– Или? – спросил Виктор Степанович.
– Или вы сейчас идете в военкомат и добровольцами записываетесь на фронт. И чтобы я вас в районе больше никогда не видел!
– Так мы не против на войну-то идти, – вставил Петька. – Нам бы только переодеться.
– Мужики, ну что решили? – спросил Андрей. – В медпункт почапаем или сразу в военкомат?
– Петруха, ты как себя чувствуешь? – обратился к парню Виктор Степанович.
– Да все у меня нормально, чего пристали? – отмахнулся от них Петька. – Пошли в армию записываться.
– А на фига мы тогда в город ехали? – пожал плечами Сашка. – Бригадир, куда топаем?
– Куда ближе, туда и топаем, – вынес Виктор Степанович соломоново решение. – Время – ночь уже скоро. А нам обратно еще ехать, попутку ловить.
В военкомате на их стук вышел дежурный командир.
– Чего надо? – спросил он.
– Так это, нам бы на фронт.
– На какой фронт? – удивился дежурный. – Добровольцы, что ли?
– Не добровольцы, но помочь готовы.
– Не было приказа добровольцев набирать, так что идите отсюда. Хотя постойте. Давайте я ваши фамилии и адреса перепишу. Где работаете? На руднике? Так на вас, поди, еще бронь? Ладно, разберемся. Езжайте домой и ожидайте. Будете нужны Родине – повестку пришлем.
Родине они понадобились через два месяца, когда Рабоче-крестьянская Красная армия вела ожесточенные бои с немецко-фашистскими захватчиками и ситуация для наших войск на всех фронтах сложилась беспросветная.
3
На Алтае в июле и августе травы стоят высокие, силой земной налитые. Самое время их косить да в стога метать, пока дожди осенние не зарядили. В конце лета каждый день на счету. Не успеешь глазом моргнуть, как холода придут.
Знали в поселке, что скоро будут на войну с Германией мужиков забирать, но все это казалось каким-то далеким, не сегодняшним и даже не завтрашним. А оно раз – и случилось.
В жаркий полдень в поселок Белорецк, стоящий в двадцати километрах вверх по течению речки Белой от поселка Андреевского, въехала полуторка.
– Эй, мальцы! Где тут у вас Афанасьевы живут? – притормозил шофер возле нескольких ребятишек, игравших у обочины дороги.
– Дядя, а тебе какие Афанасьевы нужны? – поинтересовался самый старший из мальчишек. – У нас их несколько.
– Товарищ уполномоченный, который Афанасьев нам нужен? – шофер повернулся к сидевшему рядом с ним человеку.
Тот достал из портфеля листок бумаги, развернул его и провел пальцем по строчкам, отыскивая фамилию.
– Виктор Степанович, – проговорил он.
– Слышали? – обратился шофер к мальчишкам. – Виктор Степанович нам нужен, Афанасьев.
– Так это папанька Настькин, – закивал головой старший мальчишка, видать заводила. – Вон она как раз идет. – и он махнул рукой, указывая на девушку, идущую по дороге в полусотне метров от них, а потом, пронзительно свистнув в два пальца, закричал что есть мочи: – Эй, Настька, тут до твоего батьки дело есть, подожди! – и припустился ее догонять.
Остальные ребятишки, вспорхнув, как воробьи, помчались за ним следом, оставляя на пыльной дороге отпечатки босых ног.
– Вот сорванцы, – засмеялся шофер.
– Настька, Настька! – старший мальчуган добежал до девушки. – Придешь сегодня вечером на танцульки? Гошка с нижней улицы обещался с гармошкой прийти.
– А тебе-то что? – засмеялась Настя. – Мал ты еще по танцулькам ходить.
– Так я не за себя спрашиваю, я за братана, за Васятку. Он у меня робкий. Это я боевой, а он слова не скажет. Я же вижу, что он по тебе сохнет.
– Какой ты, Сашка, глазастый. – Настька провела рукой по его взъерошенным волосам. – Передай брату, что не надо слишком стеснительным быть. Девушки любят смелых. – и она пошла дальше.
– Так придешь или нет? – с сожалением в голосе крикнул Сашка ей вслед.
– Посмотрим!
В это время машина поравнялась с мальчуганом и притормозила.
– Эй, малец, а скажи-ка еще, где тут у вас Колесниковы проживают, Яков Евдокимович и Василий Яковлевич.
Сашка замер, взглянул на приезжих и вдруг припустил бежать от них по дороге, будто заяц, вдогонку за Настькой, только его и видели.
– Тупой какой-то пацан, – хмыкнул военный. – Давай трогай. Догоняй деваху-то, у нее спросим.
Пробегая мимо Насти, Сашка крикнул, не останавливаясь:
– Настька, предупреди батьку, военный за ним приехал. И моего батьку с Васькой тоже ищут.
Когда машина поравнялась с Настей, военный высунулся из окна машины:
– Здравствуй, девонька! Ты Афанасьева будешь?
– И что? – Настя бросила на него настороженный взгляд, а сама продолжала идти.
Шофер сбавил скорость и вел машину вровень с девушкой.
– Нам бы с Виктором Степановичем повстречаться. Повестка ему из райвоенкомата пришла, – проговорил военный.
– Давайте, я передам.
– Эх, девонька, если бы все было так просто, – вздохнул военный. – Ты ведь комсомолка, сама знаешь: война идет. Только под его собственноручную роспись и могу выдать повестку.
– Вон наш дом, третий отсюда. – Настя показала рукой. – Езжайте за мной. Подождете немного, папа скоро должен с работы вернуться.
Она пошла вперед быстрым шагом и, подходя к калитке, закричала: «Мама, мама!»
– Что ты, дочка, весь поселок всполошила? – невысокого роста женщина, немолодая, русоволосая, в легком ситцевом платьице и с повязанной на голове косынкой, вышла из летней кухни.
– Мама! – воскликнула Настя. – Папу в армию забирают, на войну.
– Ох ты господи мой! – женщина от неожиданности всплеснула руками и опустилась на скамеечку, вкопанную возле стены рядом с дверью. – Как же так?
– Да не переживай ты так сильно, хозяйка, – проговорил военный, вышедший вслед за шофером из машины. – Немца мы бьем на всех фронтах. Враг, конечно, упирается, но мы ему спуску не даем.
– А муженьку твоему, да и другим тоже, до фронта еще далеко. Сначала они должны обучение пройти, – проговорил шофер, но, поймав строгий взгляд военного, осекся.
– К тому времени, когда муж твой на фронт попадет, глядишь, и сломаем хребет фашистскому зверю, – продолжил военный. – Итак, Афанасьев Виктор Степанович здесь проживает? – официальным тоном спросил он, держа перед собой листок с фамилиями призывников.
– Здесь, – подтвердила женщина. И добавила: – Только он сейчас на работе, на руднике. У него смена вот-вот должна закончиться. Подождете?
– Мы этак за три дня не управимся, – с досадой проговорил военный. – Сколько отсюда до рудника?
– Километров двадцать будет.
– Минут сорок езды, – вслух прикинул шофер. – Здесь дольше просидим.
– Поехали на рудник, – скомандовал военный. – Там сразу всех и найдем. Как раз к пересменке успеем. Поддай газу, а то до вечера не доберемся, – приказал он шоферу, и тот нажал на педаль газа, да так, что машина взвыла и рванулась вперед, будто только вчера вышла с завода, а не была уже несколько раз капитально ремонтирована.
Выехав из поселка, полуторка, дребезжа на ухабах, покатила по проселочной дороге на рудник. Для такой машины, как ГАЗ-АА, двадцатка километров – сущий пустяк.
– Товарищ уполномоченный, – заискивающе проговорил шофер. – Я тут местечко одно знаю тайное, самый настоящий грибной рай, от рыжиков да лисичек земли не видно, все вокруг в грибах. Ваша супружница ох как довольна будет, если вы ей ведро грибков привезете. Это же такая вкуснотища.
– Ладно, – согласился военный, видно, купившийся на то, что супруга будет довольна. – Если недолго, то можно. Мимо нас не проскочат?
– Никак нет, – заверил его шофер. – Дорога-то одна. А мы грибков быстро насобираем – и туда.
Грибов, действительно, было много, и все лисички. От них вся поляна была желто-оранжевого цвета. По ведру набрали быстро и снова двинули в путь. Но на одном из ухабов шофер не в ту сторону руль крутанул, машину сильно тряхнуло, и сразу же раздался свист. Полуторка дернулась и остановилась.
– Похоже, приехали. – шофер откинул капот и впился глазами во внутренности двигателя. – Так и есть, едри твою налево, ремень порвало. Просто в клочья разнесло.
– А ты даже не подумал, что ремень может порваться? – с кислым выражением лица спросил уполномоченный. – Сколько не доехали?
– Да почти десять километров не дотянули до рудника, – проговорил шофер. – Если пешком идти, так точно к ночи доберемся.
В это время послышался шум мотора и из-за пригорка показалась встречная машина.
– Эй, притормози! – обрадовался водитель и, замахав руками, бросился навстречу.
Но машина и без того уже сбавила ход, из кабины высунулся пожилой водитель с седыми усами.
– Чего тут у вас стряслось?
– Выручай, отец, – взмолился шофер и зашептал тихо: – Вот влип так влип. Начальника везу, а тут, как назло, ремень порвался. Он и так уже излохмаченный был, а сейчас вообще на куски развалился. Умолял завгара, чтобы новый ремень выписал, так разве допросишься.
– Знакомое дело, – кивнул шофер встречки, вылез из кабины и вытащил из-под сиденья ящик с инструментами. – По нашим дорогам без запасов нельзя. На вот, возьми. – он достал из ящика кусок кожаной шлейки от старой конской упряжи. – Крепкая вещь, сразу не порвется. Если сильно гнать не будешь, доберешься. Сам-то смастеришь или помочь?
– Спасибо, отец, смастерю.
В это время к ним подошел уполномоченный.
– Здравствуйте, товарищ, – поздоровался он. – Вы не с рудника едете?
– С рудника, – ответил водитель. – Смену в поселок везу.
– А, случайно, Афанасьева такого не знаете, Виктора Степановича?
– Как не знать, знаю, – уклончиво проговорил шофер и уточнил: – А он на что вам?
– Да письмо для него из города заказное.
– Письмо – это хорошо, – кивнул водитель и крикнул в кузов: – Виктор Степанович! Тебе тут бумага. Спустись.
– Так, может, с вами и другие работники едут? – обрадовался уполномоченный. – Я сейчас назову, кого надо. – и он, достав из кармана листок с фамилиями, стал зачитывать их.
– Не все, но половина точно есть.
– Как хорошо, что я вас встретил, – сказал уполномоченный и достал из портфеля толстую пачку бумаг. – Вот, получите и распишитесь.
– Что это? – поинтересовался шофер, да и другие смотрели с любопытством, однако настороженно.
– Повестки в военкомат, – ответил уполномоченный.
– Вот не было печали, – пробормотал шофер и сплюнул. – Тьфу. Надо же. А на Иванова есть?
– Сейчас посмотрим. – уполномоченный зашелестел листами, ловко перебирая их пальцами. – Есть, даже две. Забирайте, только распишитесь в получении.
Настроения у рабочих как не бывало. Остаток дороги бригада ехала молча. Когда остановились у магазина, Виктор Степанович кашлянул.
– Ладно, мужики, кончай горевать. Не на каторгу посылают – Родину защищать.
– Так-то оно так, никто не спорит. Надо защитить, так защитим. У меня вот только жена на сносях, когда родит, непонятно.
– А почему мне повестку не дали? – вдруг возмутился Петька. – Я что – из другого теста слепленный? Если всех забирают, так и меня пусть возьмут.
– Молод еще! – оборвал его Виктор Степанович. – Мать на кого оставишь?
– Как на кого? Брат подрастает. И сестренка уже почти невеста. Помогут, коли что.
– Завтра всех к себе приглашаю, – сказал бригадир. – Гулять так гулять. Не знаю, что нас ждет на войне, но тушеваться раньше времени не будем. Разберемся.
Подходя к своему дому, Виктор Степанович увидел жену, стоявшую у калитки и ждавшую его. Вид у нее был немного растерянный и испуганный.
– Витюша, что же будет? – спросила она и вышла ему навстречу, взяла за руку.
– Знаешь уже?
– Конечно, знаю. Этот, который из района, он же сначала домой к нам заехал. Потом уже на рудник рванул. Я сначала подумала, что из органов, испугалась. А его шофер-то меня успокоил. Мол, по делу, из военкомата. Так он на него так цыкнул, будто тот тайну государственную выдал.
– Сейчас по политической не забирают, – успокоил ее Виктор Степанович. – Не те времена. Сейчас всех на фронт гребут. Зачем тюрьмы полными держать, когда воевать некому?
– Нам-то что делать? – всхлипнула жена.
– Отгулы возьму, – ответил Виктор Степанович. – У меня их много накопилось. Съездим на пасеку. Отдохнем как люди. Заодно колодец подправлю. Дом-то справный, недавно подновлял. Достоит до моего возвращения. Войне же не век быть.
4
По-разному провели жители поселка последние дни перед отправкой их близких на фронт.
Виктор Степанович с женой Евдокией Петровной, как и собирались, поехали на пасеку. Запрягли Воронка в телегу, положили узел с провиантом.
– Настька! – крикнула мать. – Едешь с нами или дома остаешься за хозяйку? Мы с ночевой. Отцу надо колодец на пасеке подправить, ульи посмотреть.
– Езжайте, – махнула рукой дочь.
– Про корову не забудь, – наставляла мать. – Гусей на луг отгони.
– Да разберусь я без вас, первый раз, что ли? – высунулась в окно Настька. – Гусак сам знает, куда свое стадо вести, лучше нашего председателя.
– Ты язык-то за зубами держи, – осекла ее мать. – Договоришься у меня, дылда. Выросла выше отца, а ума так и не нажила.
– Ладно, не буду, – смиренно ответила дочь. – Езжайте.
– Вот стопроцентно тебе говорю, – шепнула Евдокия мужу, усаживаясь рядом с ним на сидушку из широкой доски, положенную поперек телеги и накрытую куском старого войлока. – Сейчас подруг приведет полон дом, и ни куриц не накормит, ни гусей пастись не выгонит, и про все остальное забудет.
– Да ладно тебе, не строжься на дочку, – невозмутимо сказал Виктор Степанович. – Смотри, какой красавицей стала. Вот на следующий год техникум закончит, в конторе будет работать. А там и замуж выдадим. Внуки пойдут.
– Твои бы слова да богу в уши, – как-то печально улыбнулась Евдокия. – А стращать надо. Без стращаловки непуганая вырастет. Опасностей не будет видеть.
Как только приехали на пасеку, Виктор Степанович баньку начал топить по-черному. Банька на берегу речки построена, входом прямо к воде. Мостки с берега на глубину налажены, чтобы сразу из парилки – да в воду. Глубина-то небольшая, всего по грудь будет человеку среднего роста. Дно песчаное, вода прозрачная, всякую тину течением уносит.
Внутри баньки стены, дымом прокопченные, черные как уголь. А прилавочек чистый, скобленый и водой сполощенный. Пол земляной, в углу очаг камнями-окатышами да крупной галькой обложен. Только успевай в него поленья березовые подкидывать – огонь все съедает. Дым всю баню до потолка заполняет, только у пола пространство от него свободное, воздух прозрачный, а выше черная пелена. Дым горячий стены так накаляет, что ни одна микробина, ни одна бактерия в таком жару не выживает, когда банька прокалится до ядреной температуры.
Под потолком отдушина. Сначала обрубком древесным закрытая, а как баня прокалится, ту затычку вытаскивают, дым-то и выходит. А жар остается. Воздух в бане становится чистым да свежим, но раскаленным до неимоверной температуры. Кожа такой жар едва терпит, да и то не всякая, а только у тех, кто в сибирской глуши вырос и всю жизнь в баньке по-черному парился. Вот в такую баньку с веничком березовым и надо ходить почаще, для здоровья полезно.
А Евдокия Петровна к тому времени веник из свежесрезанных березовых веточек кипятком запарила, чтобы листья не облетали.
– Поддай-ка, Евдокиюшка, – просит Виктор Степанович. – Поддай, голубушка.
Евдокия Петровна как жахнет на раскаленные камни очага полковшика квасу, водой разбавленного, и сразу по всей бане дух только что испеченного хлеба распространился. Ежели голоден, так сразу и насытишься.
– А это тебе, Витенька, от меня. – и хлопает его по спине веничком. – Впитай в себя весь этот жар. Будет холодно – вспомни и согрейся.
– Ой, что это так колет? – спрашивает Виктор Степанович.
– Это любовь моя, чтобы крепче дом родной запомнил, – отвечает Евдокия Петровна и поясняет: – Можжевеловая веточка игольчатая среди березовых листочков спряталась. Вроде бы и не видно, а в нужный момент тут как тут.
Она набирает из кадушки полковшика воды и снова льет на каменку. Да не сразу, как некоторые неумехи – одним махом весь ковш хлобыстнут, аж вода в разные стороны отскакивает, – а тонкой струйкой, помаленьку, и не на те камни, что сверху лежат, а между ними, вглубь, туда, где самый жар. Пар столбом поднимается к потолку, окутывая все пространство нестерпимым жаром. Виктор Степанович чувствует горьковатый аромат.
– Вкусный запах, – вдыхает он воздух. – Что это за травку ты заварила?
– Этот запах ты никогда не забудешь, как бы далеко тебя судьба ни закинула. Полынь-трава – верная спутница всех, кто в пути, – шепчет Евдокия Петровна.
Напарившись до умопомрачения, Виктор Степанович вышел из бани и с мостков в воду бултых со всего маху, только брызги полетели.
– Смотри там, осторожнее, – волнуется за него жена. – Не ровен час, поскользнешься. Мостки-то скользкие.
– Брр! – Виктор Степанович вылезает из реки и медленно идет к бане.
– На-ко вот кваску испей. – она стоит на пороге бани, завернутая в простыню, с распущенными волосами, протягивает ему деревянный черпачок с ароматным напитком.
– Спасибо, родная, спасла меня от неутолимой жажды. – он делает большой глоток и возвращает ей черпачок. – После допью, а сейчас бы хорошо по мне еще разок веничком пройтись! – и пулей в парилку, по второму кругу, сам бог велел.
Вечером после баньки, выпив чаю с медом, они, взявшись за руки, гуляли по лугу, вдыхали полной грудью аромат скошенной травы. Солнце хоть и склонялось уже к горизонту, но припекало еще изрядно. А в березовой роще, что рядом с лугом, под сенью высоких крон прохладно. Слабый ветерок ерошил волосы, шелестел листвой. Было тихо и спокойно. И не верилось, что где-то идет жестокая война.
Дед Дроней хоть и восьмой десяток разменял, но был еще в силе, мог без чужой помощи куль картошки с огорода принести и в погреб спустить, и траву острой литовкой полдня косить, и сено в копны метать, чтобы долгой зимой коровушкам-кормилицам, да теленку годовалому, да нескольким овечкам, недавно объягнившимся, было что жевать. Вот только на высокий стог самому не хватало уже прыткости взобраться. Внуки выручали. Они быстроногие. Им только скажи – они вмиг по длинной жердине взбираются на самый верх и кричат оттуда:
– Давай, дедушка, подкидывай сено-то!
– Держи, внучок, держи.
И летит вверх, в самое небо, навильник запашистого сена, где его подхватывает внук, мальчишка еще совсем, но из таких вот мальчишек и вырастают мужи, которые и с вилами, и с сохой легко управляются, а если понадобится, то и саблю острую нацепят и встанут на защиту своей Отчизны.
Известие о том, что двух его сыновей и старшего внука забирают на фронт, как-то сразу подкосило деда Дронея. Будто к его годам еще десяток лет сверху накинули. Плечи его сгорбились, глаза потускнели, пропал в них задорный блеск. Знал он не понаслышке, что такое война. Из потайного места, где ни одна продажная душа вовек не найдет, извлек он круглую коробочку из-под дореволюционного еще монпансье. Принес ее в хату, где собрались оба его сына и внуки с женами и детьми – большая дружная сибирская семья. Открыв коробочку, он достал из нее небольшой сверточек, развернул его.
– Вот, дети мои. – На его ладони с огрубевшей от работы кожей лежали три георгиевских креста и несколько царских медалей. – Первого Георгия я в японскую кампанию получил, а последующих двух Георгиев – в Первую мировую. Знатно мы тогда немчуру били под началом его превосходительства генерала Брусилова. Да вот, видно, не поумнели они с тех пор. Опять на нашу землю войной пошли. Теперь уж вам стоять грудью за Расею-матушку. Помните: не за государей воевать будете – за детей своих, за жен да за матерей.
А в соседнем доме одинокая вдова Анна Матвеевна в последнюю ночь перед уходом двух ее сыновей на фронт почти не спала. Они вернулись домой за полночь, все с подружками прощались да не заметили, как время пролетело, и спали теперь будто младенцы, не предчувствующие скорой беды, сладко посапывая во сне. Спаленка была узкая – две кровати стояли у стен, одна напротив другой, да небольшой проход между ними. Если бы спавшие на тех кроватях одновременно встали, то коленками друг за друга зацепились бы непременно. Но они ведь были родные братья – так и ничего, не возмущались.
Мать поставила табурет в изголовьях кроватей и весь остаток ночи просидела рядом со спящими сыновьями, положив свои руки на подушки рядом с их головами и чувствуя кожей их дыхание и исходящее от них тепло. И это были, пожалуй, самые счастливые мгновения ее жизни.
«Быть может, все и образуется, – думала она, – и вернутся мои сыночки с войны здоровые и невредимые. Быть может, война-то долго и не продлится».
Ох, тетка Анна! Знала бы ты будущее, так прижала бы сыновей к груди своей и не отпустила бы никуда. Да только ты ли одна так бы поступила? Миллионы матерей не отпустили бы своих чад на бессмысленную бойню. И если бы торжествовала на земле правда материнская, так и не было бы войн никогда и нигде на свете.
А может, оно и к лучшему, что не знаешь ты будущего, что не увидишь ты, как, прошитый пулеметной очередью, упадет твой старший сын, захлебнувшись криком на бегу, как оросит он снег своей горячей кровью. О чем будет он думать в последние мгновения своей жизни? О матери, родившей его, – наверное, о ней; о девушке, оставшейся в далеком таежном поселке, подарившей ему свою первую любовь, – наверное, о ней; о своем не родившемся еще сыне, который появится на свет маленький, слабенький, беззащитный, но, повзрослев, всегда будет помнить, что был у него отец и погиб его отец в самой страшной из всех войн, когда-либо случавшихся на земле, и не просто так погиб, а за его спокойное будущее.
Быть может, хорошо, что не увидишь ты, тетка Анна, как во время минометного обстрела вражеская мина разорвется рядом с твоим младшим сыном и будет лежать он на снегу с оторванными ногами, истекая кровью. О чем будет думать он в последние мгновения своей жизни? Наверное, о том же.
Ой, что это с ней, никак заснула ненароком, утомленная событиями последних дней. И сон-то страшный какой приснился. Хорошо, что это просто сон. А может, и не сон это вовсе, но что же тогда – наваждение? Или это думы ее материнские, печаль о сыновьях, или будущее предупреждает о том, что должно случиться? Времени – шестой час. Вставать пора, хлеб в печь ставить, чтобы сыновьям было что с собой в дорогу дальнюю взять.
За окном забрезжил рассвет. Во дворе заголосил петух, потом вдруг осекся и замолчал, словно почуяв неисцелимую материнскую печаль. Но мать давно уже была на ногах. В крынке стояло парное козье молоко. В русской печке подрумянивались два каравая хлеба, квашня для пирогов вот-вот должна была подойти. Два комплекта одежды – из довоенных еще запасов – висели на спинках стульев.
– Ребятишечки! – ласковый мамин шепот.
– Мамуль, еще немножечко подремлю...
Старший сын потянулся, повернулся на другой бок и снова заснул. А младший вообще не проснулся, лишь сладко посапывал во сне.
– Вставайте, мои хорошие, вставайте. – мать ласково погладила их по волосам. – Времени уже много. Восемь часов скоро. Вам через два часа в конторе быть, а ведь надо еще умыться, поесть, так что вставайте, родные.
5
Перед зданием сборного пункта собралась большая толпа народу, приехавшего со всех далеких и близких поселков и деревень, те, кого провожали, и те, кто провожал. Призывников сотни две набралось – взрослые мужики и молодые парни, многие из которых только-только достигли призывного возраста. Война, всеобщая мобилизация. Из провожающих – старенькие матери с заплаканными глазами; жены с затаенной грустью в глазах и надеждой, что многие страшные вещи, которые на войне случаются, их желанного не коснутся; незамужние девушки, расстающиеся со своими возлюбленными, в их глазах светится не то чтобы печаль, это само собой разумеется, разлука никому не в радость, но еще и надежда: не сомневайся, любимый, буду ждать столько, сколько потребуется, вернись только живой.
– Ты давай пиши, – просит парень.
– Может, и напишу, – отвечает недотрога, хотя знает точно: конечно, напишет, но нельзя же так сразу согласиться, подумает еще, что для всех такая доступная, а так воевать крепче будет, получив долгожданное письмо от любимой.
Настька приехала к сборному пункту вместе с родителями. Многие парни исподтишка любуются стройной, ладной фигурой девушки, ее длинными густыми волосами, заплетенными в тугую косу. Она ловит изредка на себе их быстрые взгляды и лишь слегка улыбается, привыкла.
– Пап, мам, я отойду ненадолго. – Настька кого-то пытается высмотреть в толпе.
– Иди, дочка, иди, – разрешает отец.
– Ненадолго, – предупреждает мать и грозит пальцем: – Смотри у меня!
– Да ладно, чего смотреть-то, – дергает плечиком Настька, это так она супротивничает, и тут же исчезает в толпе.
– К Ефимке побежала, – недовольно ворчит мать.
– Радуйся, – усмехается в усы Виктор Степанович. – Дочка-то выросла. А насчет Ефимки не переживай, парень неплохой. Его, кстати, тоже забирают. Вот вернемся все вместе с войны, тогда и потолкуем.
Пробираясь сквозь толпу, Настька нежданно-негаданно столкнулась лицом к лицу с Васькой. Невысокого роста паренек, тайно влюбленный в эту красивую и немного взбалмошную дивчину, похоже, даже испугался этой неожиданной встречи.
– Здравствуй, Вася, – проговорила Настька и тут же вспомнила слова младшего Васькиного брата Сашки: «Он у меня робкий». – Куда тебя забирают? В какую часть?
– Не знаю пока, – смущенно ответил Васька. – Может, в кавалерию. Спрашивали, умею ли я обращаться с лошадьми. А я коней с детства люблю.
– Ну и правильно, – улыбнулась Настька и вдруг предложила: – Ты напиши мне, а я отвечу. Честное слово, отвечу.
Она вдруг притянула Ваську к себе, поцеловала влажными губами в щеку и скрылась в толпе, оставив паренька в счастливой оторопи: что это было и было ли это вообще?
– Призывники! – зазвучал в репродукторе властный, немного хрипловатый голос военкома. – В две шеренги становись!
– Не войдут все, если в две шеренги, – раздались крики из толпы. – В три шеренги давай строй, а то и в четыре.
– Товарищи призывники, в три шеренги становись! – снова прогремел голос военкома. – Да плотнее, товарищи, плотнее. Сейчас перед вами выступит уполномоченный из центра.
Виктор Степанович дымил козьей ножкой. Рядом с ним собралась почти вся его бригада. На сколоченной наспех трибуне, обтянутой куском кумача, стоял типичного вида учрежденец в очочках и что-то громко вещал, но гул толпы не позволял расслышать, что он там говорит: то ли к чему-то призывает, то ли от чего-то отговаривает. Выкрикивая слова, заглушаемые гулом толпы, он в подтверждение своих слов усиленно размахивал зажатой в кулак газетой, свернутой в трубочку. Наверное, в ней и был напечатан недавний Приказ номер двести семьдесят Ставки Верховного Главнокомандования «Об ответственности военнослужащих за сдачу в плен и оставление врагу оружия», подписанный не кем-нибудь, а самим Иосифом Сталиным.
– Победа близка! – кричал с трибуны уполномоченный. – Наша авиация уже начала бомбить Берлин. Доблестная Красная армия громит врагов Отечества на всех фронтах от Черного моря до Балтийского. Враг отчаянно сопротивляется. Под Смоленском наши войска прорвали оборону противника и вышли из окружения. Скоро, очень скоро мы отвоюем наши рубежи, вернем все ранее оставленные города и населенные пункты великого Советского Союза. И после этого мы погоним врага обратно в его логово. Победа будет за нами. Наше дело правое. Мы победим. И эта Великая Победа будет коваться здесь и сейчас вами, мои дорогие соотечественники.
– Пойду потолкую с военкомом. – Виктор Степанович затушил папироску и бросил окурок в урну. – Ждите меня здесь, хлопцы. Сами никуда не ходите.
– А чего он нас-то с собой не взял? – хмыкнул вечно поперечный Петька, когда Виктор Степанович ушел. – Пошли бы все вместе.
– Вот он и хочет, чтобы мы пошли все вместе, – растолковал ему Сашка. – Твое дело десятое. Бугор сказал ждать, значит, ждем.
– Вместе, – пояснил Петьке Андрей, – это значит в одной части воевать, чтобы не разбросали по разным фронтам.
– Или вы сейчас идете в военкомат и добровольцами записываетесь на фронт. И чтобы я вас в районе больше никогда не видел!
– Так мы не против на войну-то идти, – вставил Петька. – Нам бы только переодеться.
– Мужики, ну что решили? – спросил Андрей. – В медпункт почапаем или сразу в военкомат?
– Петруха, ты как себя чувствуешь? – обратился к парню Виктор Степанович.
– Да все у меня нормально, чего пристали? – отмахнулся от них Петька. – Пошли в армию записываться.
– А на фига мы тогда в город ехали? – пожал плечами Сашка. – Бригадир, куда топаем?
– Куда ближе, туда и топаем, – вынес Виктор Степанович соломоново решение. – Время – ночь уже скоро. А нам обратно еще ехать, попутку ловить.
В военкомате на их стук вышел дежурный командир.
– Чего надо? – спросил он.
– Так это, нам бы на фронт.
– На какой фронт? – удивился дежурный. – Добровольцы, что ли?
– Не добровольцы, но помочь готовы.
– Не было приказа добровольцев набирать, так что идите отсюда. Хотя постойте. Давайте я ваши фамилии и адреса перепишу. Где работаете? На руднике? Так на вас, поди, еще бронь? Ладно, разберемся. Езжайте домой и ожидайте. Будете нужны Родине – повестку пришлем.
Родине они понадобились через два месяца, когда Рабоче-крестьянская Красная армия вела ожесточенные бои с немецко-фашистскими захватчиками и ситуация для наших войск на всех фронтах сложилась беспросветная.
3
На Алтае в июле и августе травы стоят высокие, силой земной налитые. Самое время их косить да в стога метать, пока дожди осенние не зарядили. В конце лета каждый день на счету. Не успеешь глазом моргнуть, как холода придут.
Знали в поселке, что скоро будут на войну с Германией мужиков забирать, но все это казалось каким-то далеким, не сегодняшним и даже не завтрашним. А оно раз – и случилось.
В жаркий полдень в поселок Белорецк, стоящий в двадцати километрах вверх по течению речки Белой от поселка Андреевского, въехала полуторка.
– Эй, мальцы! Где тут у вас Афанасьевы живут? – притормозил шофер возле нескольких ребятишек, игравших у обочины дороги.
– Дядя, а тебе какие Афанасьевы нужны? – поинтересовался самый старший из мальчишек. – У нас их несколько.
– Товарищ уполномоченный, который Афанасьев нам нужен? – шофер повернулся к сидевшему рядом с ним человеку.
Тот достал из портфеля листок бумаги, развернул его и провел пальцем по строчкам, отыскивая фамилию.
– Виктор Степанович, – проговорил он.
– Слышали? – обратился шофер к мальчишкам. – Виктор Степанович нам нужен, Афанасьев.
– Так это папанька Настькин, – закивал головой старший мальчишка, видать заводила. – Вон она как раз идет. – и он махнул рукой, указывая на девушку, идущую по дороге в полусотне метров от них, а потом, пронзительно свистнув в два пальца, закричал что есть мочи: – Эй, Настька, тут до твоего батьки дело есть, подожди! – и припустился ее догонять.
Остальные ребятишки, вспорхнув, как воробьи, помчались за ним следом, оставляя на пыльной дороге отпечатки босых ног.
– Вот сорванцы, – засмеялся шофер.
– Настька, Настька! – старший мальчуган добежал до девушки. – Придешь сегодня вечером на танцульки? Гошка с нижней улицы обещался с гармошкой прийти.
– А тебе-то что? – засмеялась Настя. – Мал ты еще по танцулькам ходить.
– Так я не за себя спрашиваю, я за братана, за Васятку. Он у меня робкий. Это я боевой, а он слова не скажет. Я же вижу, что он по тебе сохнет.
– Какой ты, Сашка, глазастый. – Настька провела рукой по его взъерошенным волосам. – Передай брату, что не надо слишком стеснительным быть. Девушки любят смелых. – и она пошла дальше.
– Так придешь или нет? – с сожалением в голосе крикнул Сашка ей вслед.
– Посмотрим!
В это время машина поравнялась с мальчуганом и притормозила.
– Эй, малец, а скажи-ка еще, где тут у вас Колесниковы проживают, Яков Евдокимович и Василий Яковлевич.
Сашка замер, взглянул на приезжих и вдруг припустил бежать от них по дороге, будто заяц, вдогонку за Настькой, только его и видели.
– Тупой какой-то пацан, – хмыкнул военный. – Давай трогай. Догоняй деваху-то, у нее спросим.
Пробегая мимо Насти, Сашка крикнул, не останавливаясь:
– Настька, предупреди батьку, военный за ним приехал. И моего батьку с Васькой тоже ищут.
Когда машина поравнялась с Настей, военный высунулся из окна машины:
– Здравствуй, девонька! Ты Афанасьева будешь?
– И что? – Настя бросила на него настороженный взгляд, а сама продолжала идти.
Шофер сбавил скорость и вел машину вровень с девушкой.
– Нам бы с Виктором Степановичем повстречаться. Повестка ему из райвоенкомата пришла, – проговорил военный.
– Давайте, я передам.
– Эх, девонька, если бы все было так просто, – вздохнул военный. – Ты ведь комсомолка, сама знаешь: война идет. Только под его собственноручную роспись и могу выдать повестку.
– Вон наш дом, третий отсюда. – Настя показала рукой. – Езжайте за мной. Подождете немного, папа скоро должен с работы вернуться.
Она пошла вперед быстрым шагом и, подходя к калитке, закричала: «Мама, мама!»
– Что ты, дочка, весь поселок всполошила? – невысокого роста женщина, немолодая, русоволосая, в легком ситцевом платьице и с повязанной на голове косынкой, вышла из летней кухни.
– Мама! – воскликнула Настя. – Папу в армию забирают, на войну.
– Ох ты господи мой! – женщина от неожиданности всплеснула руками и опустилась на скамеечку, вкопанную возле стены рядом с дверью. – Как же так?
– Да не переживай ты так сильно, хозяйка, – проговорил военный, вышедший вслед за шофером из машины. – Немца мы бьем на всех фронтах. Враг, конечно, упирается, но мы ему спуску не даем.
– А муженьку твоему, да и другим тоже, до фронта еще далеко. Сначала они должны обучение пройти, – проговорил шофер, но, поймав строгий взгляд военного, осекся.
– К тому времени, когда муж твой на фронт попадет, глядишь, и сломаем хребет фашистскому зверю, – продолжил военный. – Итак, Афанасьев Виктор Степанович здесь проживает? – официальным тоном спросил он, держа перед собой листок с фамилиями призывников.
– Здесь, – подтвердила женщина. И добавила: – Только он сейчас на работе, на руднике. У него смена вот-вот должна закончиться. Подождете?
– Мы этак за три дня не управимся, – с досадой проговорил военный. – Сколько отсюда до рудника?
– Километров двадцать будет.
– Минут сорок езды, – вслух прикинул шофер. – Здесь дольше просидим.
– Поехали на рудник, – скомандовал военный. – Там сразу всех и найдем. Как раз к пересменке успеем. Поддай газу, а то до вечера не доберемся, – приказал он шоферу, и тот нажал на педаль газа, да так, что машина взвыла и рванулась вперед, будто только вчера вышла с завода, а не была уже несколько раз капитально ремонтирована.
Выехав из поселка, полуторка, дребезжа на ухабах, покатила по проселочной дороге на рудник. Для такой машины, как ГАЗ-АА, двадцатка километров – сущий пустяк.
– Товарищ уполномоченный, – заискивающе проговорил шофер. – Я тут местечко одно знаю тайное, самый настоящий грибной рай, от рыжиков да лисичек земли не видно, все вокруг в грибах. Ваша супружница ох как довольна будет, если вы ей ведро грибков привезете. Это же такая вкуснотища.
– Ладно, – согласился военный, видно, купившийся на то, что супруга будет довольна. – Если недолго, то можно. Мимо нас не проскочат?
– Никак нет, – заверил его шофер. – Дорога-то одна. А мы грибков быстро насобираем – и туда.
Грибов, действительно, было много, и все лисички. От них вся поляна была желто-оранжевого цвета. По ведру набрали быстро и снова двинули в путь. Но на одном из ухабов шофер не в ту сторону руль крутанул, машину сильно тряхнуло, и сразу же раздался свист. Полуторка дернулась и остановилась.
– Похоже, приехали. – шофер откинул капот и впился глазами во внутренности двигателя. – Так и есть, едри твою налево, ремень порвало. Просто в клочья разнесло.
– А ты даже не подумал, что ремень может порваться? – с кислым выражением лица спросил уполномоченный. – Сколько не доехали?
– Да почти десять километров не дотянули до рудника, – проговорил шофер. – Если пешком идти, так точно к ночи доберемся.
В это время послышался шум мотора и из-за пригорка показалась встречная машина.
– Эй, притормози! – обрадовался водитель и, замахав руками, бросился навстречу.
Но машина и без того уже сбавила ход, из кабины высунулся пожилой водитель с седыми усами.
– Чего тут у вас стряслось?
– Выручай, отец, – взмолился шофер и зашептал тихо: – Вот влип так влип. Начальника везу, а тут, как назло, ремень порвался. Он и так уже излохмаченный был, а сейчас вообще на куски развалился. Умолял завгара, чтобы новый ремень выписал, так разве допросишься.
– Знакомое дело, – кивнул шофер встречки, вылез из кабины и вытащил из-под сиденья ящик с инструментами. – По нашим дорогам без запасов нельзя. На вот, возьми. – он достал из ящика кусок кожаной шлейки от старой конской упряжи. – Крепкая вещь, сразу не порвется. Если сильно гнать не будешь, доберешься. Сам-то смастеришь или помочь?
– Спасибо, отец, смастерю.
В это время к ним подошел уполномоченный.
– Здравствуйте, товарищ, – поздоровался он. – Вы не с рудника едете?
– С рудника, – ответил водитель. – Смену в поселок везу.
– А, случайно, Афанасьева такого не знаете, Виктора Степановича?
– Как не знать, знаю, – уклончиво проговорил шофер и уточнил: – А он на что вам?
– Да письмо для него из города заказное.
– Письмо – это хорошо, – кивнул водитель и крикнул в кузов: – Виктор Степанович! Тебе тут бумага. Спустись.
– Так, может, с вами и другие работники едут? – обрадовался уполномоченный. – Я сейчас назову, кого надо. – и он, достав из кармана листок с фамилиями, стал зачитывать их.
– Не все, но половина точно есть.
– Как хорошо, что я вас встретил, – сказал уполномоченный и достал из портфеля толстую пачку бумаг. – Вот, получите и распишитесь.
– Что это? – поинтересовался шофер, да и другие смотрели с любопытством, однако настороженно.
– Повестки в военкомат, – ответил уполномоченный.
– Вот не было печали, – пробормотал шофер и сплюнул. – Тьфу. Надо же. А на Иванова есть?
– Сейчас посмотрим. – уполномоченный зашелестел листами, ловко перебирая их пальцами. – Есть, даже две. Забирайте, только распишитесь в получении.
Настроения у рабочих как не бывало. Остаток дороги бригада ехала молча. Когда остановились у магазина, Виктор Степанович кашлянул.
– Ладно, мужики, кончай горевать. Не на каторгу посылают – Родину защищать.
– Так-то оно так, никто не спорит. Надо защитить, так защитим. У меня вот только жена на сносях, когда родит, непонятно.
– А почему мне повестку не дали? – вдруг возмутился Петька. – Я что – из другого теста слепленный? Если всех забирают, так и меня пусть возьмут.
– Молод еще! – оборвал его Виктор Степанович. – Мать на кого оставишь?
– Как на кого? Брат подрастает. И сестренка уже почти невеста. Помогут, коли что.
– Завтра всех к себе приглашаю, – сказал бригадир. – Гулять так гулять. Не знаю, что нас ждет на войне, но тушеваться раньше времени не будем. Разберемся.
Подходя к своему дому, Виктор Степанович увидел жену, стоявшую у калитки и ждавшую его. Вид у нее был немного растерянный и испуганный.
– Витюша, что же будет? – спросила она и вышла ему навстречу, взяла за руку.
– Знаешь уже?
– Конечно, знаю. Этот, который из района, он же сначала домой к нам заехал. Потом уже на рудник рванул. Я сначала подумала, что из органов, испугалась. А его шофер-то меня успокоил. Мол, по делу, из военкомата. Так он на него так цыкнул, будто тот тайну государственную выдал.
– Сейчас по политической не забирают, – успокоил ее Виктор Степанович. – Не те времена. Сейчас всех на фронт гребут. Зачем тюрьмы полными держать, когда воевать некому?
– Нам-то что делать? – всхлипнула жена.
– Отгулы возьму, – ответил Виктор Степанович. – У меня их много накопилось. Съездим на пасеку. Отдохнем как люди. Заодно колодец подправлю. Дом-то справный, недавно подновлял. Достоит до моего возвращения. Войне же не век быть.
4
По-разному провели жители поселка последние дни перед отправкой их близких на фронт.
Виктор Степанович с женой Евдокией Петровной, как и собирались, поехали на пасеку. Запрягли Воронка в телегу, положили узел с провиантом.
– Настька! – крикнула мать. – Едешь с нами или дома остаешься за хозяйку? Мы с ночевой. Отцу надо колодец на пасеке подправить, ульи посмотреть.
– Езжайте, – махнула рукой дочь.
– Про корову не забудь, – наставляла мать. – Гусей на луг отгони.
– Да разберусь я без вас, первый раз, что ли? – высунулась в окно Настька. – Гусак сам знает, куда свое стадо вести, лучше нашего председателя.
– Ты язык-то за зубами держи, – осекла ее мать. – Договоришься у меня, дылда. Выросла выше отца, а ума так и не нажила.
– Ладно, не буду, – смиренно ответила дочь. – Езжайте.
– Вот стопроцентно тебе говорю, – шепнула Евдокия мужу, усаживаясь рядом с ним на сидушку из широкой доски, положенную поперек телеги и накрытую куском старого войлока. – Сейчас подруг приведет полон дом, и ни куриц не накормит, ни гусей пастись не выгонит, и про все остальное забудет.
– Да ладно тебе, не строжься на дочку, – невозмутимо сказал Виктор Степанович. – Смотри, какой красавицей стала. Вот на следующий год техникум закончит, в конторе будет работать. А там и замуж выдадим. Внуки пойдут.
– Твои бы слова да богу в уши, – как-то печально улыбнулась Евдокия. – А стращать надо. Без стращаловки непуганая вырастет. Опасностей не будет видеть.
Как только приехали на пасеку, Виктор Степанович баньку начал топить по-черному. Банька на берегу речки построена, входом прямо к воде. Мостки с берега на глубину налажены, чтобы сразу из парилки – да в воду. Глубина-то небольшая, всего по грудь будет человеку среднего роста. Дно песчаное, вода прозрачная, всякую тину течением уносит.
Внутри баньки стены, дымом прокопченные, черные как уголь. А прилавочек чистый, скобленый и водой сполощенный. Пол земляной, в углу очаг камнями-окатышами да крупной галькой обложен. Только успевай в него поленья березовые подкидывать – огонь все съедает. Дым всю баню до потолка заполняет, только у пола пространство от него свободное, воздух прозрачный, а выше черная пелена. Дым горячий стены так накаляет, что ни одна микробина, ни одна бактерия в таком жару не выживает, когда банька прокалится до ядреной температуры.
Под потолком отдушина. Сначала обрубком древесным закрытая, а как баня прокалится, ту затычку вытаскивают, дым-то и выходит. А жар остается. Воздух в бане становится чистым да свежим, но раскаленным до неимоверной температуры. Кожа такой жар едва терпит, да и то не всякая, а только у тех, кто в сибирской глуши вырос и всю жизнь в баньке по-черному парился. Вот в такую баньку с веничком березовым и надо ходить почаще, для здоровья полезно.
А Евдокия Петровна к тому времени веник из свежесрезанных березовых веточек кипятком запарила, чтобы листья не облетали.
– Поддай-ка, Евдокиюшка, – просит Виктор Степанович. – Поддай, голубушка.
Евдокия Петровна как жахнет на раскаленные камни очага полковшика квасу, водой разбавленного, и сразу по всей бане дух только что испеченного хлеба распространился. Ежели голоден, так сразу и насытишься.
– А это тебе, Витенька, от меня. – и хлопает его по спине веничком. – Впитай в себя весь этот жар. Будет холодно – вспомни и согрейся.
– Ой, что это так колет? – спрашивает Виктор Степанович.
– Это любовь моя, чтобы крепче дом родной запомнил, – отвечает Евдокия Петровна и поясняет: – Можжевеловая веточка игольчатая среди березовых листочков спряталась. Вроде бы и не видно, а в нужный момент тут как тут.
Она набирает из кадушки полковшика воды и снова льет на каменку. Да не сразу, как некоторые неумехи – одним махом весь ковш хлобыстнут, аж вода в разные стороны отскакивает, – а тонкой струйкой, помаленьку, и не на те камни, что сверху лежат, а между ними, вглубь, туда, где самый жар. Пар столбом поднимается к потолку, окутывая все пространство нестерпимым жаром. Виктор Степанович чувствует горьковатый аромат.
– Вкусный запах, – вдыхает он воздух. – Что это за травку ты заварила?
– Этот запах ты никогда не забудешь, как бы далеко тебя судьба ни закинула. Полынь-трава – верная спутница всех, кто в пути, – шепчет Евдокия Петровна.
Напарившись до умопомрачения, Виктор Степанович вышел из бани и с мостков в воду бултых со всего маху, только брызги полетели.
– Смотри там, осторожнее, – волнуется за него жена. – Не ровен час, поскользнешься. Мостки-то скользкие.
– Брр! – Виктор Степанович вылезает из реки и медленно идет к бане.
– На-ко вот кваску испей. – она стоит на пороге бани, завернутая в простыню, с распущенными волосами, протягивает ему деревянный черпачок с ароматным напитком.
– Спасибо, родная, спасла меня от неутолимой жажды. – он делает большой глоток и возвращает ей черпачок. – После допью, а сейчас бы хорошо по мне еще разок веничком пройтись! – и пулей в парилку, по второму кругу, сам бог велел.
Вечером после баньки, выпив чаю с медом, они, взявшись за руки, гуляли по лугу, вдыхали полной грудью аромат скошенной травы. Солнце хоть и склонялось уже к горизонту, но припекало еще изрядно. А в березовой роще, что рядом с лугом, под сенью высоких крон прохладно. Слабый ветерок ерошил волосы, шелестел листвой. Было тихо и спокойно. И не верилось, что где-то идет жестокая война.
Дед Дроней хоть и восьмой десяток разменял, но был еще в силе, мог без чужой помощи куль картошки с огорода принести и в погреб спустить, и траву острой литовкой полдня косить, и сено в копны метать, чтобы долгой зимой коровушкам-кормилицам, да теленку годовалому, да нескольким овечкам, недавно объягнившимся, было что жевать. Вот только на высокий стог самому не хватало уже прыткости взобраться. Внуки выручали. Они быстроногие. Им только скажи – они вмиг по длинной жердине взбираются на самый верх и кричат оттуда:
– Давай, дедушка, подкидывай сено-то!
– Держи, внучок, держи.
И летит вверх, в самое небо, навильник запашистого сена, где его подхватывает внук, мальчишка еще совсем, но из таких вот мальчишек и вырастают мужи, которые и с вилами, и с сохой легко управляются, а если понадобится, то и саблю острую нацепят и встанут на защиту своей Отчизны.
Известие о том, что двух его сыновей и старшего внука забирают на фронт, как-то сразу подкосило деда Дронея. Будто к его годам еще десяток лет сверху накинули. Плечи его сгорбились, глаза потускнели, пропал в них задорный блеск. Знал он не понаслышке, что такое война. Из потайного места, где ни одна продажная душа вовек не найдет, извлек он круглую коробочку из-под дореволюционного еще монпансье. Принес ее в хату, где собрались оба его сына и внуки с женами и детьми – большая дружная сибирская семья. Открыв коробочку, он достал из нее небольшой сверточек, развернул его.
– Вот, дети мои. – На его ладони с огрубевшей от работы кожей лежали три георгиевских креста и несколько царских медалей. – Первого Георгия я в японскую кампанию получил, а последующих двух Георгиев – в Первую мировую. Знатно мы тогда немчуру били под началом его превосходительства генерала Брусилова. Да вот, видно, не поумнели они с тех пор. Опять на нашу землю войной пошли. Теперь уж вам стоять грудью за Расею-матушку. Помните: не за государей воевать будете – за детей своих, за жен да за матерей.
А в соседнем доме одинокая вдова Анна Матвеевна в последнюю ночь перед уходом двух ее сыновей на фронт почти не спала. Они вернулись домой за полночь, все с подружками прощались да не заметили, как время пролетело, и спали теперь будто младенцы, не предчувствующие скорой беды, сладко посапывая во сне. Спаленка была узкая – две кровати стояли у стен, одна напротив другой, да небольшой проход между ними. Если бы спавшие на тех кроватях одновременно встали, то коленками друг за друга зацепились бы непременно. Но они ведь были родные братья – так и ничего, не возмущались.
Мать поставила табурет в изголовьях кроватей и весь остаток ночи просидела рядом со спящими сыновьями, положив свои руки на подушки рядом с их головами и чувствуя кожей их дыхание и исходящее от них тепло. И это были, пожалуй, самые счастливые мгновения ее жизни.
«Быть может, все и образуется, – думала она, – и вернутся мои сыночки с войны здоровые и невредимые. Быть может, война-то долго и не продлится».
Ох, тетка Анна! Знала бы ты будущее, так прижала бы сыновей к груди своей и не отпустила бы никуда. Да только ты ли одна так бы поступила? Миллионы матерей не отпустили бы своих чад на бессмысленную бойню. И если бы торжествовала на земле правда материнская, так и не было бы войн никогда и нигде на свете.
А может, оно и к лучшему, что не знаешь ты будущего, что не увидишь ты, как, прошитый пулеметной очередью, упадет твой старший сын, захлебнувшись криком на бегу, как оросит он снег своей горячей кровью. О чем будет он думать в последние мгновения своей жизни? О матери, родившей его, – наверное, о ней; о девушке, оставшейся в далеком таежном поселке, подарившей ему свою первую любовь, – наверное, о ней; о своем не родившемся еще сыне, который появится на свет маленький, слабенький, беззащитный, но, повзрослев, всегда будет помнить, что был у него отец и погиб его отец в самой страшной из всех войн, когда-либо случавшихся на земле, и не просто так погиб, а за его спокойное будущее.
Быть может, хорошо, что не увидишь ты, тетка Анна, как во время минометного обстрела вражеская мина разорвется рядом с твоим младшим сыном и будет лежать он на снегу с оторванными ногами, истекая кровью. О чем будет думать он в последние мгновения своей жизни? Наверное, о том же.
Ой, что это с ней, никак заснула ненароком, утомленная событиями последних дней. И сон-то страшный какой приснился. Хорошо, что это просто сон. А может, и не сон это вовсе, но что же тогда – наваждение? Или это думы ее материнские, печаль о сыновьях, или будущее предупреждает о том, что должно случиться? Времени – шестой час. Вставать пора, хлеб в печь ставить, чтобы сыновьям было что с собой в дорогу дальнюю взять.
За окном забрезжил рассвет. Во дворе заголосил петух, потом вдруг осекся и замолчал, словно почуяв неисцелимую материнскую печаль. Но мать давно уже была на ногах. В крынке стояло парное козье молоко. В русской печке подрумянивались два каравая хлеба, квашня для пирогов вот-вот должна была подойти. Два комплекта одежды – из довоенных еще запасов – висели на спинках стульев.
– Ребятишечки! – ласковый мамин шепот.
– Мамуль, еще немножечко подремлю...
Старший сын потянулся, повернулся на другой бок и снова заснул. А младший вообще не проснулся, лишь сладко посапывал во сне.
– Вставайте, мои хорошие, вставайте. – мать ласково погладила их по волосам. – Времени уже много. Восемь часов скоро. Вам через два часа в конторе быть, а ведь надо еще умыться, поесть, так что вставайте, родные.
5
Перед зданием сборного пункта собралась большая толпа народу, приехавшего со всех далеких и близких поселков и деревень, те, кого провожали, и те, кто провожал. Призывников сотни две набралось – взрослые мужики и молодые парни, многие из которых только-только достигли призывного возраста. Война, всеобщая мобилизация. Из провожающих – старенькие матери с заплаканными глазами; жены с затаенной грустью в глазах и надеждой, что многие страшные вещи, которые на войне случаются, их желанного не коснутся; незамужние девушки, расстающиеся со своими возлюбленными, в их глазах светится не то чтобы печаль, это само собой разумеется, разлука никому не в радость, но еще и надежда: не сомневайся, любимый, буду ждать столько, сколько потребуется, вернись только живой.
– Ты давай пиши, – просит парень.
– Может, и напишу, – отвечает недотрога, хотя знает точно: конечно, напишет, но нельзя же так сразу согласиться, подумает еще, что для всех такая доступная, а так воевать крепче будет, получив долгожданное письмо от любимой.
Настька приехала к сборному пункту вместе с родителями. Многие парни исподтишка любуются стройной, ладной фигурой девушки, ее длинными густыми волосами, заплетенными в тугую косу. Она ловит изредка на себе их быстрые взгляды и лишь слегка улыбается, привыкла.
– Пап, мам, я отойду ненадолго. – Настька кого-то пытается высмотреть в толпе.
– Иди, дочка, иди, – разрешает отец.
– Ненадолго, – предупреждает мать и грозит пальцем: – Смотри у меня!
– Да ладно, чего смотреть-то, – дергает плечиком Настька, это так она супротивничает, и тут же исчезает в толпе.
– К Ефимке побежала, – недовольно ворчит мать.
– Радуйся, – усмехается в усы Виктор Степанович. – Дочка-то выросла. А насчет Ефимки не переживай, парень неплохой. Его, кстати, тоже забирают. Вот вернемся все вместе с войны, тогда и потолкуем.
Пробираясь сквозь толпу, Настька нежданно-негаданно столкнулась лицом к лицу с Васькой. Невысокого роста паренек, тайно влюбленный в эту красивую и немного взбалмошную дивчину, похоже, даже испугался этой неожиданной встречи.
– Здравствуй, Вася, – проговорила Настька и тут же вспомнила слова младшего Васькиного брата Сашки: «Он у меня робкий». – Куда тебя забирают? В какую часть?
– Не знаю пока, – смущенно ответил Васька. – Может, в кавалерию. Спрашивали, умею ли я обращаться с лошадьми. А я коней с детства люблю.
– Ну и правильно, – улыбнулась Настька и вдруг предложила: – Ты напиши мне, а я отвечу. Честное слово, отвечу.
Она вдруг притянула Ваську к себе, поцеловала влажными губами в щеку и скрылась в толпе, оставив паренька в счастливой оторопи: что это было и было ли это вообще?
– Призывники! – зазвучал в репродукторе властный, немного хрипловатый голос военкома. – В две шеренги становись!
– Не войдут все, если в две шеренги, – раздались крики из толпы. – В три шеренги давай строй, а то и в четыре.
– Товарищи призывники, в три шеренги становись! – снова прогремел голос военкома. – Да плотнее, товарищи, плотнее. Сейчас перед вами выступит уполномоченный из центра.
Виктор Степанович дымил козьей ножкой. Рядом с ним собралась почти вся его бригада. На сколоченной наспех трибуне, обтянутой куском кумача, стоял типичного вида учрежденец в очочках и что-то громко вещал, но гул толпы не позволял расслышать, что он там говорит: то ли к чему-то призывает, то ли от чего-то отговаривает. Выкрикивая слова, заглушаемые гулом толпы, он в подтверждение своих слов усиленно размахивал зажатой в кулак газетой, свернутой в трубочку. Наверное, в ней и был напечатан недавний Приказ номер двести семьдесят Ставки Верховного Главнокомандования «Об ответственности военнослужащих за сдачу в плен и оставление врагу оружия», подписанный не кем-нибудь, а самим Иосифом Сталиным.
– Победа близка! – кричал с трибуны уполномоченный. – Наша авиация уже начала бомбить Берлин. Доблестная Красная армия громит врагов Отечества на всех фронтах от Черного моря до Балтийского. Враг отчаянно сопротивляется. Под Смоленском наши войска прорвали оборону противника и вышли из окружения. Скоро, очень скоро мы отвоюем наши рубежи, вернем все ранее оставленные города и населенные пункты великого Советского Союза. И после этого мы погоним врага обратно в его логово. Победа будет за нами. Наше дело правое. Мы победим. И эта Великая Победа будет коваться здесь и сейчас вами, мои дорогие соотечественники.
– Пойду потолкую с военкомом. – Виктор Степанович затушил папироску и бросил окурок в урну. – Ждите меня здесь, хлопцы. Сами никуда не ходите.
– А чего он нас-то с собой не взял? – хмыкнул вечно поперечный Петька, когда Виктор Степанович ушел. – Пошли бы все вместе.
– Вот он и хочет, чтобы мы пошли все вместе, – растолковал ему Сашка. – Твое дело десятое. Бугор сказал ждать, значит, ждем.
– Вместе, – пояснил Петьке Андрей, – это значит в одной части воевать, чтобы не разбросали по разным фронтам.
