?! Живой?! - шлёпал губами. Лицо Лёки было невиданно бледным. Даже бородавка-серьга отливала теперь не рубином, а мерцала тускло-матовой сизоватой ледышкой.
- Да живой, живой я, - пытался улыбнуться Мишка. - По-па-а-ал... Тозовка у тебя останется...
Он снял варежку, дотронулся правой рукой до темечка, где пощипывало слегка. Почувствовал под рукой в волосах что-то мягкое, склизкое. Поднёс к глазам руку - липкие пальцы были в крови.
- Чё это? - спросил он Лёку.
- Кажись, задел малость, - испугался тот. - Ну-кось, покажь...
Он осмотрел голову Мишки, потрогал пальцами ранку, прошлёпал губами:
- Ерунда! Царапина, всего лишь...
- Больно?! - поинтересовался у Мишки подошедший Сидор.
- Не шибко.
- Надо снег приложить, - посоветовал он, - кровь остановить.
- Только дома помалкивайте! - в приказном тоне заговорил Лёка.
- А что сказать, если увидят? - выдавил Мишка. Он уже поднялся со снега и искал глазами свою шапку.
- Скажем, что сучком поцарапал, - выдумывал на ходу Лёка. - Гнались за косачами, у тебя слетела шапка, ты запнулся и поцарапался сучком...
- Думаешь, поверят?- засомневался Мишка. - Ты плохо знаешь нашего папку.
Лёка первым поднял шапку Мишки. Осмотрел её. Две дырки, спереди и сзади. Спереди было почти не заметно, прикрыто лохматой черной шерстью - в аккурат над самым козырьком, что был оттопырен, как у фуражки. Если пришить козырёк на место - дырку никто и не заметит. А вот сзади... Сзади дырка была - что надо! Вырвало клок овчины вместе с ватой от подкладки. Лёка вертел в руках шапку и пытался замаскировать обе дырки клочьями шерсти.
- Попал ведь? Попал?! А вы - сомневались, мазилой обзывали... Я ж говорю - патрончики мои были дрянь... - нервное напряжение Лёки перешло в издевательский смех.
- Попал-попал! Герой! Ламинов теперь тебя значком наградит! “Ворошиловский стрелок!” А кабы чуть ниже? - наседал осмелевший Сидор. - Да Мишкин батяня, Тодорыч, тогда тебя самолично бы придушил. И Ламинова дожидаться бы не пришлось...
- Кабы да бы - да не растут во рту грибы, - зубоскалил Лёка. - Ладно, Миха, шапку твою мы у нас дома зашьём, никто и не узнает... Только, чур - помалкивайте!
- А с головой как? - спросил Сидор.
- А чё - с головой? Не шибко и видать. Глянь-ка, уже и кровь перестала... Договорились ведь: на сучок напоролся, поцарапал... А ты-то, трухнул, небось, - осмелел Лёка.
- Сам бы постоял - посмотрел бы на тебя... - отозвался Мишка в сердцах и добавил, едва слышно. - Кубеки и есть, беляки недобитые...
- Кто - беляки недобитые? - взъерепенился Лёка.
- Кто, кто - дед Пихто да твой - дедка Вацлав!
- А твой-то дед кем был? Сказывали: у Деникина да у румынов служил... Чё - съел? Обзываесся ещё, молдаван...
Домой шли в сумерках, молча, понуро. Каждый размышлял: как скрыть от взрослых произошедшее, как отговориться в случае чего...
И всё же героем шагал не Лёка - Мишка: не струсил, не убежал, не захныкал - а мог бы... Тогда-то уж Лёка точно стрелять не стал бы... Всё же выдержал! Не струсил! Не сдался!
Не то, что тогда, два года назад... Эх, вернуть бы теперь всё вспять - ни за что тот позор на себя не принял...
- 3 -
Кубецкие, как и полдюжины других многодетных семей, новосёлами появились в Краснояре лет пять назад, в середине пятидесятых, когда Мишка Штырбу ещё и в школу-то не ходил. А в школу ему - ой как хотелось! Школа-то стояла напротив их дома, через дорогу.
В семье Кубецких было пятеро ребятишек: две девки и трое пацанов-погодков: Лех, Янек и Фока. Старшего Леха Лешеком только домашние звали да в школе - учительница. Для деревенских за ним прочно закрепилась кличка Лёка. Янека-среднего - Еней удобнее называть. Младший Фока - он и есть Фока. Да ещё у деда Вацлава с тёткой Анисьей были дети, довоенные - от разных браков. Те уже и жили давно своими семьями. Все трое пацанов Кубецких были белоголовыми, губастыми и не в меру драчливыми. Передерутся друг с дружкой из-за пустяка какого-нибудь. Но уж попробуй кто из деревенских задеть братанов - коршунами набросятся все втроём на обидчика. Отметелят - мало не покажется. Случалось, и не раз, втроём против всей улицы дрались - воевали. Видать, в старшего братку Стаха уродились или в самого деда Вацлава.
Братка Стах своей семьей живет напротив. Только пацанва его - все рыжие. Братка Стах и повоевать успел, израненый вернулся с Отечественной. И наград немало. Да только награды те ребятня порастаскала. Из тяжелых кругляшей медалей блёсен понаковали. До ордена Славы, правда, не добрались. Берёг его дядька Стах, на гулянки прицеплял к замызганому пиджачишке. Израненный-то израненный, да только строгать ребятню - дело нехитрое, много здоровья не надо. Что ни год - то рыжик очередной появлялся. До десятка счёт уж довёл, угомонился, похоже. Беднота беднотой! Хорошо, охотой-рыбалкой пробавляются все. Пацанва дядьки Стаха ружье в руки брала раньше, чем выговаривать все буквы начинала. Стол в избёнке Стаха - как на культстане - длинный, с лавками по бокам. Сковорода - в полстола, кастрюли - ведёрные. Метут рыжики всё подряд - у Мишки слюнки текут, глядя на них. Домой прибежит Мишка: “Баба, навари клёцков!” ”У кого видел?” “У дядьки Стаха...” Понаварит бабушка Тася клёцков, не на воде, как у Стаха, на молоке, черпанёт Мишка три-четыре ложки - наелся... “Халтубрики - на сале, балабонцы - на воде”, - посмеивался отец Мишки, Роман Тодорович.
Дядька Стах смирён пока тверёзый, слова худого не скажет, курицы не обидит, не то, что собаку или кошку. Но уж коль примет стакан-другой бражки или самогонки на гулянке у кого - без драки не обойтись. С кем драться, по какому случаю - неважно. Тогда и жене, тётке Мане, достаётся... За ножик, вилки, топор хватается, пряслину выдернет - берегись, кто под руку подвернётся... Пока старшие рыжики-сыновья не угомонят его. Привяжут полотенцами к кровати железной. Поорёт, поматерится Стах - да и заснёт сном праведника.
Говорят, и дедка Вацлав по молодости шибко шебутным был. В крови, однако, у Кубецких дух бунтарей-шляхтичей. И не в одном поколении...
Старшенькие рыжики дядьки Стаха с белыми дядьями не водились, в драки на их стороне не ввязывались, а с младших племянников - какой толк, какая помощь?
Седоголового деда Вацлава в молоканку определили - учётчиком-приёмщиком молока и масла, которое тут же и сбивали в большой деревянной бочке-маслобойке. Попыхивает дед Вацлав самокруткой из газеты с едким табачным самосадом, вставленной в деревянный мундштук.
Тётка Анисья в школе убощицей-истопником устроилась. Там и ребятня её пропадает после уроков, помогают матери убираться.
...Сидит Мишка дома за столом, задания выполняет. В школу ему через год только идти. И он завидует Лешеку с Янеком Кубецким - те уже бегают в школу со своими тряпичными сумками. А у Мишки-то уже и портфель есть, и фуражка с ремнём - самые настоящие, школьные! Никак не может дождаться Мишка, когда ему вместе с младшим Кубецким Фокой в первый класс пора подоспеет. Папка Мишкин недавно из Томска вернулся, учился там на шофёра. Привёз Мишке новенькую фуражку дымчатую, школьную, с лакированным козырьком и с кокардою-веточкой, а ещё ремень - широкий, чёрный, глянцевый и с блестящей желтой бляхой. А на бляхе тоже навроде дубовой веточки, как на кокарде, только побольше. Фуражка Мишке великовата пока, мама подложила под подкладку ободок из свернутой газеты, впору получилось! На стенку, на гвоздик повесила.
В школу Мишке - ой как охота! Покрасоваться перед другими своей новой фуражкой, ремнём и портфелем. Ни у кого из деревенских ещё нет таких! А ещё Мишке хочется поскорее научиться читать. Две книжки у него есть. Одна – толстая-претолстая! И вся в точечках от иголок. Баба Тася говорит, что эту книжку баянист Максим Панфилыч пальцами читает - слепым с фронта вернулся. Мишка тоже пробовал читать своими пальцами - не получается. Эта книжка Мишке неинтересна. В ней нет печатных картинок. Есть только рисованные - глухой болгарин Жоржик, что приходит к ним по вечерам в гости, рисует в ней цветными карандашами. Это когда в карты с отцом Мишки да с Яковом Фастовичем не играют. Жоржик добрый, только глухой. Он Мишке сделал игрушку деревянную: человечка на турнике. Нажимаешь руками за нижние планочки, и человечек начинает кувыркаться.
Другая книжка - красивая-прекрасивая! Баба Тася говорит - баская. Страницы в ней толстые, картонные. И на каждой странице картинки цветные. А под ними по четыре строчки-линейки, стихи называются. Мишка уже много стихов выучил. Но ему хочется поскорее научиться читать самому. Поэтому и в школу он бегает на переменке после первого урока, к учительнице Анастасии Фоминичне. Приходит каждый день прямо в учительскую. Там ему учительница красными чернилами оценку поставит за выполненное задание и новое напишет в начале каждой строчки. Торопится Мишка домой обратно, задание выполнять надо...
Сидит Мишка, пишет перьевой ручкой, а сам в окошко на школу поглядывает. Школа - самый большой дом в их деревне. Выше молоканки. Больше конторы колхозной и даже больше старого клуба, который развалили, оставив одни стены и половину крыши. Там у них, деревенских пацанов, военный штаб и боеприпасы, когда воевать с Кубеками приходится.
И не простой вовсе дом школа, а школа! С коридором, двумя классными комнатами, учительской и подсобкой. В учительской живёт другая учительница - Нина Степановна со своей дочкой Зосей, ровесницей Мишки. Там у них и кровать стоит, отгороженная шкафом. А в самом Большом классе кино показывают, когда привозят кинопередвижку. Полным-полно народу набивается. Тогда все парты в маленький класс переносят, а в кино приходят со своими стульями и табуретками.
В школьном палисаднике растут три берёзы, как раз под окошками учительской. Мишкина мама говорила, что это они сажали их, школьники, до войны ещё. А теперь - вон какие красавицы повымахали! Развесистые. Что зимой, что летом - всегда на них полно пташек всяких. А весной в скворечниках скворчики селятся, выпроваживая зимних постояльцев воробьёв. Даже весь ихний мусор: соломку, перья, пух - всё выбрасывают и своё натаскивают.
Ограда школьная - из штакетника. Большая. Весной и осенью школьники там физкультурой занимаются, а летом - вся пацанва: то в ножичек, то в клёк, то в чижик или лапту играют.
Прошлой осенью фотограф из Пудина приезжал, фотографировал всех школьников с учительницами в школьной ограде. Мишка и себя потом на фотке тоже отыскал. Маленького, едва заметного, на высоком крыльце школы с перилами.
Над крылечком навес двухскатный, а сбоку - лестница. Большая, широкая. Летом на той лестнице хорошо кувыркаться, как на турнике, между её ступеньками-перекладинами. Можно висеть, держась руками, а можно и головой вниз. И прыгать тоже хорошо. С четвёртой ступеньки, выше - уже страшно! А если пересилить себя, можно и на самый верх забраться, на крышу крыльца. А с неё уже – запросто попасть и на широкий чердак под потемневшим тёсом, запертый тесовой же дверцей. А там...
А там стоит маленькая школа - точная копия большой: со всеми окошками, крылечком и съёмной крышей, под которой видны и коридор, и все классы, даже учительская с подсобкою. Вот красота! Рассказывали ребятишки, что эту школу сами четвероклассники сделали, ещё когда и Мишки-то на свете не было. Вот бы такую и Мишке когда-нибудь сделать самому! Когда вырастет, конечно. Только сперва подрасти надо и выучиться...
Вот Мишка и учится. Пока, правда, только палочки писать да какие-то загогулины. Он макает в чернильницу перо-звёздочку и, наклонив голову набок, высунув кончик языка, старательно пишет. Палочки у него получаются неровными и разной толщины, то же и с длиной, как на плетне со стороны огорода бабки Кузынихи. А загогулины - так и вовсе: то длинные и узкие, то короткие и широкие, навроде висящих во дворе налыгачей для коров. После каждой написанной строчки Мишка говорит бабе Тасе:
- Баб, посмотри - походит? Красиво получается, правильно?
Высокая, стройная с чёрными вьющимися волосами ещё не старая бабушка Тася суетится в кути, откуда доносится запах пекущегося домашнего хлеба. Себе баба Тася печёт круглые буханки из серой пшеничной муки. Ещё совсем недавно целая гора пшеницы сушилась на тёплых кирпичах русской печи за цветастою занавеской. Мишка любил забираться туда с младшим братом Костей и играть с нею: набирать в горсти тёплые скользкие зёрна и сыпать их из пригоршней золотыми струйками. Или сыпать на голову Кости, или бросаться пшеницей друг в дружку. Тогда баба Тася начинала сердиться на них, а то и вовсе - выпроваживала обоих с печи. Потом то зерно смололи на мельнице.
Из магазинной белой муки баба Тася печёт пышные калачи учительнице Анастасии Фоминичне. Белую муку продают только учителям да фельдшерице Рите. Остальным деревенским - не положено. Из чужой белой квашни она обязательно выкроит хоть махонький комочек теста и спечёт из него пухлую румяную лепёшку, продолговатую и похожую на желтый брусочек из деревянного детского конструктора. Обязательно перепадёт Мишке с Костей недеревенского лакомства. Вынет деревянной лопатой из пылкого зева печи, обжигая свои руки, разломит пополам - нате, ешьте. А ещё насыплет каждому из горстки прямо на клеенку стола по белой пирамидке сахару. Выше всякого блаженства тогда - слизывать помаленьку языком сахар и есть парящую, похрустывающую лепёшку! А Костя опять половинку своего сахара в железную кружку ссыпит, добавит немного воды и долго будет размешивать сахар, веря в то, что получится мёд.
| Далее