– Сказка-не ложь. В ней не намек, а живой воды правда.
– Позвольте с Вами согласиться! – прошептал Кащей Бессмертный, вытаскивая из ребер пулю 32 калибра.
– Девятого! – поправила Баба Яга.
– По эрекции не скажешь, – взвыл Кащей.
«Принцессы страны МОД».
– Позвольте с Вами согласиться! – прошептал Кащей Бессмертный, вытаскивая из ребер пулю 32 калибра.
– Девятого! – поправила Баба Яга.
– По эрекции не скажешь, – взвыл Кащей.
«Принцессы страны МОД».
Конец лета одна тысяча девятьсот пятнадцатого года. Сезон в этом году не удался. Дождит и дождит за окном без передышки.
Хруст, схожий со скрипом зубов, если применить сей жевательный инструмент к еде из стеклянного порошка, идет от центромира огромной семьи Полиевктовых. Сердце и мозг Большого Дома имеют серьезное наименование этого объединенного органа: «КабинетЪ».
В отсутствии хозяина – это также публичная библиотека с книгами на вынос, а также читальня и игральня для двух самых молодых домочадцев женского пола, банты и макушки которых едва достигают крышки стола.
Эти девочки, осваивая пространство, большей частью довольствуются рассматриванием пестрых книжных корешков и резных украшений интерьерного убранства, двойным вошканьем в кресле, а также кручением тяжелого земляного глобуса кустарной работы. В нем, при условии устройства между меридианами и параллелями калиточного отверстия, могло бы разместиться в съеженном виде четверо таких прелестных дюймовочек.
Не стоит и говорить, что Кабинет никогда не закрывается, а проходимость его конкурирует с успехом объединенной кухни и столовой залы, в силу их общей длины прозванных аборигенами дома Восточным Вокзалом.
Разнокалиберные книги расставлены по стеллажам высотой до самого потолка. Стеллажи занимают все четыре стены, уважительно расступившись у эркера, ограниченного тонкими витыми колонками. В эркер дотошный декоратор засунул пальму.
В стену, смежную с холлом, впломбирована двустворчатая дверь неопределенного стиля и ужасного образа.
Дверные полотна, толщиной едва ли не в вершок, местами замощены цветным кусковым стеклом, связанным между собой свинцовыми протяжками, образующими в совокупности растительный узор.
Медные петли, учитывая их толщину и количество, спокойно смогли бы удержать знаменитые красные ворота, ведущие в Запретный город, вместе со всем навешанным на них металлическим ассортиментом и парой китайских евнухов мордоворотной наружности, приклейся они для смеха катания на огромные, литого изготовления дверные ручки.
Что в этих кунштюктных дверях еще интересного? Пожалуй, а вернее даже на правах главной достопримечательности, – весьма необычные барельефные обрамления косяков.
Вглядываемся, но понимаем не сразу. Блестящие обшлага черного дерева изрезаны рукой талантливейшего мастера, а в момент данной заказной работы, видимо наширявшись видениями Босха, наш виртуоз сильно хворал головой.
Тут, подобно африканскому заповеднику, что распластался вокруг озера Виктории, или удлиненному пятачку Ноева ковчега, размещен чудной зверинец, обитатели которого выстроились будто по беспрекословному приказу весталок в стройную походную колонну.
Тут прилепились и вымеряют свой путь лапьими и копытными шагами объемные твари млеком и мясом питающиеся. Одни – лесные, другие – пустынные, третьи – жители саванн, тундр, степей, скалистых гор и плоскогорий. Они узнаваемы с первого взгляда, но отчего-то все с серьезными отклонениями здоровья. Первые – с незаконными крыльями, другие с излишним количеством горбов, клыков, ласт. Третьи поменялись кто головами, кто шкурами, кто продал ноздри, зато прикупил у соседа нелепый хвост.
Криво вьющиеся ветви оседлали необычные воздушные персоны: они с клыками и бивнями вокруг клювов.
Под ними страшные морские каракатицы, снабженные человеческими лицами с выпученными, как при бросании живьем в кипяток, глазами.
Всего многообразия дружного обмена зоологическими членами не перечесть.
Бегают все эти не имеющих законных имен гадоюды по наличникам и обкладкам; они вросли в плинтусы, возглавляют углы, жуют свои и чужие хвосты и, весело улыбаясь, азартно впивают зубы друг в друга. Фигуры совершенно не кичатся натуральностью своего отображения и чудаковатостью извлеченного резцом подбора друзей. Соседствуют меж собой они так же спокойно и гармонично, как порой возлежат припрятанными для пользы дела и в ожидании волнительных сюрпризов противопехотные мины пограничной полосы.
Проем увенчан надтреснутым фронтончиком корытного дерева, явно позаимствованным из интерьера схимника заболотного. В центре фронтона – инициал из двух необъяснимых для чужеземных неучей букв. Игриво заоваленная древнерусская «С» со стручками гороха на поворотах линий вплетена в квадратно-китайскую «Ф, будто бы выполненную из размозженных в концах битьевых палок. Инициал придерживают бурундуковатого узора жирные коты с тонкими как стебли, завернутыми в спираль, хвостищами. На задних шлейфах их выросли крапивные листья с увеличенными мелкоскопом колющими устройствами.
Кабинет – это сказочная обитель – не меньше, – загадка, колыбель знаний и кунсткамера удивительного, способного взбудоражить и напугать любой податливый ум. Да и весь дом необыкновенен, как прибежище исключительной странности умников.
Все отпрыски старшей четы Полиевктовых – чокнутые с малолетства.
***
Ржаного цвета бутерброд, откромсанный по периметру и с привкусом жженых кувшинок, примостился среди настольных предметов главного экспоната библиотечного царства.
Дымится чашка кофею, и от него тоже прет нюфаром[1]. Ну и бабуля! Опять намесила смертельного приговора!
В центре помещения, высунув язык и надвинувши на затылок картуз с высоким, синим и достаточно потертым околышком, пристроился озабоченный молодой человек годков двадцати. Он – старший брат уже упомянутых двух молодых особ с бантиками.
Он в гражданской одежке: жилет из черного крепа, расстегнутая и намеком покрахмаленная рубашка, сбитый в сторону самовязный шейный аксессуар. Галстук дорог на вид, но лоск на нем – чисто наживной. Образовался он по причине чуть ли не ежеминутного пощупывания его, выправления и приглаживания перед зеркалом и без оного, во время обеденного застолья, завтрака и ужина, в пору пластилиновой и глиняной лепки, невзирая на легкую немытость рук и, скажем еще прямее, – по причине напускной творческой запущенности себя самого в целом.
Завершает описание внешности этого таежного денди тускло-зеленый, художественно помятый сюртук с черными отворотами. Как дальний и отвергнутый родственник всего показного великолепия, он апатично свисает пока с деревянного кронштейна, украшенного резными набалдашниками и напоминающими своей формой переросшие луковицы экзотического растения, – то ли китайских чесноков, то ли корней североморских гладиолусов, удивительным образом прижившихся в сибирской глухомани.
Рассеянность и острейший ум, направленный по молодости не на целое, а на ароматные детали, являются органическим продолжением облика юноши и направляют всеми его поступками.
Михейша только что вернулся с практики. Скинув штиблеты, натертые желтым кремом, совершенно неуместным в здешней летней пыли, и заменив их домашними тихоходами-бабушами, он первым делом осведомился о дедушке.
Обнаружив полное отсутствие, ринулся в тот самый важный Кабинет.
Михейша водрузил колени в кресло, обтянутое потертой кожей крапчатой царевны, подросшей в лягушачестве и остепенившейся, оставшись вечной девой, не снеся ни икринки, ни испытав радостей постельной любви с Иванодурачком – боярским сыном. До сих пор тот скулит где-то на болотах в поисках небрежно отправленной стрелы.
Михейша облокотился на столешницу, подпертую башнеобразными ногами, зараженными индийской слоновьей болезнью посередине, и с базедовым верхом, привезенным с Суматры.
Михейша сдвинул в сторону кипы ненужных ему дедовых бумаг, вынул и теперь постранично разбирает хрустящие нумера прессы.
Газета с неорусскими буквами, – страниц в тридцать шесть, – растеряла от долготы пересылки естественную маркость, типографский запах и пластичность газетной целлюлозы. Любую прессу, приползшую сюда черепашьими стежками, здесь называют не свежей, а последней.
В номере уже имеются дедушкины пометы в виде краснобумажных, вставленных на скрепы, листков, и имеются отцовские. Эти – синие.
Михейше, читающему с измальства, тогда еще, благодаря бабушкиному покровительству, доверили вставлять в газетки вместо привычных взрослых вставышей листы растительного происхождения: с бузины, березы, осины. Всё дозволено, кроме тополя. Запрещенные листики – клейкие и маркие.
Каждые Михейшины листки имеют тайный смысл, спрятанный в многочисленных игольных проколах тонкой биологической субстанции. А как же еще поступают по-другому будущие следопыты, охотники за скорпионами, тиграми, сокровищами?
***
После провального огреха, случившегося с тайнописью царевны Софьи, писавшей любовные записки князю Голицыну в слегка усложненной «мудрой литорее[2]», и элементарно расшифрованной любопытным Михейшей по комплексному домашнему заданию бабушки-учительши и своего двоюродного деда Макарея Ивановича из Тюмени – музейщика-хранителя и собирателя личной коллекции древностей, Михейша в собственном затейном письме перешел на более усложненные схемы.
Имеются в виду продырявленные трафареты, которые позволяют иной раз даже написание одной буквы в сплошном ритме проколов менять по определенной схеме. А код разворотов не угадать без ключа. Свои секретные записи Михейша хранит надежно.
Кроме того, Михейша на небольшом, зато собственном опыте дешифровки, основанной на статистике повторов букв, слогов, суффиксов и предлогов, вывел собственное логическое правило: чем больше текста, тем быстрее этот способ срабатывает.
Текст до ста букв рискует быть нерасшифрованным никогда.
Пятьсот значков-букв с негодящимися для любой тайнописи пропусками в ста процентах расшифровываются. Без пропусков – только лишь удлиняют время.
Тысячу значков Михейша без всяких мудреных приборов разгадывает за три часа, причем два часа уходит на подсчет и составление логических таблиц, сорок пять минут на перепись набело с легкими уточнениями, а последняя четверть на свободное чтение, уже вальяжно закинув нога на ногу; и непременно с пустой бабкиной трубкой во рту для полного сходства с мистером Ш.Х.
До Михейши тот текст не могли дешифровать лет триста, может четыреста.
За прочтение Софьиного письма Михейшей дед Макарей ради справедливости наградил юного палеографа официальным письмом руководства музея, а сей любопытный случай дешифровки письма малолетним учеником далекой деревенской гимназии, даже был отмечен в Петербургских новостях.
Сообщение в газете произвело некоторый фурор в научно-исторических кругах и получило бы большее развитие, если бы не мешала общая, весьма напряженная политическая ситуация в стране, когда люди были озабочены больше собственной судьбой – каторжной или смывательской из родины, нежели карьерой малолетних гениев.
Родной дед Федот – математик по призванию и профессии, любитель кроссвордов и криптограмм, помучившись на спор кряду двое суток, не смог справиться со встречным заданием по дешифровке специально созданных внуковских записей, и проиграл ему внеочередную поездку в далекий Ёкск с покупкой Михейше личного Ундервуда[3].
Свой провал Федот объяснил грамматическими ошибками Михейши. На что внук резонно отвечал ему, что царевна Софья также была обыкновенной девушкой, не лишенной определенной свободы в написании слов.
Однако Михейша, заведомо определив в Софье реальную двоечницу, сделал поправку на многочисленные ошибки, свойственные такого рода одухотворенным лицам (мешала спешка царственной особы и ее амурный запал с многочисленными ляпсусами в заурядных словах «люблю», «жду», «надеюсь»), и потому это затруднение запросто преодолел.
Отец Михейши, Игорь Федотович, – инженер котельных любого известного человечеству рода.
Технарь по специализации и по жизни успешно тренирует Михейшу в планиметрических задачках и физических казусах, но проваливает все экзамены перед Михейшей в словесных жанрах детских загадок, которые лупоглазый с виду Михейша штампует как на заводе.
Некоторые ранние опусы дошли первоначально до школы, потом распространились по Джорке. Неостанавливаемые цензурой, они в мгновение ока растеклись по Ёкским дворам и медленно, но верно поперли далее.
Через десятки лет уже взрослый Михайло Игоревич – известный бумагомаратель и консультант всяких излишне путанных сыскных дел, шарахаясь по улицам, колодцевым дворам, обходным набережным, заходя в рестораны, магазины, толкаясь на вещевых и рыбно-капустных толчках, вдруг узнавал в питерских шутках-прибаутках-загадках свои сочинения детских лет.
***
Ленке – а это самая старшая в линии детей, – для закладок разрешили пользоваться сухими хвойными породами. Но ввиду их объемности даже после сплющивания в гербариях, Ленка этой сомнительной льготой не пользуется.
Она таскает в девичью камору только настоящую литературу и, причем, безвозвратно.
Потому в Ленкином закутке постоянно прибавляются книжные секции и добавляются полки на стенах, заставленные разнообразиями любви и вариантами дамских нарядов.
***
Было исключение из общего правила. Особо пользующиеся спросом фолианты, как то – энциклопедии, книжки по живописи, мастерству зодчества и по истории каждый вечер следовало возвращать на место. В них и сухая правда, и чистое искусство затерты до дыр.
Какие еще существовали библиотечные законы?
Листки взрослых читателей предполагалось испещрять частными надписями, которые не полагалось разбирать другим. И, надо отметить, это условие соблюдалось с тщательностью, разве что, кроме особых исключений, которые Михейша, ни секунды не колеблясь, присвоил только себе.
Каждому названию газеты определялся собственный выдвижной ящик.
Каждая книжка стояла ровно в полагающейся ячейке.
Имелся каталог, упорядочивающий в правильную статику каждое случайное перемещение.
***
Надо сказать, что в гнезде Полиевктовых аж три библиотеки разного статуса.
Слишком застарелым газетам, вышедшим из употребления, в особенности исчерпавшим потенциал учебникам, уготавливается негромкая сеновальная судьба. Книгам посвежее, однако не вмещающимся в Кабинете, – дорога на холодный чердак Большого Дома.
Верх сеновала делится на две части. Первая часть архив. Это простые полки, притулившиеся на стойках – кирпичах желтой глины.
– Э-э, ведаем, – скажет презрительно какой-нибудь самородный геолог типа Мойши Себайлы, что живет верстах в пятидесяти отсюда. – Золота тут ни на грамм.
Или нахмуривший брови над разобранным наганом Коноплев Аким, – а этот сущий черт с дипломом, не отвлекаясь от военного дела, скажет:
– Это всенепременно каолин. Правда, с небольшой, негодной для промышленности примесью меди.
Все не так просто, хотя тут они намеренно ошибаются в свою пользу. Потому как из всего желтого достойным цепкого внимания хищных глаз их является только чистый аурум слитков и самородных жил.
Но, забудем на время торопливых на решения копателей.
...Те полки, что повыше, подвешены к стропилам вдоль скатов кровли. Между поперечными стягами и коньком – склад разнообразнейшего хлама.
Самое сеновал используется по прямому назначению.
От теплых весенних дождей до намеков на снег, для старших детей Полиевктовых и их двоюродных родственников сеновал всегда был запашистой сезонной читальней. А в плане доступности, романтики и фантастически кувыркальных качеств в разгар лета он конкурировал с самим Кабинетом.
Под сеновалом тоже две секции: под читальней живут беспокойные куры с огненно-рыжим председателем, одна гусиная и одна утиная семья с выводками, далее – скучающая от незамужества корова Пятнуха, запертая в отдельной гостиной.
Главный и самый любимый персонаж полиевктовского зоопарка – это безропотная и ручная, кучерявая и светлорыжая овечка Мица, с удовольствием исполняющая роль чопорной клиентши женской цирюльни, – она же шляпочный манекен для примерки шляп и панамок человеческого гардероба.
Изредка по веснам в загородках появлялись хрюшки-недолгожительницы, которые под Рождество, едва слышно повизгивая, исчезали. Потом появлялись снова, чаще всего под бой курантов самого главного праздника, разнаряженные зеленью и прекрасные в своей поджаристости.
ПОНИ И ВЕЛОСИПЕДЫ
Под библиотечным сектором размещались то телега, то сани, в зависимости от времени года, а позже, – во время машинизации царской империи, – здесь прописался едва ли не самый первый в городке автомобиль вполне серьезного класса, но со смешным и абсолютно невысокомерным именем «Пони».
Имя машине присвоили, наскоро посовещавшись, съехавшиеся на лето в семидесятипятилетний юбилей хозяина, родные, двоюродные и троюродные внуки и внучки деда Федота Ивановича и его супруги Авдотьи Никифоровны. Среди гостей в тот день были тюменские родственники во главе с Макареем Ивановичем.
Храня исторические реликвии, переписывая и пересчитывая содержимое невыставленного перед публикой огромного подвального фонда, дед Макарей сам считался Главным Раритетом тюменского музея древностей, – по крайней мере он так обычно себя рекомендовал.
Были еще родственники из Ёкска. Последние – побогаче. Глава этой семьи – Геродот Федотович – родной дядя Михейши, понимая в электрической физике, производил взрывоопасные опыты, милые его мироощущению, искал и шерстил кругом, находя новые виды энергии, а мимоходом, – кормя семью, – заведовал небольшой торгово-производственной мануфактурой.
Может, у любимого автомобиля было и другое – заводское имя, но на бампере красовалась именно маленькая лошадка – сверкающая никелем и в позе взбешенного Буцефала, а не другой какой зверь.
Поэтому имя «Пони» прилипло сразу и навсегда.
К Пони, согласно инструкции, прилагался полиспаст, принцип действия которого Михейша при всем своем трехлетнем старании понять не мог.
Когда Михейше стукнуло указанное количество годков, авторыдван вдруг поломался в ходовой части.
Шахтовые и котельные механики отказали в починке, сославшись на неизвестность внутренних круговых и поступательных движений, а также на малоизвестную разновидность червячной передачи.
Михейше только и оставалось, что крутить баранку, доставать, сползая по сиденью, педали и нажимать без надобности рожок. Машина все равно не двигалась с места.
Дед Федот морщился от досады, пару недель буравил затылок и без пользы дела, – то открывая, то закрывая капот, – орудовал отверткой. Засунувшись с головой под крышку, вертел с сыновьями, – Игорем и часто гостюющим тут Геродотом, – по очереди и вместе вращали тугую заводильную рукоять. Сыновья чертыхались самыми главными подземными козырями. Плюясь и плеща лобным потом во все стороны, упоминали неизвестных Михейше лиц, – и судя по выражению лиц и багровым щекам – не самых добрых на земле. А культурный дед в сердцах пинал колеса: «Бум, бум!»
Безрезультатно!
Михейша сострадал случившемуся недугу наравне со старшими.
Пони, по мнению взрослых, серьезно болела не только ногами, а, судя по кашлю и рыданиям, чем-то другим, гораздо более серьезным и страшным.
– Наша Пони не умрет?
– Не знаем, не знаем, – говорили туповатые лекари и продолжали издеваться над бедной лошадкой. Каких только инструментов не было применено. Разве что зубовыдиральные клещи не использовались. Нету зубов у металлических лошадей. Вместо зубов у нее бампер. Вместо лица – капот. Только глаза были настоящими. Только отчего-то их было четыре и прикреплены они: одна пара – к ободам колес, и другая – на самом носу, близко друг к другу, как стереомонокль военного образца.
Все это время соболезнующий скорой смерти Михейша нарезал круги вокруг умирающей, помогал подношениями инструментов, между делом разобрался в нумерации гаечных ключей и, соответственно, получал начальные арифметические познания и физическое понимание крутящего момента.
Глядя на успехи, сему отроку доверили кнопки, включающие фары; а за дневной бесполезностью того действия, изредка поручали вертеть зажигательный ключик оранжевой лампы.
Умного Михейшу не перехитрить: фары он умел включать без официальных позволений. Но, – тс-с! – молчим – это одна из его профессиональных шоферских тайн.
Стоит ли говорить, – Михейша любил Пони как самую лучшую и самую большую заводную игрушку.
Порой, под грустное мычанье Мадамы Боньки и жалобное блеянье Мицы, Михейша добивался права ночевать в Пони-салоне на пузатых, тисненных под крокодила кожаных сиденьях.
Разговаривал он с железной лошадкой на правах лучшего на планете жокея, то есть ласково и нравоучительно. А порой тер живомашину щеточкой с мылом, – примерно так, как он углядел у деда: начиная с крыши, он гнал воду по бокам, по капоту и багажому заду.
– Я пошел купать Пони, – говорил он высокомерно матери и бабушке, надевая огромные шоферские перчатки, вооружаясь шваброй и цинковым кузовком с мыльной водой.
На колеса воды уже не хватало, за очередной порцией ходить было лень. Колеса довольствовались выковыриванием палкой и вручную травинок, листьев, сосновых иголок и глинисто-песочной грязи, набранной в округе. По завершении чистки Михейша забирался с карандашом и бумагой в гаражную яму и устремлял взор под брюхо Пони, изучая и перерисовывая сочленения нижних механизмов и переплетения труб.
***
Как-то (давно), когда Пони еще была девушкой и только чуть-чуть приболела корью (температура, тусклый взгляд, то-се), дед надел кожаную фуражку и очки, что говорило о его серьезных намерениях вылечить одним последним махом стальную лошадь и выехать на здоровенькой в свет.
Отец вооружился огромным гаечным ключом и средней по величине кувалдой.
Михейша стоял поодаль, наблюдая за непонятной суетой. «Неужто будут крушить?» – подумывал он с крыльца, добывая соломинкой ушную серу.
Ленка по секрету сказала, что сера горит. А при большом ее наличии и добавлении спичечного фосфора можно сделать небольшую зажигательную бомбу. Фосфора по верхам сервантов напрятано было навалом, а с серой пришлось трудиться кряду две недели. Намеченный срок изготовления бомбы уже кончался, а серьезного компонента не хватало, даже чтобы взорвать калитку.
Папа Михейши – а зовут его Игорем Федотовичем, – забил в землю стальной кол и прицепил к нему полиспаст. Другой конец полиспаста соединился с крючком под низом Пониного бампера.
– С ручника не забудьте снять. – Прикрикнул дед довольно безадресно.
Михейша, подобно американскому ковбою подпрыгнул на месте. Держась за поручень, перелетел шесть ступеней, и, не коснувшись земли, с воздуха ринулся в сторону кабины.
– Чертово отродье. Прошляпил! – прошелся инженер котелен по свою душу. Степенно подойдя ближе, он сместил в сторону скорого Михейшу, терзавшего бронзовый вензель дверцы, да так ловко и споро, будто Михейша был вредной и пустой баварской кадкой на тележке, опрометчиво и наивно вставшей в позу баррикады на пути железного врага.
– Извини, брат, у тебя силенок не хватит.
Михейша не был прошляпившимся чертом, поэтому к себе ругательство приспособлять не стал. Он обиделся за диагноз астении. Он заметался перед раскоряченным отцовым седалищем, обтянутым пестрой клеткой старых студенческих штанов с новомодным карманом по оси и во всю ширь низа спины.
Карман недавно пришит мамой Марией по спецзаказу, а предназначен он для удобного ношения слесарных приспособлений.
Попа отца враз стала неродной и злой. Михейша попытался найти щель между папиным карманом, наполненным разнообразнейшей рухлядью, и дверью, чтобы проникнуть к рычагу и доказать несогласие с приписанным ему бессилием.
Он изо всех сил потянул отцовы поддтяжки на себя.
Подтяжки отпустились. Крестовинная застежка гулко шлепнула в позвоночник.
Тщетно. Монолит, человечий колосс, Зевс и Горгона в образе клетчатой задницы, находящейся в уровне Михейшиного носа, продолжали терзать заевший рычаг, не обращая ровно никакого внимания на рвущегося в бой молодого помощника.
Попа отца – честно говоря – раньше Михейше нравилась. Отец по Михейшиной естествоиспытательской просьбе мог сделать свою задницу то железной, то резиновой.
Михейшин кулачок, тукнув при переусердии в первом случае, мог принести боль обоим, словно при дружественном обмене деревянными палками. А во второй раз кулак игриво отскакивал, будто от большой каучуковой боксерской груши.
Был еще вариант с догонялками.
Соль заключалась в том, что одному надо было хотя бы попасть, а другому вовремя увернуться. Это был самый справедливый вариант, ибо, – стоит ли экивокать перед понятным раскладом, – Михейша большей частью побеждал.
Этот вариант игры для Михейши заканчивался сладостным удовлетворением от осознания своей ловкоты. Папа, естественно, рыдал от обиды, размазывая ее по физии обеими руками.
Михейша как мог утешал отца:
– Да ладно, папа, я пошутил. Сознайся – тебе же не было больно?
– Как же не больно, сына? Больно. Если тебя так же торкнуть, то что? А ремнем давай попробуем. Я ремнем ого-го как владею! Тогда я тебя прощу.
Такой расклад Михейшу не устраивал.
– А хочешь, я тебе попу подставлю, а ты так же стукни. Только не ремнем, а кулаком, и не изо всех сил. А я не буду увиливать? Давай?
– Давай.
Удовлетворенный предложением отец шмякал по существу разговора.
Сын, будучи иногда честным мальчиком, не уворачивался, а, напротив, наклонялся и выставлял мишень выше головы.
Позже, скача по кругу, как аренная лошадь, кричал:
– А вот и не больно, не больно совсем, а ты плакал как малыш!
Остановясь и сверля насмешливые, но добрые отцовские глаза своими:
– Ты притвора, да? Так же нечестно!
Мир возвращался на круги своя.
– А знаешь, сын, такую поговорку: если тебя ударят в щеку, подставь другую?
– Не знаю, а зачем так? Разве нельзя дать сдачи?
– По нашей вере нельзя. Это сложно объяснить. А по мне, то я бы тоже ответил. Я бы тоже щеку не подставлял. Тут наша вера хитрит или глубоко ошибается.
***
...Отец справился с ручником сам.
Очищая Михейшу от дворовой пыли, по лицу его поползли две соленые, по-детскому прозрачные струйки, обещая при продолжении немилостливого отношении родственников залить их в отместку разливанным потопом.
– Что за дождь, а тучек нету! – испугался папа, глянув в небо, где мерцали увлажненные глаза новоявленного Перуна.
Дед Федот с Перуна перетрусил немеряно, и со страху возмездия позволил Михейше крутнуть локотник[4] полиспаста.
Михейша без краг и очков вращать ручку отказался напрочь.
Поверили! Всем известно, что без очков и перчаток ни одно серьезное шоферское дело не творится. Дали все, что было истребовано.
Экипированный по-правильному Михейша крутанул ручку механического прибора. Веревки подобрались, вытянулись в струнку, кол чуть-чуть дрогнул и стал острыми гранями взрезать дерн, норовя выскочить и побить Пони задние стекла.
Папа Иван вставил еще клин и отоварил штатную единицу с деревянной добавкой еще парой справных ударов.
И, о диво! О, чудо-юдное! Автомобиль сначала медленно тронулся с места, а потом и вовсе спокойно, без излишней спешки, пополз к растерянному мальчику.
Брови, если уместно таким образом назвать молодую светловолосую поросль над Михейшиными веками, от удивления поднялись вверх. Очки соскользнули, не обнаружив на лбу кустистой растительности, и упали на траву двора!
А дальше известно: на дворе трава, на траве дрова, коли дрова, смеши курей двора.
Было еще что-то про колена, поленницу и дрын, но этого Михейша уже не помнит.
Эту веселую забаву-скороговорку внедрила в детский обиход бабушка Авдотья. Тут она пришлась весьма кстати.
Куры, утки, гуси, гуляющие по двору и даже Мица, привязанная к ограде, смеялись навзрыд, каждый на своем языке.
Вразвалку подошел Балбес – отец Хвоста, а потом на общий интерес подлип Шишок Первый.
Один со всех сторон и по всей длине обнюхал повисший в воздухе полиспаст и, приняв натянутые веревки за балеринский станок, приподнялся на цыпочках и задрал в самом наилучшем месте ногу.
Другой попробовал зубами крепкость веревки и, почуяв невкусный брак, стал возмущенно загребать ближайшую трын-траву.
За такое неблаговидное отношение к серьезному прибору оба зверя заработали по крепкому тычку березовым недомерком, валявшимся будто специально под ногами Федота Ивановича.
– Еще тут вас Макар не пас.
В минуты расстройства в Федоте Ивановиче просыпался волшебно-державинский дар рифмоплетства.
– Кшыть, человечества друзья, будто б жить без вас нельзя!
Михейша, подняв и заложив шоферские глаза в кожаных обрамлениях в полосатые моряцкие трусы, прицепленные за одну лямку и на единственную матросскую – с выпуклым якорем пуговицу, принялся разглядывать внутреннее устройство полиспаста.
Колеса и колесики полиспаста – все перепутаны веревками. Что, зачем? Непонятно даже после дедушкиных объяснений об обыкновенных линейных рычагах, которые в данном случае были заменены колесиками разных диаметров. Разница в диаметрах, согласно дедовому объяснению, и являла собой круглый прототип линейных рычагов. Вместо точки опоры тут применена ось. Комбинация переходов веревки с одного колеса на другое как раз и составляла чародейный множитель силы.
– Вот видишь, какой ты здоровый парень, – смеялся отец.
– Илья Муромец – не меньше, – уточнил дед.
Михейша сражен наповал железо-веревочным фокусником, придающим его рукам такую невиданную мощь.
Познание волшебного свойства полиспаста позволило Михейше в ближайшем последствии доставлять физическое и умственное наслаждение не только сверстникам и прочим малолетним друзьям, но также дурачить старших по школе.
Со старшеклассниками Михейша по очереди заключал пари и, не сомневаясь ни грамма в победе, выигрывал.
Ставкой в спорах были шоколадки, обертки от совместно съеденных конфет, нужные в хозяйстве железки, гвоздики и проволочки. Так составлялась первая Михейшина коллекция редкостей.
Михейша на полиспасте безмерно разбогател и стал знаменитым в радиусе трех верст.
– Это у него лимонные Торкуновские обертки от сладких из-за шоколада свинячьих трюфелей?
– Эге.
– Это тот самый Михейша, что может одной рукой двигать авто?
– Тот самый. С ним лучше дружить и меняться по честности.
Малолетние враги стали обходить Михейшин дом стороной.
Спасибо деду Федоту.
Дедушка Федот – это самый оригинальный человек в мире. Так не без основания считал Михейша.
– Ума у деда – палата, руки червонного золота и растут откуда надо, а сердитость чисто напускная. Да же, папаня?
– Как отметим сей благородственнейший фактус? – спросил как-то обиженный отец. Он тоже претендовал на Михейшино уважение.
– Вырасту – поставлю во дворе бронзовый памятник деда Федота величиной до самого флюгера, – заявил Михейша. – А то и выше.
Папа сник духом.
Петушок, с горным молотком под левой мышкой и с инженерными круглогубцами в гордо поднятом крыле, сидел на жердочке специально созданной для него проживальной башенки. Он возвышался над трубой вершков на двадцать. Увлеченный танцевальными выкрутасами кухонного дыма и веселыми голубиными играми, петушок поскрипывал шарниром и уворачивался от норда не всегда правильно, потому с воздвижением святаго памятника великому Федоту ростом выше себя спорить не стал.
Может, так бы и свершилось. Может, Михейша Игоревич с помощью папы Игоря Федотовича так бы и сделал, если бы не последующая революция и череда войн, поломавших все радужные семейные планы.
Хруст, схожий со скрипом зубов, если применить сей жевательный инструмент к еде из стеклянного порошка, идет от центромира огромной семьи Полиевктовых. Сердце и мозг Большого Дома имеют серьезное наименование этого объединенного органа: «КабинетЪ».
В отсутствии хозяина – это также публичная библиотека с книгами на вынос, а также читальня и игральня для двух самых молодых домочадцев женского пола, банты и макушки которых едва достигают крышки стола.
Эти девочки, осваивая пространство, большей частью довольствуются рассматриванием пестрых книжных корешков и резных украшений интерьерного убранства, двойным вошканьем в кресле, а также кручением тяжелого земляного глобуса кустарной работы. В нем, при условии устройства между меридианами и параллелями калиточного отверстия, могло бы разместиться в съеженном виде четверо таких прелестных дюймовочек.
Не стоит и говорить, что Кабинет никогда не закрывается, а проходимость его конкурирует с успехом объединенной кухни и столовой залы, в силу их общей длины прозванных аборигенами дома Восточным Вокзалом.
Разнокалиберные книги расставлены по стеллажам высотой до самого потолка. Стеллажи занимают все четыре стены, уважительно расступившись у эркера, ограниченного тонкими витыми колонками. В эркер дотошный декоратор засунул пальму.
В стену, смежную с холлом, впломбирована двустворчатая дверь неопределенного стиля и ужасного образа.
Дверные полотна, толщиной едва ли не в вершок, местами замощены цветным кусковым стеклом, связанным между собой свинцовыми протяжками, образующими в совокупности растительный узор.
Медные петли, учитывая их толщину и количество, спокойно смогли бы удержать знаменитые красные ворота, ведущие в Запретный город, вместе со всем навешанным на них металлическим ассортиментом и парой китайских евнухов мордоворотной наружности, приклейся они для смеха катания на огромные, литого изготовления дверные ручки.
Что в этих кунштюктных дверях еще интересного? Пожалуй, а вернее даже на правах главной достопримечательности, – весьма необычные барельефные обрамления косяков.
Вглядываемся, но понимаем не сразу. Блестящие обшлага черного дерева изрезаны рукой талантливейшего мастера, а в момент данной заказной работы, видимо наширявшись видениями Босха, наш виртуоз сильно хворал головой.
Тут, подобно африканскому заповеднику, что распластался вокруг озера Виктории, или удлиненному пятачку Ноева ковчега, размещен чудной зверинец, обитатели которого выстроились будто по беспрекословному приказу весталок в стройную походную колонну.
Тут прилепились и вымеряют свой путь лапьими и копытными шагами объемные твари млеком и мясом питающиеся. Одни – лесные, другие – пустынные, третьи – жители саванн, тундр, степей, скалистых гор и плоскогорий. Они узнаваемы с первого взгляда, но отчего-то все с серьезными отклонениями здоровья. Первые – с незаконными крыльями, другие с излишним количеством горбов, клыков, ласт. Третьи поменялись кто головами, кто шкурами, кто продал ноздри, зато прикупил у соседа нелепый хвост.
Криво вьющиеся ветви оседлали необычные воздушные персоны: они с клыками и бивнями вокруг клювов.
Под ними страшные морские каракатицы, снабженные человеческими лицами с выпученными, как при бросании живьем в кипяток, глазами.
Всего многообразия дружного обмена зоологическими членами не перечесть.
Бегают все эти не имеющих законных имен гадоюды по наличникам и обкладкам; они вросли в плинтусы, возглавляют углы, жуют свои и чужие хвосты и, весело улыбаясь, азартно впивают зубы друг в друга. Фигуры совершенно не кичатся натуральностью своего отображения и чудаковатостью извлеченного резцом подбора друзей. Соседствуют меж собой они так же спокойно и гармонично, как порой возлежат припрятанными для пользы дела и в ожидании волнительных сюрпризов противопехотные мины пограничной полосы.
Проем увенчан надтреснутым фронтончиком корытного дерева, явно позаимствованным из интерьера схимника заболотного. В центре фронтона – инициал из двух необъяснимых для чужеземных неучей букв. Игриво заоваленная древнерусская «С» со стручками гороха на поворотах линий вплетена в квадратно-китайскую «Ф, будто бы выполненную из размозженных в концах битьевых палок. Инициал придерживают бурундуковатого узора жирные коты с тонкими как стебли, завернутыми в спираль, хвостищами. На задних шлейфах их выросли крапивные листья с увеличенными мелкоскопом колющими устройствами.
Кабинет – это сказочная обитель – не меньше, – загадка, колыбель знаний и кунсткамера удивительного, способного взбудоражить и напугать любой податливый ум. Да и весь дом необыкновенен, как прибежище исключительной странности умников.
Все отпрыски старшей четы Полиевктовых – чокнутые с малолетства.
***
Ржаного цвета бутерброд, откромсанный по периметру и с привкусом жженых кувшинок, примостился среди настольных предметов главного экспоната библиотечного царства.
Дымится чашка кофею, и от него тоже прет нюфаром[1]. Ну и бабуля! Опять намесила смертельного приговора!
В центре помещения, высунув язык и надвинувши на затылок картуз с высоким, синим и достаточно потертым околышком, пристроился озабоченный молодой человек годков двадцати. Он – старший брат уже упомянутых двух молодых особ с бантиками.
Он в гражданской одежке: жилет из черного крепа, расстегнутая и намеком покрахмаленная рубашка, сбитый в сторону самовязный шейный аксессуар. Галстук дорог на вид, но лоск на нем – чисто наживной. Образовался он по причине чуть ли не ежеминутного пощупывания его, выправления и приглаживания перед зеркалом и без оного, во время обеденного застолья, завтрака и ужина, в пору пластилиновой и глиняной лепки, невзирая на легкую немытость рук и, скажем еще прямее, – по причине напускной творческой запущенности себя самого в целом.
Завершает описание внешности этого таежного денди тускло-зеленый, художественно помятый сюртук с черными отворотами. Как дальний и отвергнутый родственник всего показного великолепия, он апатично свисает пока с деревянного кронштейна, украшенного резными набалдашниками и напоминающими своей формой переросшие луковицы экзотического растения, – то ли китайских чесноков, то ли корней североморских гладиолусов, удивительным образом прижившихся в сибирской глухомани.
Рассеянность и острейший ум, направленный по молодости не на целое, а на ароматные детали, являются органическим продолжением облика юноши и направляют всеми его поступками.
Михейша только что вернулся с практики. Скинув штиблеты, натертые желтым кремом, совершенно неуместным в здешней летней пыли, и заменив их домашними тихоходами-бабушами, он первым делом осведомился о дедушке.
Обнаружив полное отсутствие, ринулся в тот самый важный Кабинет.
Михейша водрузил колени в кресло, обтянутое потертой кожей крапчатой царевны, подросшей в лягушачестве и остепенившейся, оставшись вечной девой, не снеся ни икринки, ни испытав радостей постельной любви с Иванодурачком – боярским сыном. До сих пор тот скулит где-то на болотах в поисках небрежно отправленной стрелы.
Михейша облокотился на столешницу, подпертую башнеобразными ногами, зараженными индийской слоновьей болезнью посередине, и с базедовым верхом, привезенным с Суматры.
Михейша сдвинул в сторону кипы ненужных ему дедовых бумаг, вынул и теперь постранично разбирает хрустящие нумера прессы.
Газета с неорусскими буквами, – страниц в тридцать шесть, – растеряла от долготы пересылки естественную маркость, типографский запах и пластичность газетной целлюлозы. Любую прессу, приползшую сюда черепашьими стежками, здесь называют не свежей, а последней.
В номере уже имеются дедушкины пометы в виде краснобумажных, вставленных на скрепы, листков, и имеются отцовские. Эти – синие.
Михейше, читающему с измальства, тогда еще, благодаря бабушкиному покровительству, доверили вставлять в газетки вместо привычных взрослых вставышей листы растительного происхождения: с бузины, березы, осины. Всё дозволено, кроме тополя. Запрещенные листики – клейкие и маркие.
Каждые Михейшины листки имеют тайный смысл, спрятанный в многочисленных игольных проколах тонкой биологической субстанции. А как же еще поступают по-другому будущие следопыты, охотники за скорпионами, тиграми, сокровищами?
***
После провального огреха, случившегося с тайнописью царевны Софьи, писавшей любовные записки князю Голицыну в слегка усложненной «мудрой литорее[2]», и элементарно расшифрованной любопытным Михейшей по комплексному домашнему заданию бабушки-учительши и своего двоюродного деда Макарея Ивановича из Тюмени – музейщика-хранителя и собирателя личной коллекции древностей, Михейша в собственном затейном письме перешел на более усложненные схемы.
Имеются в виду продырявленные трафареты, которые позволяют иной раз даже написание одной буквы в сплошном ритме проколов менять по определенной схеме. А код разворотов не угадать без ключа. Свои секретные записи Михейша хранит надежно.
Кроме того, Михейша на небольшом, зато собственном опыте дешифровки, основанной на статистике повторов букв, слогов, суффиксов и предлогов, вывел собственное логическое правило: чем больше текста, тем быстрее этот способ срабатывает.
Текст до ста букв рискует быть нерасшифрованным никогда.
Пятьсот значков-букв с негодящимися для любой тайнописи пропусками в ста процентах расшифровываются. Без пропусков – только лишь удлиняют время.
Тысячу значков Михейша без всяких мудреных приборов разгадывает за три часа, причем два часа уходит на подсчет и составление логических таблиц, сорок пять минут на перепись набело с легкими уточнениями, а последняя четверть на свободное чтение, уже вальяжно закинув нога на ногу; и непременно с пустой бабкиной трубкой во рту для полного сходства с мистером Ш.Х.
До Михейши тот текст не могли дешифровать лет триста, может четыреста.
За прочтение Софьиного письма Михейшей дед Макарей ради справедливости наградил юного палеографа официальным письмом руководства музея, а сей любопытный случай дешифровки письма малолетним учеником далекой деревенской гимназии, даже был отмечен в Петербургских новостях.
Сообщение в газете произвело некоторый фурор в научно-исторических кругах и получило бы большее развитие, если бы не мешала общая, весьма напряженная политическая ситуация в стране, когда люди были озабочены больше собственной судьбой – каторжной или смывательской из родины, нежели карьерой малолетних гениев.
Родной дед Федот – математик по призванию и профессии, любитель кроссвордов и криптограмм, помучившись на спор кряду двое суток, не смог справиться со встречным заданием по дешифровке специально созданных внуковских записей, и проиграл ему внеочередную поездку в далекий Ёкск с покупкой Михейше личного Ундервуда[3].
Свой провал Федот объяснил грамматическими ошибками Михейши. На что внук резонно отвечал ему, что царевна Софья также была обыкновенной девушкой, не лишенной определенной свободы в написании слов.
Однако Михейша, заведомо определив в Софье реальную двоечницу, сделал поправку на многочисленные ошибки, свойственные такого рода одухотворенным лицам (мешала спешка царственной особы и ее амурный запал с многочисленными ляпсусами в заурядных словах «люблю», «жду», «надеюсь»), и потому это затруднение запросто преодолел.
Отец Михейши, Игорь Федотович, – инженер котельных любого известного человечеству рода.
Технарь по специализации и по жизни успешно тренирует Михейшу в планиметрических задачках и физических казусах, но проваливает все экзамены перед Михейшей в словесных жанрах детских загадок, которые лупоглазый с виду Михейша штампует как на заводе.
Некоторые ранние опусы дошли первоначально до школы, потом распространились по Джорке. Неостанавливаемые цензурой, они в мгновение ока растеклись по Ёкским дворам и медленно, но верно поперли далее.
Через десятки лет уже взрослый Михайло Игоревич – известный бумагомаратель и консультант всяких излишне путанных сыскных дел, шарахаясь по улицам, колодцевым дворам, обходным набережным, заходя в рестораны, магазины, толкаясь на вещевых и рыбно-капустных толчках, вдруг узнавал в питерских шутках-прибаутках-загадках свои сочинения детских лет.
***
Ленке – а это самая старшая в линии детей, – для закладок разрешили пользоваться сухими хвойными породами. Но ввиду их объемности даже после сплющивания в гербариях, Ленка этой сомнительной льготой не пользуется.
Она таскает в девичью камору только настоящую литературу и, причем, безвозвратно.
Потому в Ленкином закутке постоянно прибавляются книжные секции и добавляются полки на стенах, заставленные разнообразиями любви и вариантами дамских нарядов.
***
Было исключение из общего правила. Особо пользующиеся спросом фолианты, как то – энциклопедии, книжки по живописи, мастерству зодчества и по истории каждый вечер следовало возвращать на место. В них и сухая правда, и чистое искусство затерты до дыр.
Какие еще существовали библиотечные законы?
Листки взрослых читателей предполагалось испещрять частными надписями, которые не полагалось разбирать другим. И, надо отметить, это условие соблюдалось с тщательностью, разве что, кроме особых исключений, которые Михейша, ни секунды не колеблясь, присвоил только себе.
Каждому названию газеты определялся собственный выдвижной ящик.
Каждая книжка стояла ровно в полагающейся ячейке.
Имелся каталог, упорядочивающий в правильную статику каждое случайное перемещение.
***
Надо сказать, что в гнезде Полиевктовых аж три библиотеки разного статуса.
Слишком застарелым газетам, вышедшим из употребления, в особенности исчерпавшим потенциал учебникам, уготавливается негромкая сеновальная судьба. Книгам посвежее, однако не вмещающимся в Кабинете, – дорога на холодный чердак Большого Дома.
Верх сеновала делится на две части. Первая часть архив. Это простые полки, притулившиеся на стойках – кирпичах желтой глины.
– Э-э, ведаем, – скажет презрительно какой-нибудь самородный геолог типа Мойши Себайлы, что живет верстах в пятидесяти отсюда. – Золота тут ни на грамм.
Или нахмуривший брови над разобранным наганом Коноплев Аким, – а этот сущий черт с дипломом, не отвлекаясь от военного дела, скажет:
– Это всенепременно каолин. Правда, с небольшой, негодной для промышленности примесью меди.
Все не так просто, хотя тут они намеренно ошибаются в свою пользу. Потому как из всего желтого достойным цепкого внимания хищных глаз их является только чистый аурум слитков и самородных жил.
Но, забудем на время торопливых на решения копателей.
...Те полки, что повыше, подвешены к стропилам вдоль скатов кровли. Между поперечными стягами и коньком – склад разнообразнейшего хлама.
Самое сеновал используется по прямому назначению.
От теплых весенних дождей до намеков на снег, для старших детей Полиевктовых и их двоюродных родственников сеновал всегда был запашистой сезонной читальней. А в плане доступности, романтики и фантастически кувыркальных качеств в разгар лета он конкурировал с самим Кабинетом.
Под сеновалом тоже две секции: под читальней живут беспокойные куры с огненно-рыжим председателем, одна гусиная и одна утиная семья с выводками, далее – скучающая от незамужества корова Пятнуха, запертая в отдельной гостиной.
Главный и самый любимый персонаж полиевктовского зоопарка – это безропотная и ручная, кучерявая и светлорыжая овечка Мица, с удовольствием исполняющая роль чопорной клиентши женской цирюльни, – она же шляпочный манекен для примерки шляп и панамок человеческого гардероба.
Изредка по веснам в загородках появлялись хрюшки-недолгожительницы, которые под Рождество, едва слышно повизгивая, исчезали. Потом появлялись снова, чаще всего под бой курантов самого главного праздника, разнаряженные зеленью и прекрасные в своей поджаристости.
ПОНИ И ВЕЛОСИПЕДЫ
Под библиотечным сектором размещались то телега, то сани, в зависимости от времени года, а позже, – во время машинизации царской империи, – здесь прописался едва ли не самый первый в городке автомобиль вполне серьезного класса, но со смешным и абсолютно невысокомерным именем «Пони».
Имя машине присвоили, наскоро посовещавшись, съехавшиеся на лето в семидесятипятилетний юбилей хозяина, родные, двоюродные и троюродные внуки и внучки деда Федота Ивановича и его супруги Авдотьи Никифоровны. Среди гостей в тот день были тюменские родственники во главе с Макареем Ивановичем.
Храня исторические реликвии, переписывая и пересчитывая содержимое невыставленного перед публикой огромного подвального фонда, дед Макарей сам считался Главным Раритетом тюменского музея древностей, – по крайней мере он так обычно себя рекомендовал.
Были еще родственники из Ёкска. Последние – побогаче. Глава этой семьи – Геродот Федотович – родной дядя Михейши, понимая в электрической физике, производил взрывоопасные опыты, милые его мироощущению, искал и шерстил кругом, находя новые виды энергии, а мимоходом, – кормя семью, – заведовал небольшой торгово-производственной мануфактурой.
Может, у любимого автомобиля было и другое – заводское имя, но на бампере красовалась именно маленькая лошадка – сверкающая никелем и в позе взбешенного Буцефала, а не другой какой зверь.
Поэтому имя «Пони» прилипло сразу и навсегда.
К Пони, согласно инструкции, прилагался полиспаст, принцип действия которого Михейша при всем своем трехлетнем старании понять не мог.
Когда Михейше стукнуло указанное количество годков, авторыдван вдруг поломался в ходовой части.
Шахтовые и котельные механики отказали в починке, сославшись на неизвестность внутренних круговых и поступательных движений, а также на малоизвестную разновидность червячной передачи.
Михейше только и оставалось, что крутить баранку, доставать, сползая по сиденью, педали и нажимать без надобности рожок. Машина все равно не двигалась с места.
Дед Федот морщился от досады, пару недель буравил затылок и без пользы дела, – то открывая, то закрывая капот, – орудовал отверткой. Засунувшись с головой под крышку, вертел с сыновьями, – Игорем и часто гостюющим тут Геродотом, – по очереди и вместе вращали тугую заводильную рукоять. Сыновья чертыхались самыми главными подземными козырями. Плюясь и плеща лобным потом во все стороны, упоминали неизвестных Михейше лиц, – и судя по выражению лиц и багровым щекам – не самых добрых на земле. А культурный дед в сердцах пинал колеса: «Бум, бум!»
Безрезультатно!
Михейша сострадал случившемуся недугу наравне со старшими.
Пони, по мнению взрослых, серьезно болела не только ногами, а, судя по кашлю и рыданиям, чем-то другим, гораздо более серьезным и страшным.
– Наша Пони не умрет?
– Не знаем, не знаем, – говорили туповатые лекари и продолжали издеваться над бедной лошадкой. Каких только инструментов не было применено. Разве что зубовыдиральные клещи не использовались. Нету зубов у металлических лошадей. Вместо зубов у нее бампер. Вместо лица – капот. Только глаза были настоящими. Только отчего-то их было четыре и прикреплены они: одна пара – к ободам колес, и другая – на самом носу, близко друг к другу, как стереомонокль военного образца.
Все это время соболезнующий скорой смерти Михейша нарезал круги вокруг умирающей, помогал подношениями инструментов, между делом разобрался в нумерации гаечных ключей и, соответственно, получал начальные арифметические познания и физическое понимание крутящего момента.
Глядя на успехи, сему отроку доверили кнопки, включающие фары; а за дневной бесполезностью того действия, изредка поручали вертеть зажигательный ключик оранжевой лампы.
Умного Михейшу не перехитрить: фары он умел включать без официальных позволений. Но, – тс-с! – молчим – это одна из его профессиональных шоферских тайн.
Стоит ли говорить, – Михейша любил Пони как самую лучшую и самую большую заводную игрушку.
Порой, под грустное мычанье Мадамы Боньки и жалобное блеянье Мицы, Михейша добивался права ночевать в Пони-салоне на пузатых, тисненных под крокодила кожаных сиденьях.
Разговаривал он с железной лошадкой на правах лучшего на планете жокея, то есть ласково и нравоучительно. А порой тер живомашину щеточкой с мылом, – примерно так, как он углядел у деда: начиная с крыши, он гнал воду по бокам, по капоту и багажому заду.
– Я пошел купать Пони, – говорил он высокомерно матери и бабушке, надевая огромные шоферские перчатки, вооружаясь шваброй и цинковым кузовком с мыльной водой.
На колеса воды уже не хватало, за очередной порцией ходить было лень. Колеса довольствовались выковыриванием палкой и вручную травинок, листьев, сосновых иголок и глинисто-песочной грязи, набранной в округе. По завершении чистки Михейша забирался с карандашом и бумагой в гаражную яму и устремлял взор под брюхо Пони, изучая и перерисовывая сочленения нижних механизмов и переплетения труб.
***
Как-то (давно), когда Пони еще была девушкой и только чуть-чуть приболела корью (температура, тусклый взгляд, то-се), дед надел кожаную фуражку и очки, что говорило о его серьезных намерениях вылечить одним последним махом стальную лошадь и выехать на здоровенькой в свет.
Отец вооружился огромным гаечным ключом и средней по величине кувалдой.
Михейша стоял поодаль, наблюдая за непонятной суетой. «Неужто будут крушить?» – подумывал он с крыльца, добывая соломинкой ушную серу.
Ленка по секрету сказала, что сера горит. А при большом ее наличии и добавлении спичечного фосфора можно сделать небольшую зажигательную бомбу. Фосфора по верхам сервантов напрятано было навалом, а с серой пришлось трудиться кряду две недели. Намеченный срок изготовления бомбы уже кончался, а серьезного компонента не хватало, даже чтобы взорвать калитку.
Папа Михейши – а зовут его Игорем Федотовичем, – забил в землю стальной кол и прицепил к нему полиспаст. Другой конец полиспаста соединился с крючком под низом Пониного бампера.
– С ручника не забудьте снять. – Прикрикнул дед довольно безадресно.
Михейша, подобно американскому ковбою подпрыгнул на месте. Держась за поручень, перелетел шесть ступеней, и, не коснувшись земли, с воздуха ринулся в сторону кабины.
– Чертово отродье. Прошляпил! – прошелся инженер котелен по свою душу. Степенно подойдя ближе, он сместил в сторону скорого Михейшу, терзавшего бронзовый вензель дверцы, да так ловко и споро, будто Михейша был вредной и пустой баварской кадкой на тележке, опрометчиво и наивно вставшей в позу баррикады на пути железного врага.
– Извини, брат, у тебя силенок не хватит.
Михейша не был прошляпившимся чертом, поэтому к себе ругательство приспособлять не стал. Он обиделся за диагноз астении. Он заметался перед раскоряченным отцовым седалищем, обтянутым пестрой клеткой старых студенческих штанов с новомодным карманом по оси и во всю ширь низа спины.
Карман недавно пришит мамой Марией по спецзаказу, а предназначен он для удобного ношения слесарных приспособлений.
Попа отца враз стала неродной и злой. Михейша попытался найти щель между папиным карманом, наполненным разнообразнейшей рухлядью, и дверью, чтобы проникнуть к рычагу и доказать несогласие с приписанным ему бессилием.
Он изо всех сил потянул отцовы поддтяжки на себя.
Подтяжки отпустились. Крестовинная застежка гулко шлепнула в позвоночник.
Тщетно. Монолит, человечий колосс, Зевс и Горгона в образе клетчатой задницы, находящейся в уровне Михейшиного носа, продолжали терзать заевший рычаг, не обращая ровно никакого внимания на рвущегося в бой молодого помощника.
Попа отца – честно говоря – раньше Михейше нравилась. Отец по Михейшиной естествоиспытательской просьбе мог сделать свою задницу то железной, то резиновой.
Михейшин кулачок, тукнув при переусердии в первом случае, мог принести боль обоим, словно при дружественном обмене деревянными палками. А во второй раз кулак игриво отскакивал, будто от большой каучуковой боксерской груши.
Был еще вариант с догонялками.
Соль заключалась в том, что одному надо было хотя бы попасть, а другому вовремя увернуться. Это был самый справедливый вариант, ибо, – стоит ли экивокать перед понятным раскладом, – Михейша большей частью побеждал.
Этот вариант игры для Михейши заканчивался сладостным удовлетворением от осознания своей ловкоты. Папа, естественно, рыдал от обиды, размазывая ее по физии обеими руками.
Михейша как мог утешал отца:
– Да ладно, папа, я пошутил. Сознайся – тебе же не было больно?
– Как же не больно, сына? Больно. Если тебя так же торкнуть, то что? А ремнем давай попробуем. Я ремнем ого-го как владею! Тогда я тебя прощу.
Такой расклад Михейшу не устраивал.
– А хочешь, я тебе попу подставлю, а ты так же стукни. Только не ремнем, а кулаком, и не изо всех сил. А я не буду увиливать? Давай?
– Давай.
Удовлетворенный предложением отец шмякал по существу разговора.
Сын, будучи иногда честным мальчиком, не уворачивался, а, напротив, наклонялся и выставлял мишень выше головы.
Позже, скача по кругу, как аренная лошадь, кричал:
– А вот и не больно, не больно совсем, а ты плакал как малыш!
Остановясь и сверля насмешливые, но добрые отцовские глаза своими:
– Ты притвора, да? Так же нечестно!
Мир возвращался на круги своя.
– А знаешь, сын, такую поговорку: если тебя ударят в щеку, подставь другую?
– Не знаю, а зачем так? Разве нельзя дать сдачи?
– По нашей вере нельзя. Это сложно объяснить. А по мне, то я бы тоже ответил. Я бы тоже щеку не подставлял. Тут наша вера хитрит или глубоко ошибается.
***
...Отец справился с ручником сам.
Очищая Михейшу от дворовой пыли, по лицу его поползли две соленые, по-детскому прозрачные струйки, обещая при продолжении немилостливого отношении родственников залить их в отместку разливанным потопом.
– Что за дождь, а тучек нету! – испугался папа, глянув в небо, где мерцали увлажненные глаза новоявленного Перуна.
Дед Федот с Перуна перетрусил немеряно, и со страху возмездия позволил Михейше крутнуть локотник[4] полиспаста.
Михейша без краг и очков вращать ручку отказался напрочь.
Поверили! Всем известно, что без очков и перчаток ни одно серьезное шоферское дело не творится. Дали все, что было истребовано.
Экипированный по-правильному Михейша крутанул ручку механического прибора. Веревки подобрались, вытянулись в струнку, кол чуть-чуть дрогнул и стал острыми гранями взрезать дерн, норовя выскочить и побить Пони задние стекла.
Папа Иван вставил еще клин и отоварил штатную единицу с деревянной добавкой еще парой справных ударов.
И, о диво! О, чудо-юдное! Автомобиль сначала медленно тронулся с места, а потом и вовсе спокойно, без излишней спешки, пополз к растерянному мальчику.
Брови, если уместно таким образом назвать молодую светловолосую поросль над Михейшиными веками, от удивления поднялись вверх. Очки соскользнули, не обнаружив на лбу кустистой растительности, и упали на траву двора!
А дальше известно: на дворе трава, на траве дрова, коли дрова, смеши курей двора.
Было еще что-то про колена, поленницу и дрын, но этого Михейша уже не помнит.
Эту веселую забаву-скороговорку внедрила в детский обиход бабушка Авдотья. Тут она пришлась весьма кстати.
Куры, утки, гуси, гуляющие по двору и даже Мица, привязанная к ограде, смеялись навзрыд, каждый на своем языке.
Вразвалку подошел Балбес – отец Хвоста, а потом на общий интерес подлип Шишок Первый.
Один со всех сторон и по всей длине обнюхал повисший в воздухе полиспаст и, приняв натянутые веревки за балеринский станок, приподнялся на цыпочках и задрал в самом наилучшем месте ногу.
Другой попробовал зубами крепкость веревки и, почуяв невкусный брак, стал возмущенно загребать ближайшую трын-траву.
За такое неблаговидное отношение к серьезному прибору оба зверя заработали по крепкому тычку березовым недомерком, валявшимся будто специально под ногами Федота Ивановича.
– Еще тут вас Макар не пас.
В минуты расстройства в Федоте Ивановиче просыпался волшебно-державинский дар рифмоплетства.
– Кшыть, человечества друзья, будто б жить без вас нельзя!
Михейша, подняв и заложив шоферские глаза в кожаных обрамлениях в полосатые моряцкие трусы, прицепленные за одну лямку и на единственную матросскую – с выпуклым якорем пуговицу, принялся разглядывать внутреннее устройство полиспаста.
Колеса и колесики полиспаста – все перепутаны веревками. Что, зачем? Непонятно даже после дедушкиных объяснений об обыкновенных линейных рычагах, которые в данном случае были заменены колесиками разных диаметров. Разница в диаметрах, согласно дедовому объяснению, и являла собой круглый прототип линейных рычагов. Вместо точки опоры тут применена ось. Комбинация переходов веревки с одного колеса на другое как раз и составляла чародейный множитель силы.
– Вот видишь, какой ты здоровый парень, – смеялся отец.
– Илья Муромец – не меньше, – уточнил дед.
Михейша сражен наповал железо-веревочным фокусником, придающим его рукам такую невиданную мощь.
Познание волшебного свойства полиспаста позволило Михейше в ближайшем последствии доставлять физическое и умственное наслаждение не только сверстникам и прочим малолетним друзьям, но также дурачить старших по школе.
Со старшеклассниками Михейша по очереди заключал пари и, не сомневаясь ни грамма в победе, выигрывал.
Ставкой в спорах были шоколадки, обертки от совместно съеденных конфет, нужные в хозяйстве железки, гвоздики и проволочки. Так составлялась первая Михейшина коллекция редкостей.
Михейша на полиспасте безмерно разбогател и стал знаменитым в радиусе трех верст.
– Это у него лимонные Торкуновские обертки от сладких из-за шоколада свинячьих трюфелей?
– Эге.
– Это тот самый Михейша, что может одной рукой двигать авто?
– Тот самый. С ним лучше дружить и меняться по честности.
Малолетние враги стали обходить Михейшин дом стороной.
Спасибо деду Федоту.
Дедушка Федот – это самый оригинальный человек в мире. Так не без основания считал Михейша.
– Ума у деда – палата, руки червонного золота и растут откуда надо, а сердитость чисто напускная. Да же, папаня?
– Как отметим сей благородственнейший фактус? – спросил как-то обиженный отец. Он тоже претендовал на Михейшино уважение.
– Вырасту – поставлю во дворе бронзовый памятник деда Федота величиной до самого флюгера, – заявил Михейша. – А то и выше.
Папа сник духом.
Петушок, с горным молотком под левой мышкой и с инженерными круглогубцами в гордо поднятом крыле, сидел на жердочке специально созданной для него проживальной башенки. Он возвышался над трубой вершков на двадцать. Увлеченный танцевальными выкрутасами кухонного дыма и веселыми голубиными играми, петушок поскрипывал шарниром и уворачивался от норда не всегда правильно, потому с воздвижением святаго памятника великому Федоту ростом выше себя спорить не стал.
Может, так бы и свершилось. Может, Михейша Игоревич с помощью папы Игоря Федотовича так бы и сделал, если бы не последующая революция и череда войн, поломавших все радужные семейные планы.
| Далее