Глава 14
Мария Дмитриевна прописывала в своих письмах, что Исаевы свели знакомство с хорошим человеком Вагиным. Конюшит он при коллежском заседателе, к которому Исаева приставили в секретари. Вот к нему-то, к Вагину, она и велела обратиться Федору сразу по прибытии в Кузнецк. Ну, а Фомич дорогу к дому Дмитриева, где поселились Исаевы, хорошо знает – живут почти рядышком…
Как ни стремилась душа в эти полудикие края, как ни хотелось покрасоваться в мундире на чужой стороне, все равно не подкатил бы Федор Михайлович ни с того ни с сего в своем экипаже сразу к дому на Береговой, хоть и тянула эта непосильная любовь к женщине крученой веревкой… Чтоб так запросто и нежданно для чужих глаз – нет, не позволил бы он, человек порядочный, к тому же, считай, без пяти минут офицер… Нет, не позволил бы подлететь к дому беспорочной вдовы и замарать имя и честь любимой женщины. Она вовсе не какая-нибудь Варенька Доброселова, и он не какой-нибудь господин Быков, чтоб так беспардонно якшаться друг с другом. Тут Федор, как учили его в фортификации, очень понимал и различал дистанцию и интервал.
… Вагин Достоевскому понравился с первого взгляда. И жена его Федосья показалась женщиной простой и симпатичной. В этот день сам Вагин находился не при делах – коллежский секретарь занемог суставами и лежал вторую неделю в своем доме в начале Базарной улицы.
После непродолжительной беседы за чашкой чая жена Вагина ускользнула на Береговую и сообщила Марии Дмитриевне о приезде желанного человека.
В доме, построенном на две «стопы», – из теплых сеней, совмещенных с кухней, одна дверь вела в левую комнату, вторая – в правую. Как раз в ней и предложили место Достоевскому. Дом был поставлен из пихтового сруба, снаружи успел почернеть, а тесовая крыша в середине конька заметно просела. Зато внутри изба выглядела чистой и по-деревенски уютной, особенно это чувствовалось после семипалатинской квартиры Пальшиных. Лиственничный пол был выскоблен до медового цвета, стены тоже промыты и проскоблены, аккуратно законопачен выступавший между бревнами рыжий мох. Тщательно разложены самотканые полосатые половики – и на полу, и на лавках. Подоконники небольших оконцев размещались почти на уровне груди. На них хозяин установил вторые рамы для тепла, да так, видимо, и не удосужился снять. На подоконниках между стекол уложены скатки из пожелтелой газетной бумаги, внутри которой был завернут сухой мох – предусмотрено не только для сохранения тепла, но и для того, чтобы зимой на стеклах не накапливалась сырость…
В предоставленной гостю комнате растопырилась широкая железная кровать с пуховой периной и двумя подушками – таких Федор Михайлович не видывал с той поры, как покинул родительский дом в Даровом. Стол, накрытый цветастой скатертью из дешевой материи, вызывал особое расположение: так бы и разложил на нем листы писчей бумаги... На нем два подсвечника – для трех малых и для одной большой свечи. Вокруг стола четыре старых кривых стула, у стены небольшой комод, а у самой двери вешалка для верхней одежды – пять металлических крючков, вбитых в толстую кедровую плаху.
Комната, можно было предполагать, зимой обогревалась от выступа печи, топившейся из кухни…
Вскоре Достоевский увидел, как за окошком промелькнула тень.
– Здравствуйте, люди добрые!
Этот голос Достоевский узнал бы из тысячи, а, может быть, из миллиона других голосов. Здесь он, родной, был совсем рядом и до изумления чист и близок. Федор бросился к двери. Навстречу ему шла ОНА.
Радость, боль, отчаяние – все крайние чувства перемешались разом в его душе. Руки сами по себе потянулись к Марии Дмитриевне. Он обнял ее трепетное и горячее тело. Долгожданная женщина попыталась увернуться от колючей щеки Достоевского, но тот, как малый ребенок, даже не заметил этого.
– Милая, милая… Единственная, ненаглядная моя! Ясочка ты моя!..
У Федора не хватало слов, чтоб высказать накопившиеся чувства. И слезы радости выступили в глубоких ложбинах его глаз. Он взял пальцы Марии Дмитриевны в ладонь и повел гостью в свою комнату. Там она ухватила его мозолистые руки, прижала к себе и бесконечно обцеловывала пахнущие табаком пальцы. Сели за стол. Мария Дмитриевна ровно напротив Достоевского. Все та же. И одновременно другая. В черноте ее волос он увидел серебряные нити седины – результат недавно перенесенного горя. Вокруг глаз накопилась трагическая чернота, редкие извилистые морщинки. На щеках лежал румянец, который, как и ранее, украшал лицо без излишних округлостей. Тот же заостренный нос, сухие поджатые губы и не по-женски волевой подбородок.
– Как Паша? – другого вопроса Достоевский не сумел подобрать. Хотя и этот вопрос не был праздным.
– Вымахал сорванец. Его теперь трудно угомонить. Целыми днями пропадает с уличными ребятишками у протоки. Болит душа: как бы чего не случилось… Особенно после смерти Александра Ивановича. Я больше не переживу подобной беды. В моем сердце совсем истончилась ниточка надежды на будущее. Боюсь, как бы она вовсе не оборвалась…
Он продолжал гладить длинные пальцы любимой женщины. Видел, как часто вздрагивают голубые жилки на кистях ее рук. Она тоже почувствовала, что Достоевский переменился. Этот незнакомый мундир унтер-офицера с голубыми погонами на плечах, не выбритые с дороги щеки и еще более пронизывающий взгляд колючих глаз. Мария Дмитриевна боялась возможных расспросов Достоевского. Ведь Федосья могла уже сообщить и о Вергунове, и о попытках местных кумушек «пристроить» вдовую женщину к какому-нибудь хорошему человеку…
– Я пойду, – тихо произнесла Мария Дмитриевна. – Негоже мне здесь долго задерживаться, мы ж тут все на глазах. Вы, Федор Михайлович, друг мой, поймите меня правильно... Вы вот сегодня приехали и завтра уедете. А я останусь…
Достоевского взбесили такие слова, хотя он понимал, что в них заключена вся правда жизни. А в том, что он случайным налетом оказался в Кузнецке на Картасской улице только с одним помышлением побыть несколько часов возле любимой женщины, – это для остального мира сплошная тайна! А тайна как может быть правдой?..
Мария Дмитриевна понимала безысходность положения, в которое вогнала дальнего гостя. Поэтому продумывала каждое свое следующее слово, стараясь подать Достоевскому малейшую надежду.
– Нет, дорогой мой, я не отказываюсь от нашей встречи. Непременно сегодня же вечером приходите ко мне. Будет смородиновый чай с вареньем. Я помню вашу любовь к крыжовнику, но ему еще не время у нас, да и мало у кого он здесь растет. Жимолостью угощу! К тому же с вами очень желал познакомиться хозяин нашего дома Михаил Дмитриевич Дмитриев. Если далеко не отлучился, тоже забежит на чай. Человек он начитанный, приобрел где-то экземпляр «Отечественных записок» и бережно хранит его. Любит поговорить о литературе, о политике да и вообще о жизни.
И ушла.
Наверное, целую вечность ждал Достоевский этой встречи, а она получилась до изумления коротка и неутешительна. Теперь надо ждать, когда спадет жара, и солнце укатится за другой берег реки.
– Вы бы чего-нибудь поели? – пыталась достучаться до гостя простодушная жена Фомича. – А то поди замерли. И вроде пребываете в некотором расстройстве… Ишь, и под глазами сильно поголубело…
Да, Достоевский пребывал в расстройстве, но только не в некотором, а в самом большом. Его жалила давняя мысль, захлестнувшая после одного из последних писем Марии Дмитриевны. Она писала тогда о своей худой жизни в Кузнецке, о постоянном нездоровье, о людях, которым она никогда не была нужна и будет всегда безразлична. И неожиданно, с какой-то светлой ноткой сообщила, что после смерти мужа очутилась окруженной особым вниманием со стороны учителя уездного училища, некоего Вергунова... При всем этом пусть, мол, дражайший Федор Михайлович не придает означенному факту большого значения. Вергунов – человек еще молодой, для жизни не созревший, но к ней, правда, относится с глубоким пониманием и уважением, и, может быть, в душе даже больше…
– Чайку выпью обязательно! – ответил Достоевский словоохотливой хозяйке. – А вот расстройств на душе совсем не имею.
И поймал себя на том, что, по меньшей мере, сфальшивил, а, по полному счету, солгал женщине, непричастной к его печалям.
Сел за стол. Пока хозяйка раздувала самовар, издалека закинул крутящийся на языке вопрос.
– Вергунов, ваш учитель – он как, серьезный человек?
– Года три назад из Томска прислали. К делу, говорят, человек прилежный, несмотря на свои годы. Молод – это точно. Это ж сколько надо пожить на свете, чтоб ума набраться… Токо неподъемное дело взять на себя пытается. Не по себе дерево рубит. Я такое дело по-женски не одобряю…
И закончила свое толкование. А Достоевский посчитал дурным тоном наводить о Вергунове дополнительные справки. Хотя его так и распирало узнать, какое же неподъемное дело имела в виду хозяйка.
Федор понимал, что Федосья не захотела выдавать какие-то подробности о кузнецком учителе. А может быть, вся эта возня вокруг него – только нелепое воображение Достоевского?..
Но он определенно был не в духе. И в это время показался бы со стороны старым и больным человеком. Достоевский пощипывал жидкую русую бородку, кусал то один, то второй ус, при этом лицо его нервно передергивалось. Так он всегда переносил крайнее волнение…
Наконец жара пошла на спад. От реки потянуло воздухом, пропитанным речной сыростью. Поникшие было за день листья одиноких деревьев набухли, выпрямились, испуская свой не сильный, но живительный аромат.
– Вам, Федор Михайлович, лучше от нас идти прямо на Береговую. По Блиновскому проулку, храм станет по правую руку, а там чуток влево – и дом Дмитриевых. Их двор всякая собака у нас знает. Александру Ивановичу, царствие ему небесное, хозяин сдавал комнаты за полцены. А как упокоился кормилец, он вроде с вдовы ни рубля не взял… И че взять с бедного человека с малым ребенком на руках… Кто его без родителя на ноги поставит?..
И перекрестилась: «Прости, Господи, и сохрани нас грешных!»
Глава 15
Паша получил свое: кулек леденцов и вязанку сладких крендельков, которые привезли в Семипалатинск из Омска перед самым отъездом Достоевского. Марии Дмитриевне достались теплые домашние бурочки для зимы, сшитые на манер южнорусских черевичек давним солдатским другом Кацем по просьбе Федора Михайловича. Бурочки вышли просторные, прострочены в ровную клеточку и устланы внутри меховой стелькой.
Хозяйке подарок понравился. Она его несколько раз примерила, постоянно приговаривая: «К чему же траты такие, к чему, Федор Михайлович? Ну к чему?»
Потом втроем сели пить чай. Паша набрал за пазуху с десяток крендельков и бочком улизнул от взрослых на улицу.
Мария Дмитриева смотрит внимательно и настороженно, пытаясь коснуться недосягаемого дна глаз долгожданного гостя. Жила ожиданиями этого часа много месяцев. Сколько слез пролито за прошедшее время! А он такой же смятенно-потупившийся, только не в солдатской потной рубахе, а в настоящем мундире с начищенными до блеска пуговицами. Столько надо и хочется переговорить, но во рту язык будто присох…
Достоевский никак не может превозмочь свое волнение. Сидит, хмурится, чего-то выжидает. Тысячи раз вспоминал минуты их давней разлуки, неисчислимое количество ласковых слов отослал почтой в Кузнецк… А вот наступила минута встречи, и он, как не выучивший урок школьник, все пытается выкарабкаться из сложившегося положения…
Глянул на обстановку. Не шикарно, одна тоска. Все не свое, хозяйское: лапчатые кресла, старые картинки с изображением свадьбы и охоты на волков. В кадках и горшках большелистые фикусы и фуксии с овальными зазубренными листочками.
– Марья Дмитриевна, милая Маша!.. – начал Достоевский.
У него в голове запасено много слов, которые в таких случаях говорят любящие друг друга люди. Но все эти слова – сейчас для него пустота, сор.
– Мне тоже было очень плохо, родной мой Федор Михайлович! Я не знаю, как осталась жива… – перебивает Мария Дмитриевна.
Достоевский вскакивает, чуть не пролив стакан с остывающим чаем. В порыве обходит стол, обхватывает ладонями плечи Марии Дмитриевны. Но она резко поднимается, уклоняясь от его объятий.
– Не надо. Прошу: не надо!
– Это все из-за ЕГО любви к тебе? – вскипает Федор.
– Зачем же так?
Достоевский, медленно гася в себе накативший порыв, пятится и садится на свой стул. Несколько минут длится молчание. И снова заговорила она.
– Я никого так не ждала, как вас, мой милый и любимый Федор Михайлович! Но вдруг поняла, что буду обременять вашу и без того поломанную жизнь… Да и была бы я одна… За мной еще хлопотное приданое: малолетний ребенок. Я твердо пришла к выводу, что не хочу и не могу принести вам одни несчастья…
Достоевский не ожидал предательских слов от Марии Дмитриевны. Почти закричал с сиплым надрывом.
– Я любил и люблю вас каждой клеточкой моего тела. Если вы не примете эту любовь, знайте: мне нечего делать на этом свете!
– Вы напрасно так убиваетесь! – взмолилась Мария Дмитриевна.
Она увидела, как побелело и без того бледное лицо Федора Михайловича. В комнату влетел Паша.
– Маменька, я возьму еще крендельков?
Когда мальчик скрылся в сенях, Достоевский, словно приминая, утяжеляя каждое слово, произнес с тихой горечью:
– Все дело в НЕМ? В Вергунове? Да?
Мария Дмитриевна не ожидала прямого вопроса. Она смешалась, вздрогнула, подошла к потускневшему зеркалу, висевшему в простенке между окнами. Стряхнула в волнении невидимую пыль с плеча домашней кацавейки.
– Вы неправы, Федор Михайлович! Совсем неправы, дорогой мой! И это еще больше ставит меня в неудобное положение…
Они говорили долго. У обоих не было сил спорить, доказывать свою правоту. Комнату заполнял вечерний сумрак. В конце концов вышли за ограду дома Дмитриева. Закат истлевал.
– Я должен завтра же, Марья Дмитриевна, ехать обратно. У меня вид только до Барнаула. Меня, как малость, ждет гауптвахта.
– Нет. Это жестоко! Вы ни за что не поступите со мной так! Мы завтра пойдем на могилу Александра Ивановича. – Помолчала и добавила: – Пойдем втроем: вы, я и Николай Борисович Вергунов.
Глава 16
Заканчивалось погожее июньское утро. Солнцу было далеко до зенита, но свет уже слепил глаза и плавился на мелкой листве чахлых кустов акации.
Втроем медленно поднимались по дощатому тротуару Базарной улицы. В переулках тротуар прерывался. Под ногами шкрябали мелкие камешки, на обувь оседала серая, многократно пересохшая пыль. Встречный народ с любопытством рассматривал немолодого заезжего унтер-офицера с тремя белыми полосками на голубых погонах, кое-кто из учтивых граждан здоровался. Исаева и Вергунов отвечали по-разному. Одних они давно и близко знали, с другими было шапочное знакомство, третьих видели впервые… Версты через полторы свернули влево, к подножию пологой горы.
Молча обошли невысокое каменное здание, украшавшее уходящее вдаль кладбище.
– Наша Успенская церковь, – пояснил Вергунов, пытаясь напомнить о своем присутствии.
Достоевский и Исаева промолчали. Наконец голос подал Федор Михайлович.
– Это и есть Могильная гора? – спросил Достоевский.
– А вам откуда известны такие мелочи? – вопросом на вопрос ответил Вергунов.
– Это не мелочи, а тонкости, – сердито поправил попутчика Достоевский. – В жизни мелочей не бывает.
Было заметно, что Вергунов не собирается сдаваться.
– Здесь начинается подножие горы, а сама гора выше…
Слова Вергунова и вообще его неуместное присутствие в этой компании – все вместе не давало покоя Достоевскому. Уж точно: третий лишний. Но он в то же время понимал, что Вергунов сейчас – всего лишь палочка-выручалочка. Только в такой компании удобнее всего появиться Исаевой на могиле своего супруга. Федор завтра при любой непогоде отбудет отсюда, а она останется одна. Придется расхлебывать все в одиночку…
За оградой из кованых металлических прутьев, вделанных в кирпичные столбы с овальным покрытием из жести, располагались захоронения. По обеим сторонам кладбищенской дороги высились преимущественно надгробия из дорогого камня и чугунного литья – все доставлено с уральских и местных каменоломен, а также с Гурьевского железоделательного завода. Больше всего было крестов из черного мрамора и могильных плит из дикого камня. Достоевский мельком бросал взгляд на самодельные эпитафии, не дочитывая их до конца. Складывалось впечатление, что по обе стороны от неширокой дороги выстроились ряды важных городских особ, их родственников и приближенных. Покоились городские начальники, купцы, церковные пастыри, все со своими семействами – с родителями, с супружницами и детьми, с родителями дражайших супруг. Повсюду около могил разрослись посаженные по скорбному случаю деревца. Обилие лесной зелени поразило гостя: кедры, сосны, березы, кусты рябины, черемухи и сирени – такого не увидишь даже в Петербурге, а, тем более, в Семипалатинске…
Александр Иванович покоился в дальнем краю кладбища. Могилы здесь походили одна на другую. И деревянные кресты торчали без большого разнообразия – отличались только степенью серости, которая остается на дереве после дождей и сибирских зим.
Могильный холмик Исаева был ухожен, сорная трава на нем вырвана с корнем. На разрыхленной поверхности земли стояла фарфоровая вазочка с водой, где находились поникшие соцветия гераньки.
– Ну, вот и встретились еще раз... – Перекрестился Достоевский. – Царствие тебе небесное, Александр Иванович!
И в бессчетный раз почувствовал свою вину перед покойным, ведь это он оказался пригретой змеей, подлым человечишкой, возлюбившим жену ближнего…
– Прости нас, Боже, за грехи наши! – еще раз перекрестился Федор. – И ты, друг мой земной, не вини за все содеянное…
Достоевскому было не по душе, что рядом с ним стоит учитель Вергунов, бесцеремонно вклинившийся в его давние отношения с Марией Дмитриевной, да и с самим Исаевым.
«Вергунов… Ввергунов… ввергся в мою душу», – усиленно думал Достоевский, и его начинало знобить под палящим солнцем.
Он даже машинально попытался надеть фуражку, но вспомнил, что это было бы святотатством у могилы знакомого человека. Мария Дмитриевна добавила в вазочку свежих цветков – голубые медунки, сорванные у забора своего огорода. Долила из графина воды.
– Теперь у тебя легкие сны… – разминая меж пальцев комочки земли, повторяла она. Словно с живым, разговаривала с упокоившимся супругом.
Паша появился неожиданно, оббежав несколько захоронений. В руке держал два петушка и горстку мелких конфеток «в подушечку».
– Ты пожелал ИМ Царствия небесного, сынок?
– Да, маменька! Как ты всегда велишь, – ответил мальчик.
Николай молча переступал с ноги на ногу – то ли чувствовал полную непричастность к происходящему, то ли не мог уяснить роль своего пребывания в такой компании.
Когда возвращались, Достоевский сказал, что надо бы сподобить Александра Ивановича надгробием. Заслужил человек о себе память не на срок жизни деревянного креста. Неожиданно и участливо голос подал Вергунов.
– Марья Дмитриевна знает: есть у нас намерение уложить Александру Ивановичу чугунную плиту. К осени, пожалуй, обернемся. Вас бы очень просили, Федор Михайлович, дать надлежащий текст. Лучше вас никто этого не придумает...
– Я подумаю, – и неожиданно для себя добавил: – Я сделаю это…
Глава 17
Степной ветер выдувал тепло из ветхих и старых помещений. Печки пожирали десятки возов дров, привезенных из ближайшего леса. Но не хватало людей, не хватало лошадей. Повозки для дров быстро выходили из строя. Солдаты за территорией гарнизона работали кое-как. В складах в любой час шаром покати – отсутствовал не только корм для лошадей, но и не хватало провианта, необходимого батальону в ближайшие три дня... Потому пищу на стол часто выставляли малопригодной. Многие из солдат страдали болезнями, большей частью хроническими. На весь батальон имелся один-единственный фельдшер, и тот сутками валялся под видом «больного» в приемной комнате, употребив в начале дня некую долю неразведенного спирта. На заготовку дров снимали всех караульных, кто днем должен был стоять на посту. В казармах, несмотря на жесточайшие требования начальства, пол был не только грязным, но и превратившимся в настоящий каток. Разлитая случайно вода или пролитый чай в ту же минуту превращались в голимый лед.
В моменты, когда батальон находился на грани полного краха, начальство посылало за офицерами, которым из-за болезни был прописан домашний режим. За Достоевским чаще других прибегал запыхавшийся сослуживец Наум Кац, портной из Пермской губернии. Он был самым молодым в первой роте и состоял с Достоевским в относительно близких, можно сказать, дружеских отношениях – с первых дней появления того в казарме купил на двоих самовар, латал старшему товарищу износившуюся одежду, делился кое-какой едой и семейными секретами…
Семипалатинск оказался городом не семи палат, а семи ветров, причем здесь всегда ощущалось, что ветер дует с той стороны, куда повернешься. С собой ветер обычно нес тонкую песчаную пыль, которой на сотни, а то и тысячиверст были перенасыщены киргизские степи.
Первое впечатление Достоевского от Семипалатинска было такое: беспорядочная куча дерновых и глиняных домов из сырцового кирпича и мазаных хат, крытых тем же дерном или камышом… И за ними кругом до горизонта только глинистая солонцеватая степь.
В городе была одноминаретная мечеть для магометан и единственная каменная церковь, где проводил обряды православный люд. Правда, на кладбище, недалеко от которого потом поселился Достоевский, стояла еще малоухоженная часовенка… Внутри нее на прогнутых полках лежали и стояли потрепанные церковные книги, ветхие иконы и заплывшие воском лампадки, принесенные в разное время богомольцами.
Маленькие, приземистые, вросшие почти наполовину в землю домишки, обнесенные бревенчатой оградой, лепились один около другого. Из кривых подворотен без перерыва лаяли и выли своры голодных собак. По ночам на улице не увидишь ни одного человека, во всей округе кроме территории военного гарнизона не было сторожей и фонарных столбов. Только в слабом свете от ночного неба шныряли осторожные собачьи тени…
Костяк местного гарнизона составлял сибирский особый 7-ой линейный батальон, который располагался вдоль высокого правого берега Иртыша. Собственно, он и представлял собой основу города с крепостью. С южной стороны расположилась самая большая Татарская слобода, с других сторон находились более мелкие слободки. Тут же размещались присутственные места, галантерейный магазин, казенная аптека и меновой двор. На территории гарнизона находились казармы, учебно-смотровой плац, батальонное казначейство с собственным денежным ящиком, тюрьма, гауптвахта, госпиталь, штабное помещение, амбар с казенной известкой и другие служебные постройки, а также размещалась конная казачья кавалерия. Нигде не было ни одного тротуара, ни единого клочка мощеной дороги.
Интеллигентное общество состояло из двух десятков офицеров да заседателей окружного приказа. Еще был православный священник, мулла и полуграмотный учитель, умевший писать и считать до ста. А некоторые, вроде начальника Сибирского таможенного округа – известного гордеца и по сути надутого индюка Ивана Армстронга, вообще игнорировали местный свет, замкнувшись в семейной скорлупке… В город один раз в неделю приходило менее десятка газет.
Жалованья хватало лишь на то, чтоб сводить концы с концами. Так, штабс-капитан Головачев получал 318 рублей в год, а два воза дров для согрева съемной квартиры зимой обходились ему в 9 рублей. Причем детишки у него постоянно мерзли, и не было того дня, чтобы они вылезли из болезней…
Питался народ в городе, можно сказать, подножным кормом. У кого-то был крохотный огород, кто-то держал козу, кур. Хуже других кормились солдаты. Если селянин потреблял хлеба в среднем около трех фунтов в день, то на одного солдатика приходилось и того меньше. Хлеб часто заменяли прогорклыми ржаными сухарями. Суп повара готовили из квашеной капусты, добавляли в него репу и горох. Свежего мяса никто на столе не видывал, если оно и появлялось, то исключительно в виде кусков залежалой солонины… Не зря Достоевский в кругу близких людей прозвал этот малопригодный для жизни город Семипроклятинском!
Лето в Семипалатинске стояло обычно длинное и горячее. С вечерним ароматом степных трав на зубах скрипела тончайшая песчаная пыль. Она заполняла все жизненное пространство, все свободные поры – в любое время года серым налетом лежала на мебели, на подоконниках, в одежде, в белье, в подушках, на поверхности и в стволах винтовок, на что постоянно обращало внимание строгое начальство…
В конце октября пятьдесят четвертого пробежали слухи, что в Семипалатинске должен появиться новый стряпчий по уголовным и гражданским делам. Из самого Петербурга! В городе часто менялось гражданское, реже военное начальство. Но приезжий народ долго не задерживался в этом Богом позабытом городишке. Одни ждали повышения по службе, другие старались умотать в более благополучный Барнаул или в губернский центр Томск, ну, а кто-то попросту спивался, и ему была предопределена недолгая дорога на земле…
В холодный день 24 ноября прикатил из Омска экипаж с Врангелем. Не прошло и суток, как дежурный ефрейтор толкнул Достоевского в бок:
– Давай побыстрей! Тебя хочут видеть сам господин прокурор.
Солдат Достоевский вытянулся перед ефрейтором:
– В чем вина моя?
– Вот от него и узнаешь! – и, завернув один ус под самую мочку уха, с ухмылкой добавил: – Для важного разговора вызывают тебя, а не меня... А это главное!
Перед дверью большого начальника Достоевский трижды перекрестился.
– Заступись, Господи!..
В голове пронеслось все лихолетье. Даже вкралась мысль: а не передумали ли там, в Петербурге, в отношении него. И не придется ли после выяснения вновь открывшихся обстоятельств возвращаться на омские нары или двигаться в еще более проклятое место?
Открыл дверь.
– Штрафной солдат седьмого линейного батальона…
Из-за стола быстро поднялся высокий молодой человек с черной и густой шевелюрой – крупная волна волос от пробора направо. Лицо загущено короткой бородкой и широкими усами, сливающимися с пышными бакенбардами на светлом, чуть-чуть обветренном лице. Темные брови и красивые выразительные глаза. Человек подошел вплотную к Достоевскому и неожиданно обнял его, как старого знакомого.
Достоевский опешил, сконфузился, попытался закончить рапорт о своем прибытии, но хозяин кабинета добродушно произнес:
– Да полноте, мил человек! Вот вы какой, Федор Михайлович! Дайте мне вашу руку! Я пожму ее и передам привет от всего любящего вас Петербурга… От ваших поклонников, друзей и близких. Вот вам подарки и личное письмо от братца Михаила Михайловича. Он всей семьей провожал меня перед отъездом в Сибирь. Кланялся и обнимал!
– Я наслышан о вас, Александр Егорович!.. Большое спасибо!
– Что вы! Это вам спасибо, я и не мечтал встретить такую личность на своем пути. Особенно вдали от родных людей и мест…
Достоевский глазами пожирал листы бумаги, мелко исписанной самым близким на свете человеком – старшим братом Мишей. Федор почти четыре года не получал от него ни одной живой весточки. А теперь увидел до боли знакомый почерк. Михаил стоял перед ним, как живой: невысокого роста, худощав, с несколько впалой грудью, лицо продолговатое, умное, красивое, особенно темно-голубые выразительные глаза. Лицо в отличие от Федора слегка смуглое и на голове длинные каштановые волосы…
– Да вы, Федор Михайлович, садитесь в кресло! В ногах нет правды!
У Достоевского чуть не сорвалось с языка: «Ее нигде нет, господин Врангель!», – но он вовремя остановил себя. И сел в предложенное кресло. А новый стряпчий внимательно рассматривал лицо оказавшегося перед ним человека.
Совершенно не таким он представлял Достоевского раньше. Совсем невысок. И сутулые узкие плечи, и плоская, почти впалая грудь. Взгляд темных глаз угрюм и жгуч. Кончики губ запрятаны во втянутых щеках, покрытых рыжеватой щетиной…
Не стыдясь чужого человека, Достоевский плакал. Плакал, как глубоко обиженный ребенок. Он иногда всхлипывал, голос его перехватывало внутреннее рыдание. С ним такого не было даже после того, как на Сенной площади смертникам зачитали указ Государя о помиловании, и их развели по своим камерам.
Врангель тоже запомнил те драматические минуты в Петербурге. Им, будущим выпускникам-юристам Александровского лицея, приказали присутствовать при совершении смертной казни политических преступников...
Наконец Достоевский почти успокоился, он пальцами смахивал остатки слез и молчал. Чтобы разрядить напряжение, Врангель предложил выпить по бокалу шампанского за встречу и за хорошее будущее.
– Я не пью почти пять лет. Если настанет добрый час в моей жизни, я выпью обязательно.
– Тогда выпью я! За нашу дружбу и за прекрасное будущее! Уверен: следующий пятьдесят пятый год станет для нас удачным.
Достоевский принял петербургские подарки, связанные в один большой узел – книги, белье, табак, чай. Поднял красный воротник серой шинели, натянул по самые брови фуражку и отправился в казарму…
Слухи о том, что новый прокурор лично знаком с Достоевским и у них сложились особые дружеские отношения, дошли и до командира батальона. Достоевский заметил, что его перестали посылать на дальние посты и почти не направляли на охрану батальонного казначейства и к лазарету. А о заготовке дров он вообще забыл. Начальство, зная о его подлой болезни, давало ему самые простые поручения. Оно бы по-прежнему выжимало из солдата последние силы, если бы не этот случайный приезд Врангеля в Семипалатинск…
Все складывалось удачно. Мешал Достоевскому только узел, туго завязанный с семейством Исаевых…
Глава 18
– Служивый, ненароком помочь не сможешь?
Достоевский вздрогнул, резко повернулся. Под апрельским солнцем увидел среднего роста мужчину, как и он сам. Мужчина был явно навеселе. Красивый, чернявый, на вид не более сорока лет.
Федор видел его здесь не раз и знал, что фамилия этого человека Исаев, и захаживает он не только к малорослому подполковнику Беликову, но и к заведующему провиантским складом Ордынскому. Дело было у них нехитрое и решалось быстро, чаи они долго не гоняли, задушевных разговоров тоже не вели. Наскоро принимали по паре шкаликов горькой. И в разные стороны… Хозяевам – это что гусю вода, а Исаева сразу тащило в стороны и через несколько минут буквально сметало с ног. Так уж был устроен этот больной человек. Говорили, что он до последнего года сидел на хорошем месте чиновника особых поручений при начальнике Сибирского таможенного округа Армстронге. Но начальнику не пришелся по душе, между ними проскочила черная кошка. Может быть, поэтому, а может, по другой причине Исаев стал все чаще заглядывать в рюмку… Почти все жалованье до копеечки он пропивал, хотя имел на руках нездоровую жену и восьмилетнего сына.
В один из злосчастных дней Исаев напился в присутственном месте до такой степени, что пришлось вызывать солдат из нестроевой роты и в непотребном виде везти его на телеге домой. Молодая жена Исаева была от неожиданного визита в смятении и ужасе. Но через несколько дней эти чувства в ней возросли вдвое – муж получил уведомление о том, что он отстранен от своей должности. И, конечно, по такому случаю Исаев снова напился до скотского состояния… Теперь, находясь в отставке, безрезультатно хлопотал о назначении на новое место. Сегодня, как заметил Федор, Исаев вышел «навеселях» из дома Беликова.
– Чем подсобить могу, любезный? Груз какой или еще чего?
Исаев неожиданно качнулся, прочертив правым виском по боковине дежурного помещения, но все же успел зацепиться за угол строения и медленно попросил:
– Проводи меня, брат, до дому. Один не домарширую. Вон туда, видишь, где тучка...
Достоевский слышал, что семья Исаевых живет в Верхней слободке, в полуверсте от этого места. Федор не любил закоренелых пропойц. Но робкое, уважительное обращение Исаева к нему поколебало брезгливые чувства.
У порога дома их встретила черноволосая женщина лет около тридцати, волосы на затылке уложены «улиткой». В доброжелательном взгляде пылкий ум. Движения грациозны, непривычны для местного глаза.
– Спасибо вам за все! Может быть, чайку выпьете? – Грудной голос женщины прокатился по душе Достоевского, как наканифоленный смычок по настроенной струне.
– Не буду беспокоить вас сегодня. А в другой день забегу непременно, если вам будет угодно…
– Угодно, угодно! К нам мало хороших людей заходит. У Александра Ивановича порастерялись друзья, а у меня какая здесь дружба… Вот с сыном и занимаюсь.
На пороге дома появилась фигура мальчика лет восьми.
– Здравствуйте! А я – Паша, – сказал он кротко с манерами, которые не встретишь в здешнем городе у других детей.
– Дети умнее родителей пошли! – улыбнулась хозяйка и добавила. – Меня зовут Марией Дмитриевной, я южанка, с Каспия. В Сибири как жена сосланного декабриста. Только Александр Иванович у нас вовсе не декабрист…
Видно было, что упоминание о муже оказалось для нее неприятным. И Достоевский, слегка наморщив лоб, прервал ее.
– И я не декабрист. Но мне радостно было встретить здесь вас. Фамилия моя Достоевский, зовут Федором, по батюшке Михайлович.
Мария Дмитриевна внутренне напряглась, скулы на щеках налились ярким румянцем.
– Так вы тот самый Достоевский? – И она окликнула сына: – Павлик, Павлик, иди сюда! У нас сам писатель Достоевский!.. Я, честное слово, знаю вас давно… Как же! Эти «Бедные люди» … И наши слезы с сестрами и подругами над единственным экземпляром «Отечественных записок». Потом докатились слухи, что некто писатель Достоевский несет солдатскую службу в нашем батальоне. Я не придала особого значенья тогда. Извините, Федор Михайлович! Теперь мы перед вами в большом долгу. Скажу мужу, чтобы он пригласил вас завтра на вечерний чай…
Все эти минуты, пока говорила Мария Дмитриевна, он не мог прогнать от себя мысли: до чего же прелестна эта женщина! Слушать ее одно удовольствие, любоваться – другое.
На следующий день после обеда Исаев как бы случайно встретил Достоевского около казармы. Взял по-свойски за пуговицу.
– Слушайте, писатель, мне Машенька все рассказала. Прошу прощения за вчерашнее визави! Для искупления вины приглашаю вечером к нашему скромному столу.
– Но я же человек подневольный… Я не могу просто так…
– Мы с Беликовым в старой дружбе. Он дал согласие бывать вам у меня. Заодно дадите уроки словесности моему сыну…
– Если так, то у меня возражений нет.
Мария Дмитриевна прописывала в своих письмах, что Исаевы свели знакомство с хорошим человеком Вагиным. Конюшит он при коллежском заседателе, к которому Исаева приставили в секретари. Вот к нему-то, к Вагину, она и велела обратиться Федору сразу по прибытии в Кузнецк. Ну, а Фомич дорогу к дому Дмитриева, где поселились Исаевы, хорошо знает – живут почти рядышком…
Как ни стремилась душа в эти полудикие края, как ни хотелось покрасоваться в мундире на чужой стороне, все равно не подкатил бы Федор Михайлович ни с того ни с сего в своем экипаже сразу к дому на Береговой, хоть и тянула эта непосильная любовь к женщине крученой веревкой… Чтоб так запросто и нежданно для чужих глаз – нет, не позволил бы он, человек порядочный, к тому же, считай, без пяти минут офицер… Нет, не позволил бы подлететь к дому беспорочной вдовы и замарать имя и честь любимой женщины. Она вовсе не какая-нибудь Варенька Доброселова, и он не какой-нибудь господин Быков, чтоб так беспардонно якшаться друг с другом. Тут Федор, как учили его в фортификации, очень понимал и различал дистанцию и интервал.
… Вагин Достоевскому понравился с первого взгляда. И жена его Федосья показалась женщиной простой и симпатичной. В этот день сам Вагин находился не при делах – коллежский секретарь занемог суставами и лежал вторую неделю в своем доме в начале Базарной улицы.
После непродолжительной беседы за чашкой чая жена Вагина ускользнула на Береговую и сообщила Марии Дмитриевне о приезде желанного человека.
В доме, построенном на две «стопы», – из теплых сеней, совмещенных с кухней, одна дверь вела в левую комнату, вторая – в правую. Как раз в ней и предложили место Достоевскому. Дом был поставлен из пихтового сруба, снаружи успел почернеть, а тесовая крыша в середине конька заметно просела. Зато внутри изба выглядела чистой и по-деревенски уютной, особенно это чувствовалось после семипалатинской квартиры Пальшиных. Лиственничный пол был выскоблен до медового цвета, стены тоже промыты и проскоблены, аккуратно законопачен выступавший между бревнами рыжий мох. Тщательно разложены самотканые полосатые половики – и на полу, и на лавках. Подоконники небольших оконцев размещались почти на уровне груди. На них хозяин установил вторые рамы для тепла, да так, видимо, и не удосужился снять. На подоконниках между стекол уложены скатки из пожелтелой газетной бумаги, внутри которой был завернут сухой мох – предусмотрено не только для сохранения тепла, но и для того, чтобы зимой на стеклах не накапливалась сырость…
В предоставленной гостю комнате растопырилась широкая железная кровать с пуховой периной и двумя подушками – таких Федор Михайлович не видывал с той поры, как покинул родительский дом в Даровом. Стол, накрытый цветастой скатертью из дешевой материи, вызывал особое расположение: так бы и разложил на нем листы писчей бумаги... На нем два подсвечника – для трех малых и для одной большой свечи. Вокруг стола четыре старых кривых стула, у стены небольшой комод, а у самой двери вешалка для верхней одежды – пять металлических крючков, вбитых в толстую кедровую плаху.
Комната, можно было предполагать, зимой обогревалась от выступа печи, топившейся из кухни…
Вскоре Достоевский увидел, как за окошком промелькнула тень.
– Здравствуйте, люди добрые!
Этот голос Достоевский узнал бы из тысячи, а, может быть, из миллиона других голосов. Здесь он, родной, был совсем рядом и до изумления чист и близок. Федор бросился к двери. Навстречу ему шла ОНА.
Радость, боль, отчаяние – все крайние чувства перемешались разом в его душе. Руки сами по себе потянулись к Марии Дмитриевне. Он обнял ее трепетное и горячее тело. Долгожданная женщина попыталась увернуться от колючей щеки Достоевского, но тот, как малый ребенок, даже не заметил этого.
– Милая, милая… Единственная, ненаглядная моя! Ясочка ты моя!..
У Федора не хватало слов, чтоб высказать накопившиеся чувства. И слезы радости выступили в глубоких ложбинах его глаз. Он взял пальцы Марии Дмитриевны в ладонь и повел гостью в свою комнату. Там она ухватила его мозолистые руки, прижала к себе и бесконечно обцеловывала пахнущие табаком пальцы. Сели за стол. Мария Дмитриевна ровно напротив Достоевского. Все та же. И одновременно другая. В черноте ее волос он увидел серебряные нити седины – результат недавно перенесенного горя. Вокруг глаз накопилась трагическая чернота, редкие извилистые морщинки. На щеках лежал румянец, который, как и ранее, украшал лицо без излишних округлостей. Тот же заостренный нос, сухие поджатые губы и не по-женски волевой подбородок.
– Как Паша? – другого вопроса Достоевский не сумел подобрать. Хотя и этот вопрос не был праздным.
– Вымахал сорванец. Его теперь трудно угомонить. Целыми днями пропадает с уличными ребятишками у протоки. Болит душа: как бы чего не случилось… Особенно после смерти Александра Ивановича. Я больше не переживу подобной беды. В моем сердце совсем истончилась ниточка надежды на будущее. Боюсь, как бы она вовсе не оборвалась…
Он продолжал гладить длинные пальцы любимой женщины. Видел, как часто вздрагивают голубые жилки на кистях ее рук. Она тоже почувствовала, что Достоевский переменился. Этот незнакомый мундир унтер-офицера с голубыми погонами на плечах, не выбритые с дороги щеки и еще более пронизывающий взгляд колючих глаз. Мария Дмитриевна боялась возможных расспросов Достоевского. Ведь Федосья могла уже сообщить и о Вергунове, и о попытках местных кумушек «пристроить» вдовую женщину к какому-нибудь хорошему человеку…
– Я пойду, – тихо произнесла Мария Дмитриевна. – Негоже мне здесь долго задерживаться, мы ж тут все на глазах. Вы, Федор Михайлович, друг мой, поймите меня правильно... Вы вот сегодня приехали и завтра уедете. А я останусь…
Достоевского взбесили такие слова, хотя он понимал, что в них заключена вся правда жизни. А в том, что он случайным налетом оказался в Кузнецке на Картасской улице только с одним помышлением побыть несколько часов возле любимой женщины, – это для остального мира сплошная тайна! А тайна как может быть правдой?..
Мария Дмитриевна понимала безысходность положения, в которое вогнала дальнего гостя. Поэтому продумывала каждое свое следующее слово, стараясь подать Достоевскому малейшую надежду.
– Нет, дорогой мой, я не отказываюсь от нашей встречи. Непременно сегодня же вечером приходите ко мне. Будет смородиновый чай с вареньем. Я помню вашу любовь к крыжовнику, но ему еще не время у нас, да и мало у кого он здесь растет. Жимолостью угощу! К тому же с вами очень желал познакомиться хозяин нашего дома Михаил Дмитриевич Дмитриев. Если далеко не отлучился, тоже забежит на чай. Человек он начитанный, приобрел где-то экземпляр «Отечественных записок» и бережно хранит его. Любит поговорить о литературе, о политике да и вообще о жизни.
И ушла.
Наверное, целую вечность ждал Достоевский этой встречи, а она получилась до изумления коротка и неутешительна. Теперь надо ждать, когда спадет жара, и солнце укатится за другой берег реки.
– Вы бы чего-нибудь поели? – пыталась достучаться до гостя простодушная жена Фомича. – А то поди замерли. И вроде пребываете в некотором расстройстве… Ишь, и под глазами сильно поголубело…
Да, Достоевский пребывал в расстройстве, но только не в некотором, а в самом большом. Его жалила давняя мысль, захлестнувшая после одного из последних писем Марии Дмитриевны. Она писала тогда о своей худой жизни в Кузнецке, о постоянном нездоровье, о людях, которым она никогда не была нужна и будет всегда безразлична. И неожиданно, с какой-то светлой ноткой сообщила, что после смерти мужа очутилась окруженной особым вниманием со стороны учителя уездного училища, некоего Вергунова... При всем этом пусть, мол, дражайший Федор Михайлович не придает означенному факту большого значения. Вергунов – человек еще молодой, для жизни не созревший, но к ней, правда, относится с глубоким пониманием и уважением, и, может быть, в душе даже больше…
– Чайку выпью обязательно! – ответил Достоевский словоохотливой хозяйке. – А вот расстройств на душе совсем не имею.
И поймал себя на том, что, по меньшей мере, сфальшивил, а, по полному счету, солгал женщине, непричастной к его печалям.
Сел за стол. Пока хозяйка раздувала самовар, издалека закинул крутящийся на языке вопрос.
– Вергунов, ваш учитель – он как, серьезный человек?
– Года три назад из Томска прислали. К делу, говорят, человек прилежный, несмотря на свои годы. Молод – это точно. Это ж сколько надо пожить на свете, чтоб ума набраться… Токо неподъемное дело взять на себя пытается. Не по себе дерево рубит. Я такое дело по-женски не одобряю…
И закончила свое толкование. А Достоевский посчитал дурным тоном наводить о Вергунове дополнительные справки. Хотя его так и распирало узнать, какое же неподъемное дело имела в виду хозяйка.
Федор понимал, что Федосья не захотела выдавать какие-то подробности о кузнецком учителе. А может быть, вся эта возня вокруг него – только нелепое воображение Достоевского?..
Но он определенно был не в духе. И в это время показался бы со стороны старым и больным человеком. Достоевский пощипывал жидкую русую бородку, кусал то один, то второй ус, при этом лицо его нервно передергивалось. Так он всегда переносил крайнее волнение…
Наконец жара пошла на спад. От реки потянуло воздухом, пропитанным речной сыростью. Поникшие было за день листья одиноких деревьев набухли, выпрямились, испуская свой не сильный, но живительный аромат.
– Вам, Федор Михайлович, лучше от нас идти прямо на Береговую. По Блиновскому проулку, храм станет по правую руку, а там чуток влево – и дом Дмитриевых. Их двор всякая собака у нас знает. Александру Ивановичу, царствие ему небесное, хозяин сдавал комнаты за полцены. А как упокоился кормилец, он вроде с вдовы ни рубля не взял… И че взять с бедного человека с малым ребенком на руках… Кто его без родителя на ноги поставит?..
И перекрестилась: «Прости, Господи, и сохрани нас грешных!»
Глава 15
Паша получил свое: кулек леденцов и вязанку сладких крендельков, которые привезли в Семипалатинск из Омска перед самым отъездом Достоевского. Марии Дмитриевне достались теплые домашние бурочки для зимы, сшитые на манер южнорусских черевичек давним солдатским другом Кацем по просьбе Федора Михайловича. Бурочки вышли просторные, прострочены в ровную клеточку и устланы внутри меховой стелькой.
Хозяйке подарок понравился. Она его несколько раз примерила, постоянно приговаривая: «К чему же траты такие, к чему, Федор Михайлович? Ну к чему?»
Потом втроем сели пить чай. Паша набрал за пазуху с десяток крендельков и бочком улизнул от взрослых на улицу.
Мария Дмитриева смотрит внимательно и настороженно, пытаясь коснуться недосягаемого дна глаз долгожданного гостя. Жила ожиданиями этого часа много месяцев. Сколько слез пролито за прошедшее время! А он такой же смятенно-потупившийся, только не в солдатской потной рубахе, а в настоящем мундире с начищенными до блеска пуговицами. Столько надо и хочется переговорить, но во рту язык будто присох…
Достоевский никак не может превозмочь свое волнение. Сидит, хмурится, чего-то выжидает. Тысячи раз вспоминал минуты их давней разлуки, неисчислимое количество ласковых слов отослал почтой в Кузнецк… А вот наступила минута встречи, и он, как не выучивший урок школьник, все пытается выкарабкаться из сложившегося положения…
Глянул на обстановку. Не шикарно, одна тоска. Все не свое, хозяйское: лапчатые кресла, старые картинки с изображением свадьбы и охоты на волков. В кадках и горшках большелистые фикусы и фуксии с овальными зазубренными листочками.
– Марья Дмитриевна, милая Маша!.. – начал Достоевский.
У него в голове запасено много слов, которые в таких случаях говорят любящие друг друга люди. Но все эти слова – сейчас для него пустота, сор.
– Мне тоже было очень плохо, родной мой Федор Михайлович! Я не знаю, как осталась жива… – перебивает Мария Дмитриевна.
Достоевский вскакивает, чуть не пролив стакан с остывающим чаем. В порыве обходит стол, обхватывает ладонями плечи Марии Дмитриевны. Но она резко поднимается, уклоняясь от его объятий.
– Не надо. Прошу: не надо!
– Это все из-за ЕГО любви к тебе? – вскипает Федор.
– Зачем же так?
Достоевский, медленно гася в себе накативший порыв, пятится и садится на свой стул. Несколько минут длится молчание. И снова заговорила она.
– Я никого так не ждала, как вас, мой милый и любимый Федор Михайлович! Но вдруг поняла, что буду обременять вашу и без того поломанную жизнь… Да и была бы я одна… За мной еще хлопотное приданое: малолетний ребенок. Я твердо пришла к выводу, что не хочу и не могу принести вам одни несчастья…
Достоевский не ожидал предательских слов от Марии Дмитриевны. Почти закричал с сиплым надрывом.
– Я любил и люблю вас каждой клеточкой моего тела. Если вы не примете эту любовь, знайте: мне нечего делать на этом свете!
– Вы напрасно так убиваетесь! – взмолилась Мария Дмитриевна.
Она увидела, как побелело и без того бледное лицо Федора Михайловича. В комнату влетел Паша.
– Маменька, я возьму еще крендельков?
Когда мальчик скрылся в сенях, Достоевский, словно приминая, утяжеляя каждое слово, произнес с тихой горечью:
– Все дело в НЕМ? В Вергунове? Да?
Мария Дмитриевна не ожидала прямого вопроса. Она смешалась, вздрогнула, подошла к потускневшему зеркалу, висевшему в простенке между окнами. Стряхнула в волнении невидимую пыль с плеча домашней кацавейки.
– Вы неправы, Федор Михайлович! Совсем неправы, дорогой мой! И это еще больше ставит меня в неудобное положение…
Они говорили долго. У обоих не было сил спорить, доказывать свою правоту. Комнату заполнял вечерний сумрак. В конце концов вышли за ограду дома Дмитриева. Закат истлевал.
– Я должен завтра же, Марья Дмитриевна, ехать обратно. У меня вид только до Барнаула. Меня, как малость, ждет гауптвахта.
– Нет. Это жестоко! Вы ни за что не поступите со мной так! Мы завтра пойдем на могилу Александра Ивановича. – Помолчала и добавила: – Пойдем втроем: вы, я и Николай Борисович Вергунов.
Глава 16
Заканчивалось погожее июньское утро. Солнцу было далеко до зенита, но свет уже слепил глаза и плавился на мелкой листве чахлых кустов акации.
Втроем медленно поднимались по дощатому тротуару Базарной улицы. В переулках тротуар прерывался. Под ногами шкрябали мелкие камешки, на обувь оседала серая, многократно пересохшая пыль. Встречный народ с любопытством рассматривал немолодого заезжего унтер-офицера с тремя белыми полосками на голубых погонах, кое-кто из учтивых граждан здоровался. Исаева и Вергунов отвечали по-разному. Одних они давно и близко знали, с другими было шапочное знакомство, третьих видели впервые… Версты через полторы свернули влево, к подножию пологой горы.
Молча обошли невысокое каменное здание, украшавшее уходящее вдаль кладбище.
– Наша Успенская церковь, – пояснил Вергунов, пытаясь напомнить о своем присутствии.
Достоевский и Исаева промолчали. Наконец голос подал Федор Михайлович.
– Это и есть Могильная гора? – спросил Достоевский.
– А вам откуда известны такие мелочи? – вопросом на вопрос ответил Вергунов.
– Это не мелочи, а тонкости, – сердито поправил попутчика Достоевский. – В жизни мелочей не бывает.
Было заметно, что Вергунов не собирается сдаваться.
– Здесь начинается подножие горы, а сама гора выше…
Слова Вергунова и вообще его неуместное присутствие в этой компании – все вместе не давало покоя Достоевскому. Уж точно: третий лишний. Но он в то же время понимал, что Вергунов сейчас – всего лишь палочка-выручалочка. Только в такой компании удобнее всего появиться Исаевой на могиле своего супруга. Федор завтра при любой непогоде отбудет отсюда, а она останется одна. Придется расхлебывать все в одиночку…
За оградой из кованых металлических прутьев, вделанных в кирпичные столбы с овальным покрытием из жести, располагались захоронения. По обеим сторонам кладбищенской дороги высились преимущественно надгробия из дорогого камня и чугунного литья – все доставлено с уральских и местных каменоломен, а также с Гурьевского железоделательного завода. Больше всего было крестов из черного мрамора и могильных плит из дикого камня. Достоевский мельком бросал взгляд на самодельные эпитафии, не дочитывая их до конца. Складывалось впечатление, что по обе стороны от неширокой дороги выстроились ряды важных городских особ, их родственников и приближенных. Покоились городские начальники, купцы, церковные пастыри, все со своими семействами – с родителями, с супружницами и детьми, с родителями дражайших супруг. Повсюду около могил разрослись посаженные по скорбному случаю деревца. Обилие лесной зелени поразило гостя: кедры, сосны, березы, кусты рябины, черемухи и сирени – такого не увидишь даже в Петербурге, а, тем более, в Семипалатинске…
Александр Иванович покоился в дальнем краю кладбища. Могилы здесь походили одна на другую. И деревянные кресты торчали без большого разнообразия – отличались только степенью серости, которая остается на дереве после дождей и сибирских зим.
Могильный холмик Исаева был ухожен, сорная трава на нем вырвана с корнем. На разрыхленной поверхности земли стояла фарфоровая вазочка с водой, где находились поникшие соцветия гераньки.
– Ну, вот и встретились еще раз... – Перекрестился Достоевский. – Царствие тебе небесное, Александр Иванович!
И в бессчетный раз почувствовал свою вину перед покойным, ведь это он оказался пригретой змеей, подлым человечишкой, возлюбившим жену ближнего…
– Прости нас, Боже, за грехи наши! – еще раз перекрестился Федор. – И ты, друг мой земной, не вини за все содеянное…
Достоевскому было не по душе, что рядом с ним стоит учитель Вергунов, бесцеремонно вклинившийся в его давние отношения с Марией Дмитриевной, да и с самим Исаевым.
«Вергунов… Ввергунов… ввергся в мою душу», – усиленно думал Достоевский, и его начинало знобить под палящим солнцем.
Он даже машинально попытался надеть фуражку, но вспомнил, что это было бы святотатством у могилы знакомого человека. Мария Дмитриевна добавила в вазочку свежих цветков – голубые медунки, сорванные у забора своего огорода. Долила из графина воды.
– Теперь у тебя легкие сны… – разминая меж пальцев комочки земли, повторяла она. Словно с живым, разговаривала с упокоившимся супругом.
Паша появился неожиданно, оббежав несколько захоронений. В руке держал два петушка и горстку мелких конфеток «в подушечку».
– Ты пожелал ИМ Царствия небесного, сынок?
– Да, маменька! Как ты всегда велишь, – ответил мальчик.
Николай молча переступал с ноги на ногу – то ли чувствовал полную непричастность к происходящему, то ли не мог уяснить роль своего пребывания в такой компании.
Когда возвращались, Достоевский сказал, что надо бы сподобить Александра Ивановича надгробием. Заслужил человек о себе память не на срок жизни деревянного креста. Неожиданно и участливо голос подал Вергунов.
– Марья Дмитриевна знает: есть у нас намерение уложить Александру Ивановичу чугунную плиту. К осени, пожалуй, обернемся. Вас бы очень просили, Федор Михайлович, дать надлежащий текст. Лучше вас никто этого не придумает...
– Я подумаю, – и неожиданно для себя добавил: – Я сделаю это…
Глава 17
Степной ветер выдувал тепло из ветхих и старых помещений. Печки пожирали десятки возов дров, привезенных из ближайшего леса. Но не хватало людей, не хватало лошадей. Повозки для дров быстро выходили из строя. Солдаты за территорией гарнизона работали кое-как. В складах в любой час шаром покати – отсутствовал не только корм для лошадей, но и не хватало провианта, необходимого батальону в ближайшие три дня... Потому пищу на стол часто выставляли малопригодной. Многие из солдат страдали болезнями, большей частью хроническими. На весь батальон имелся один-единственный фельдшер, и тот сутками валялся под видом «больного» в приемной комнате, употребив в начале дня некую долю неразведенного спирта. На заготовку дров снимали всех караульных, кто днем должен был стоять на посту. В казармах, несмотря на жесточайшие требования начальства, пол был не только грязным, но и превратившимся в настоящий каток. Разлитая случайно вода или пролитый чай в ту же минуту превращались в голимый лед.
В моменты, когда батальон находился на грани полного краха, начальство посылало за офицерами, которым из-за болезни был прописан домашний режим. За Достоевским чаще других прибегал запыхавшийся сослуживец Наум Кац, портной из Пермской губернии. Он был самым молодым в первой роте и состоял с Достоевским в относительно близких, можно сказать, дружеских отношениях – с первых дней появления того в казарме купил на двоих самовар, латал старшему товарищу износившуюся одежду, делился кое-какой едой и семейными секретами…
Семипалатинск оказался городом не семи палат, а семи ветров, причем здесь всегда ощущалось, что ветер дует с той стороны, куда повернешься. С собой ветер обычно нес тонкую песчаную пыль, которой на сотни, а то и тысячиверст были перенасыщены киргизские степи.
Первое впечатление Достоевского от Семипалатинска было такое: беспорядочная куча дерновых и глиняных домов из сырцового кирпича и мазаных хат, крытых тем же дерном или камышом… И за ними кругом до горизонта только глинистая солонцеватая степь.
В городе была одноминаретная мечеть для магометан и единственная каменная церковь, где проводил обряды православный люд. Правда, на кладбище, недалеко от которого потом поселился Достоевский, стояла еще малоухоженная часовенка… Внутри нее на прогнутых полках лежали и стояли потрепанные церковные книги, ветхие иконы и заплывшие воском лампадки, принесенные в разное время богомольцами.
Маленькие, приземистые, вросшие почти наполовину в землю домишки, обнесенные бревенчатой оградой, лепились один около другого. Из кривых подворотен без перерыва лаяли и выли своры голодных собак. По ночам на улице не увидишь ни одного человека, во всей округе кроме территории военного гарнизона не было сторожей и фонарных столбов. Только в слабом свете от ночного неба шныряли осторожные собачьи тени…
Костяк местного гарнизона составлял сибирский особый 7-ой линейный батальон, который располагался вдоль высокого правого берега Иртыша. Собственно, он и представлял собой основу города с крепостью. С южной стороны расположилась самая большая Татарская слобода, с других сторон находились более мелкие слободки. Тут же размещались присутственные места, галантерейный магазин, казенная аптека и меновой двор. На территории гарнизона находились казармы, учебно-смотровой плац, батальонное казначейство с собственным денежным ящиком, тюрьма, гауптвахта, госпиталь, штабное помещение, амбар с казенной известкой и другие служебные постройки, а также размещалась конная казачья кавалерия. Нигде не было ни одного тротуара, ни единого клочка мощеной дороги.
Интеллигентное общество состояло из двух десятков офицеров да заседателей окружного приказа. Еще был православный священник, мулла и полуграмотный учитель, умевший писать и считать до ста. А некоторые, вроде начальника Сибирского таможенного округа – известного гордеца и по сути надутого индюка Ивана Армстронга, вообще игнорировали местный свет, замкнувшись в семейной скорлупке… В город один раз в неделю приходило менее десятка газет.
Жалованья хватало лишь на то, чтоб сводить концы с концами. Так, штабс-капитан Головачев получал 318 рублей в год, а два воза дров для согрева съемной квартиры зимой обходились ему в 9 рублей. Причем детишки у него постоянно мерзли, и не было того дня, чтобы они вылезли из болезней…
Питался народ в городе, можно сказать, подножным кормом. У кого-то был крохотный огород, кто-то держал козу, кур. Хуже других кормились солдаты. Если селянин потреблял хлеба в среднем около трех фунтов в день, то на одного солдатика приходилось и того меньше. Хлеб часто заменяли прогорклыми ржаными сухарями. Суп повара готовили из квашеной капусты, добавляли в него репу и горох. Свежего мяса никто на столе не видывал, если оно и появлялось, то исключительно в виде кусков залежалой солонины… Не зря Достоевский в кругу близких людей прозвал этот малопригодный для жизни город Семипроклятинском!
Лето в Семипалатинске стояло обычно длинное и горячее. С вечерним ароматом степных трав на зубах скрипела тончайшая песчаная пыль. Она заполняла все жизненное пространство, все свободные поры – в любое время года серым налетом лежала на мебели, на подоконниках, в одежде, в белье, в подушках, на поверхности и в стволах винтовок, на что постоянно обращало внимание строгое начальство…
В конце октября пятьдесят четвертого пробежали слухи, что в Семипалатинске должен появиться новый стряпчий по уголовным и гражданским делам. Из самого Петербурга! В городе часто менялось гражданское, реже военное начальство. Но приезжий народ долго не задерживался в этом Богом позабытом городишке. Одни ждали повышения по службе, другие старались умотать в более благополучный Барнаул или в губернский центр Томск, ну, а кто-то попросту спивался, и ему была предопределена недолгая дорога на земле…
В холодный день 24 ноября прикатил из Омска экипаж с Врангелем. Не прошло и суток, как дежурный ефрейтор толкнул Достоевского в бок:
– Давай побыстрей! Тебя хочут видеть сам господин прокурор.
Солдат Достоевский вытянулся перед ефрейтором:
– В чем вина моя?
– Вот от него и узнаешь! – и, завернув один ус под самую мочку уха, с ухмылкой добавил: – Для важного разговора вызывают тебя, а не меня... А это главное!
Перед дверью большого начальника Достоевский трижды перекрестился.
– Заступись, Господи!..
В голове пронеслось все лихолетье. Даже вкралась мысль: а не передумали ли там, в Петербурге, в отношении него. И не придется ли после выяснения вновь открывшихся обстоятельств возвращаться на омские нары или двигаться в еще более проклятое место?
Открыл дверь.
– Штрафной солдат седьмого линейного батальона…
Из-за стола быстро поднялся высокий молодой человек с черной и густой шевелюрой – крупная волна волос от пробора направо. Лицо загущено короткой бородкой и широкими усами, сливающимися с пышными бакенбардами на светлом, чуть-чуть обветренном лице. Темные брови и красивые выразительные глаза. Человек подошел вплотную к Достоевскому и неожиданно обнял его, как старого знакомого.
Достоевский опешил, сконфузился, попытался закончить рапорт о своем прибытии, но хозяин кабинета добродушно произнес:
– Да полноте, мил человек! Вот вы какой, Федор Михайлович! Дайте мне вашу руку! Я пожму ее и передам привет от всего любящего вас Петербурга… От ваших поклонников, друзей и близких. Вот вам подарки и личное письмо от братца Михаила Михайловича. Он всей семьей провожал меня перед отъездом в Сибирь. Кланялся и обнимал!
– Я наслышан о вас, Александр Егорович!.. Большое спасибо!
– Что вы! Это вам спасибо, я и не мечтал встретить такую личность на своем пути. Особенно вдали от родных людей и мест…
Достоевский глазами пожирал листы бумаги, мелко исписанной самым близким на свете человеком – старшим братом Мишей. Федор почти четыре года не получал от него ни одной живой весточки. А теперь увидел до боли знакомый почерк. Михаил стоял перед ним, как живой: невысокого роста, худощав, с несколько впалой грудью, лицо продолговатое, умное, красивое, особенно темно-голубые выразительные глаза. Лицо в отличие от Федора слегка смуглое и на голове длинные каштановые волосы…
– Да вы, Федор Михайлович, садитесь в кресло! В ногах нет правды!
У Достоевского чуть не сорвалось с языка: «Ее нигде нет, господин Врангель!», – но он вовремя остановил себя. И сел в предложенное кресло. А новый стряпчий внимательно рассматривал лицо оказавшегося перед ним человека.
Совершенно не таким он представлял Достоевского раньше. Совсем невысок. И сутулые узкие плечи, и плоская, почти впалая грудь. Взгляд темных глаз угрюм и жгуч. Кончики губ запрятаны во втянутых щеках, покрытых рыжеватой щетиной…
Не стыдясь чужого человека, Достоевский плакал. Плакал, как глубоко обиженный ребенок. Он иногда всхлипывал, голос его перехватывало внутреннее рыдание. С ним такого не было даже после того, как на Сенной площади смертникам зачитали указ Государя о помиловании, и их развели по своим камерам.
Врангель тоже запомнил те драматические минуты в Петербурге. Им, будущим выпускникам-юристам Александровского лицея, приказали присутствовать при совершении смертной казни политических преступников...
Наконец Достоевский почти успокоился, он пальцами смахивал остатки слез и молчал. Чтобы разрядить напряжение, Врангель предложил выпить по бокалу шампанского за встречу и за хорошее будущее.
– Я не пью почти пять лет. Если настанет добрый час в моей жизни, я выпью обязательно.
– Тогда выпью я! За нашу дружбу и за прекрасное будущее! Уверен: следующий пятьдесят пятый год станет для нас удачным.
Достоевский принял петербургские подарки, связанные в один большой узел – книги, белье, табак, чай. Поднял красный воротник серой шинели, натянул по самые брови фуражку и отправился в казарму…
Слухи о том, что новый прокурор лично знаком с Достоевским и у них сложились особые дружеские отношения, дошли и до командира батальона. Достоевский заметил, что его перестали посылать на дальние посты и почти не направляли на охрану батальонного казначейства и к лазарету. А о заготовке дров он вообще забыл. Начальство, зная о его подлой болезни, давало ему самые простые поручения. Оно бы по-прежнему выжимало из солдата последние силы, если бы не этот случайный приезд Врангеля в Семипалатинск…
Все складывалось удачно. Мешал Достоевскому только узел, туго завязанный с семейством Исаевых…
Глава 18
– Служивый, ненароком помочь не сможешь?
Достоевский вздрогнул, резко повернулся. Под апрельским солнцем увидел среднего роста мужчину, как и он сам. Мужчина был явно навеселе. Красивый, чернявый, на вид не более сорока лет.
Федор видел его здесь не раз и знал, что фамилия этого человека Исаев, и захаживает он не только к малорослому подполковнику Беликову, но и к заведующему провиантским складом Ордынскому. Дело было у них нехитрое и решалось быстро, чаи они долго не гоняли, задушевных разговоров тоже не вели. Наскоро принимали по паре шкаликов горькой. И в разные стороны… Хозяевам – это что гусю вода, а Исаева сразу тащило в стороны и через несколько минут буквально сметало с ног. Так уж был устроен этот больной человек. Говорили, что он до последнего года сидел на хорошем месте чиновника особых поручений при начальнике Сибирского таможенного округа Армстронге. Но начальнику не пришелся по душе, между ними проскочила черная кошка. Может быть, поэтому, а может, по другой причине Исаев стал все чаще заглядывать в рюмку… Почти все жалованье до копеечки он пропивал, хотя имел на руках нездоровую жену и восьмилетнего сына.
В один из злосчастных дней Исаев напился в присутственном месте до такой степени, что пришлось вызывать солдат из нестроевой роты и в непотребном виде везти его на телеге домой. Молодая жена Исаева была от неожиданного визита в смятении и ужасе. Но через несколько дней эти чувства в ней возросли вдвое – муж получил уведомление о том, что он отстранен от своей должности. И, конечно, по такому случаю Исаев снова напился до скотского состояния… Теперь, находясь в отставке, безрезультатно хлопотал о назначении на новое место. Сегодня, как заметил Федор, Исаев вышел «навеселях» из дома Беликова.
– Чем подсобить могу, любезный? Груз какой или еще чего?
Исаев неожиданно качнулся, прочертив правым виском по боковине дежурного помещения, но все же успел зацепиться за угол строения и медленно попросил:
– Проводи меня, брат, до дому. Один не домарширую. Вон туда, видишь, где тучка...
Достоевский слышал, что семья Исаевых живет в Верхней слободке, в полуверсте от этого места. Федор не любил закоренелых пропойц. Но робкое, уважительное обращение Исаева к нему поколебало брезгливые чувства.
У порога дома их встретила черноволосая женщина лет около тридцати, волосы на затылке уложены «улиткой». В доброжелательном взгляде пылкий ум. Движения грациозны, непривычны для местного глаза.
– Спасибо вам за все! Может быть, чайку выпьете? – Грудной голос женщины прокатился по душе Достоевского, как наканифоленный смычок по настроенной струне.
– Не буду беспокоить вас сегодня. А в другой день забегу непременно, если вам будет угодно…
– Угодно, угодно! К нам мало хороших людей заходит. У Александра Ивановича порастерялись друзья, а у меня какая здесь дружба… Вот с сыном и занимаюсь.
На пороге дома появилась фигура мальчика лет восьми.
– Здравствуйте! А я – Паша, – сказал он кротко с манерами, которые не встретишь в здешнем городе у других детей.
– Дети умнее родителей пошли! – улыбнулась хозяйка и добавила. – Меня зовут Марией Дмитриевной, я южанка, с Каспия. В Сибири как жена сосланного декабриста. Только Александр Иванович у нас вовсе не декабрист…
Видно было, что упоминание о муже оказалось для нее неприятным. И Достоевский, слегка наморщив лоб, прервал ее.
– И я не декабрист. Но мне радостно было встретить здесь вас. Фамилия моя Достоевский, зовут Федором, по батюшке Михайлович.
Мария Дмитриевна внутренне напряглась, скулы на щеках налились ярким румянцем.
– Так вы тот самый Достоевский? – И она окликнула сына: – Павлик, Павлик, иди сюда! У нас сам писатель Достоевский!.. Я, честное слово, знаю вас давно… Как же! Эти «Бедные люди» … И наши слезы с сестрами и подругами над единственным экземпляром «Отечественных записок». Потом докатились слухи, что некто писатель Достоевский несет солдатскую службу в нашем батальоне. Я не придала особого значенья тогда. Извините, Федор Михайлович! Теперь мы перед вами в большом долгу. Скажу мужу, чтобы он пригласил вас завтра на вечерний чай…
Все эти минуты, пока говорила Мария Дмитриевна, он не мог прогнать от себя мысли: до чего же прелестна эта женщина! Слушать ее одно удовольствие, любоваться – другое.
На следующий день после обеда Исаев как бы случайно встретил Достоевского около казармы. Взял по-свойски за пуговицу.
– Слушайте, писатель, мне Машенька все рассказала. Прошу прощения за вчерашнее визави! Для искупления вины приглашаю вечером к нашему скромному столу.
– Но я же человек подневольный… Я не могу просто так…
– Мы с Беликовым в старой дружбе. Он дал согласие бывать вам у меня. Заодно дадите уроки словесности моему сыну…
– Если так, то у меня возражений нет.