С Людмилой было обязательным посещение её одиноких тётушек и незамужних подруг. Я часто сидел на диванах среди думок, вышитых гладью или болгарским крестом. Потом все чинно садились за стол, где поедали ледяные смеси зимних салатов под рюмку-другую сладкой наливки. Странно, не правда ли? Но устав есть устав. Конечно, жаркие объятия в постели понесли бы нас к скорейшему браку. Я уже представлял, как разглаживаю тоненькие бретельки шёлковой комбинашки Людмилы на её молодых плечах. Но на самом деле после всех холодных салатов, напоминавших китайские поминки, было ещё и долгое простаивание на морозе, обоюдное, безмолвное выжидание высоких духовных глаголов и, словно великопостное причастие, вылавливание губами тонких ускользающих губ избранницы.
- Пусти! - говорила мне Людмила и, вольно вздохнув морозного воздуха, добавляла: - Замечу я тебе, Артемий, что у тебя очень высокое о себе самомнение. Если будешь так продолжать, то мы с тобой расстанемся.
По весне, когда почти сошёл снег, на узкие зареченские улицы корячился панелевоз с ящиками из-под снарядов. Когда стало совсем сухо и тепло, к глухой стене Пономарёвского дома сделали пристройку с отдельным входом. У Людмилы был возлюбленный, красивый и статный Дима, но бесквартирный. На свадьбу пригласили Юрку-кума, как говорили, чтобы от скуки не умереть без Юркиных шуток.
Ещё в ранней юности, когда я ходил в фезеушном бушлате с голубой бабочкой и ботинках со светлой клёпкой, мой товарищ детства, учившийся в сорок первой элитной школе, познакомил меня с однокашником. Товарищ детства, летавший как лётчик-спортсмен, был призван в ВВС, и я его редко видел, а его однокашник стал моим другом. Вот уже и до старости дожили, обмениваясь обоюдными визитами, и не потеряли интерес друг к другу. Мой друг водил дружбу с актёрами, художниками, музыкантами и как сам литератор - с неформальными литераторами. Своих многочисленных знакомых он заражал повальными играми, например, собиранием камней со смыслом или сравниванием натур человека по Брему. Так, ведущий актёр театра Гоша становился белым медведем, известный прозаик области - бурундуком. Для меня у него были три определения: конь, пчёлка и гада лесная.
- А кто ты? - спрашивал я своего друга.
- Гиша разумная, - отвечал он. - Может быть, и соболёк.
Камням он давал меткие названия.
- Что это? - спрашивал я, показывая на камень, похожий на кривую колодку с углублением сверху.
- Башмачок Ангелины, - отвечал Гиша.
В этом сумрачном мире заводов, дымовых труб, военщины, чиновного люда, зеков, атомной угрозы проступали пунктиры противостояния мира Гишы со своими знаками, зарубками, метами соболька. Когда Гиша говорил, возникали пространства утренних просветлений воздуха и все ранее перечисленное, все образы начинали приобретать контуры, цвет, обещая стать жизненной плотью.
Перед тем как мне уехать на военную службу, деньги, заработанные в летние месяцы, я тратил только на удовольствия. Не покупать же костюм, который за три года выйдет из моды, не копить на зимнее пальто, которое наверняка станет тесным. Я приглашал Гишу в ресторан, забегали в кафе. В ресторане цены были под рабочий класс, ну подороже, чем в столовой, зато изысканно. Я заказывал себе солянку, плов, коньяк, рюмку-другую, чёрный кофе. Гиша просил себе лёгкий коктейль. Отдыхающая трудовая молодёжь тоже пила коньяк, заказывала плов, пельмени.
- Это что такое? - спросил сосед по столику, когда Гише поставили запотевший фужер с холодным коктейлем.
Гиша запросто предложил ему отхлебнуть. Парень отхлебнул и сразу принял Гишу за своего в доску приятеля.
- Давай махнёмся, - предложил он и поставил полную склянку дорогого коньяка Гише, потянув в сторону освежающий напиток.
Я уходил в армию, Гиша поступал на факультет иностранных языков. В августе ночью ещё было ох как тепло. Я видел Гишу с девушкой умопомрачительной восточной красоты, в платье кремового цвета с белым атласным воротником и манжетами. Она шла, играя бёдрами и гривой чёрных густых волос. Это была Милла Кадр. Пока я три года работал в строительных частях, Гиша успел пожить с актрисой Галей. Она работала на подставных ролях в оперетте и могла скитаться со своим мальчиком, как она называла Гишу, по всем закоулкам области. Они весело прожили в «Кузнецкой Швейцарии» два года, пока законная супруга Зоя парилась ещё в первом замужестве, проживая в Средней Азии. Про Галю он напишет:
Ей охнуло двадцать восемь.
Ему восемнадцать было.
Она умерла на разломе осени и зимы.
Зиму шестьдесят восьмого на шестьдесят девятый Гиша с Зойкой Завьяловой жили свеженько. Родители Гиши отвели им просторную комнату недавно умершего своего родителя, заслуженного чекиста. Гиша с весны и до ледостава поработал на лесосплаве, неплохо заработал и написал стих о своём бригадире Бахтине - бугре, как он его называл, - со словечками лесоповала. В комнате легендарного деда Гиша соорудил широкий топчан из плах, тоже широких и толстых, повесил на стену рыбацкую сеть и личный инструмент лесосплавщика - крюк-багор с укороченным чернем. Уже по первому снегу Гиша ходил под мужика в огненной шапке свирепого зверя и крытом синей хлопчатобумажной тканью полушубке, штопаном-перештопаном, и деревенских чёсанках, подшитых на пятках и всех переломах красной кожей. Гиша лёгонький, называл я его. С чисто выбритой головой, медовыми глазками и ртом, обрамленным растительностью. Борода - клочок.
Гиша много писал. Уже тогда в кругу друзей-аспирантов и без пяти минут доцентов он читал такие поэмы, как «Реквием космонавтам», «Одноглазый таксист», первые главы поэмы «Роза Быка»: «И бык увидел Розу, и глаза её собой заполнил». Женщины млели. Зойка, если не была в отлучке, ревновала. Потом они уходили в ванную объясняться, где Гиша её больно щипал, нашёптывая: «Не кричи!», когда она начинала издавать звуки. Гости, выпив из маленьких рюмок водки и закусив ломтиками селёдки на крошечных кусочках хлеба, тихо уходили. После Нового года Гиша жил один, нигде не работал, а только писал. Писал стихи о долге свободного художника и синем голоде одиночества. Он совсем отказался от мясного, и когда его спрашивали: «На что живешь?», то он отвечал: «А вот найду под ковром денежку, копеек двадцать, а это уже брикет горохового супа с овощами. Размочалю, сварю, вот и пропитание постника».
Этим он заразил своих друзей и многочисленных поклонниц. Люди слетались в субботу на воскресенье, а то и в будни, стаями, и каждый старался спрятать в комнате Гиши денежку. Я прятал полтиннички, а кто и красные бумажки. К весне Гиша исчезал. Говорил, что едет в тайгу к другу Лене - лешему, а когда приезжал из тайги, то читал поэмы «Алаверды» и «Нику»:
Ника, Ника, мальчик мой,
Загляни ко мне домой.
Горный мёд в долинах пьют,
Мама ждёт и братья ждут.
Тут уж было ясно, что Гишу пригрели грузинские стихотворцы.
Когда Гиша устроился работать в бюро рекламы, вернулась Зойка. Она сменила имя и стала Анной. Анне досталась от покойного родителя квартира. Мать она схоронила, ещё когда начинала жить с Гишей. Гиша работал теперь каждый день по восемь часов в маленькой конторке с художником. Озвучивал стихами заявки на продажу рыбы, которую не хотели почему-то покупать, соков низкого качества, на реализацию тарной дощечки. И всё нужно было оформить картинками со стихами, и сколько солидных дядек и тёток проверяло его работу, а денежки, которые зарабатывал Гиша, считали два бухгалтера и кассир. А сколько самодельных плакатов было заполнено Гишиными стихами. И все эти солидные дядьки и тётки говорили, что Гиша бездельник, что нужно уволить его, а на его место принять другого рифмоплёта.
Квартира Анны, в которой живёт Гиша, вагончиком. Мебели никакой: всё чурбаки и плахи, зато стены комнат оклеены дорогими обоями. Обои под серебро и обои в мелкую птичью лапку, как на тонком чайном фарфоре. Вместо медвежьей шкуры, о которой мечтала Зоя, чёрный войсковой тулуп наизнанку. И чтобы не было пусто, множество тыкв, кабачков и пучки сухих трав, корзины. Гиша пишет философскую работу «Смыслология». Пару раз ездил в Москву и жил там сначала два, а затем полтора месяца. Теперь он дома решил отметить день рождения в кругу друзей. Пришли Гишины друзья. Все начинающие йоги. Вино не пьют, пьют чай, едят рис с морковью, грызут орехи. Я пью принесённое с собой вино, на меня никто не обращает внимания.
- Летят утки, летят утки, - звонко, по-московски запевает Анна.
- Летят утки и два гуся. - неуклюже заканчивает Гиша.
Спели песенный задел, дальше никто не знает. В обществе преобладают женщины. Для меня они далеки. За полночь гости уходят. Все они живут совсем недалеко друг от друга, в центре. Меня оставляют, потому что выпил, автобусы уже не ходят, идти пешком далеко и небезопасно. Я располагаюсь на широком топчане из плах пятидесятки, покрытом тонким одеялом. Под головой у меня вышитая болгарским крестом думка на вате, но хмель берёт своё, понемногу засыпаю. Сон мой нарушен, время потеряно. В проходной комнате кто-то часто-часто дышит в абсолютной тишине, потом кричит. За таким криком во всех фильмах обычно следует крик новорожденного, но я слышу: «Скотина!»
Я работаю всё там же, на ГРЭС. После крика Анны быстро прошла постная весна с холодными ветрами, и вдруг температура резко поменялась. Стало жарко. За короткий период вымахали огородные, полевые, лесные травы, прошла Троица с выездом народных масс на кладбище, где смесь кончины, пота, нестерпимой травяной духоты и обязательным проливным дождём после трёх часов пополудни. У меня была заочная знакомая - Нина Симоранова. Познакомился я с ней, когда ехал из учебного полка, получив специальность жестянщика. Дорога проходила мимо уральского городка, в котором жила моя сестра в избушке на берегу старого заводского пруда. За огородами уже начинались лесные массивы. Нина была соседкой, девицей в семье, так сказать. Пошли погулять по городку, обмениваясь разговорами. Я вспомнил девчонок из Гишиного окружения, и оказалось, что ни сравнивать, ни вспоминать не имеет ни малейшего смысла. Надо было быть другим, и я стал другим. Я писал на Урал письма, как просила моя заочница. Она мне высылала стихи Вероники Тушновой. Когда я, будучи в отпуске у сестры во время прогулок через замёрзший пруд в город, пробовал целовать её, то Нина как-то ныряла в стороны, и я прекратил свои домогательства. Нина окутывала себя бесконечной грустью и называла меня далёкой звёздочкой.
Когда я сказал Гише, что собираюсь позвать с Урала подругу и жениться на ней, то Гиша ответил, что пора действовать, и что не Симоранова теперь она для нас будет, а Нина Семирамидова. А на работе Валентишка опять учудил. Провожали на пенсию зольщицу Ольгу Шумкову. Ольга пригласила всех своих подруг военного призыва. Пошла и Вера Ивановна Бахтина. Только всё получилось не так, как следовало ожидать. Пили что-то такое крепкое домашнее под хорошую закуску, но всё-таки питиё действовало коварно. Вроде человек пьёт, ест, ведёт себя живчиком, и вдруг клюнет носом и спит. Так повела себя половина гостей, будто невидимый снайпер перестрелял. Клюнула Вера Ивановна, её утащили и положили на широкую кровать Ольги. За Верой Ивановной клюнула Зоя Пудова. И ей досталось местечко около Веры Ивановны, да ещё с остаточком. Валентишку с Мотей засекла Маша Стрельцова. Она-то и выдала эту сладкую парочку.
- Что, Мотька, тебя так на молодого развезло? - спросила она Матрёну.
- Ой, Маша, - говорила Мотя, - с перепою ничего не помню.
- Ну, Мотька, - парировала Маня, - это тебе не чевряк. Это запомнится.
Когда спросили Валентишку при изолировщицах, готовивших проволоку для вязания брусков совелита, то он утвердительно кивнул головой. В глазах женщин Валентишка нисколько не упал. Уважить пожилой женщине, а не свиристёлке, посчитали подвигом. Да и я поддакнул, что не надо искать красивости, надо искать то, что непригляднее, больнее. На станции, проходя мимо химлаборатории, я видел в открытых окнах цветы фиалки и всегда нарядную Беззубцеву. Она тоже была фиалкой. Хотелось обнять её и нестись, нестись в бесконечной блаженной прохладе после всемирного прощения грехов.
Когда я заявил матери, что вызываю к себе Нинку и, мол, что может быть проще её, мать тут же уехала к дочери и внукам. Не было и бабки Таси. Где-то в деревне ладила печи. Пришла телеграмма - «Дорогой, встречай!» На работе меня одобряли. Маша Стрельцова советовала: «Как приедет, скажи невесте, - Ниночка, моя дорогая, - и обязательно при себе держи, не отпускай». Была середина недели, но мастер дал два отгула, заработанные мною, с выходом только в понедельник.
И вот утром подошёл поезд «Москва - Кемерово». Начал выходить из вагонов народ, сливаясь с встречающими. Вот уже весь народ схлынул, остались только я с Гишей. Гиша передал мне букет маленьких роз.
- Ты зайди в вагон, посмотри. Я здесь подожду, - сказал мой товарищ.
Уже подкатил электрокар, собирая узлы с использованным бельём. Я зашёл в вагон. В середине плацкартных мест увидел заспанную девку. Она вяло двигалась и совсем не собиралась привести в порядок свой внешний вид. Все внутренности моего организма рухнули вниз. «Не ищите красивостей, лучше непригляднее, больнее», - вспомнил я изречение Блока.
- Ну что, с приездом! - бодро сказал я. - Где твои манатки? Ниночка, моя дорогая! Ты что так заспалась?
- А я подумала, да надумала, не ехать ли мне обратно домой. - оОтветила Нина.
- Это невозможно, - сказал я.
То, что увидел Гиша, привело его в шок. Вместо прекрасной «Семирамидовой» стояла натуральная целинница, пожившая на нарах, поспавшая на соломенной трухе в полевых условиях месяца полтора, с двумя узлами и фибровым чемоданом с блестящими щёлкающими замками. В розовой хиповке и старомодном лыжном костюме с начёсом. Гиша готов был закричать, поднять руки, дезертировать в безопасное место, но гордость заставила выдержать первый момент. Я подошёл к Гише и сказал:
- Вот моя Нина! Знакомьтесь!
- Нина, - представилась «Семирамидова».
Гиша протянул взаимно руку, напружиниваясь, стараясь как можно больше спрессоваться и отпрыгнуть в сторону как можно дальше, с глаз долой.
- Хе-хе-хе, - прокряхтела Нинка, мелко покачивая с наклоном в сторону головой: - Совсем как Ленин, - бросила она Гише.
- Ну, счастливо вам, - сказал Гиша и бросился на автобусную остановку.
Я начал приходить в себя, да и Нинка совсем проснулась.
- Сейчас купим мяса, вина, будем кушать, моя дорогая! - бодро заявил я Нинке.
Я хотел найти в ней что-нибудь симпатичное. Но ноги её были скрыты под лыжными шароварами с начёсом. Форма груди тоже неясна: на каждой половине словно по полподушки запихано. Как потом оказалось, в лифчике с особыми карманами были спрятаны деньги и документы.
Когда подошли к моему жилищу, стало совсем жарко, но в комнатах было прохладно. Вода в бочке летнего душа была совсем тёплой. Я предложил Нине ополоснуться с дороги, привести себя в сверкающий вид, а сам побежал в кооперативный магазин на Фабричной, там всегда было свежее мясо и хорошее вино. Пришёл обратно. Нина всё так же в лыжном костюме, разве что причесалась. Стоит в комнате, в переднем углу, слушает пластинки. Пластинки, видно, с собой привезла, свои-то я знаю. Что ж, слушай, наслаждайся! На электроплитке я нажарил мяса, накрошил болгарских помидор, перца, раскупорил вино.
- Пожалуйста, за стол, сестрица возлюбленная! - предложил я «Семирамидовой». Подошёл к ней и взял за плечо: - Отметим нашу встречу.
Но Нинка как-то взглянула, украдкой обернувшись от проигрывателя ко мне, неуклюже улыбнулась, показав розовые дёсны и редкие крепкие зубы, мелко затрясла головой и молвила: «Антиресненький, как пароходик!»
Есть мясо «Семирамидова» отказалась и пить вино тоже, мотивируя тем, что, пока я ходил, она уже наелась шоколада и теперь попьёт разве что чаю. Вино я выпил один и мяса съел две трети, на большее сил не хватило. От волнения и сытости я лёг и уснул, а Нинка до самого вечера простояла в углу, украдкой взглядывая на меня, и улыбалась, потряхивая головой.
Это Гиша неугомонный, когда уехала Зойка в «Европу», а она уезжала часто, и он остался один, то в пионерском летнем государстве нашёл себе не просто красивую подружку, а ни много ни мало - Юдифь Северную, курирующую пионерскую работу. Сам-то Гиша вёл студию художественного творчества. Гиша тогда читал:
«Не прикоснусь я глазами к любимой, не прикоснусь.
Как прикасается к дереву иней, к облаку куст.
Птица такая есть - пересмешник. Тайна моя.
Не прикоснусь, словно к снегу подснежник,
К телу ея».
Не знаю, прикасался ли Гиша-Олоферн к Юдифи Северной, но связь держалась до будущей весны, пока Юдифь Северную не сосватал комсомольский лидер самого мрачного и большого по величине человеческих страданий города. «Моя, моё, - говорил я «Семирамидовой», стараясь найти заветный просвет обнажённого Нинкиного тела. Но Нинка как-то виновато, сбрасывала с себя шалившие по её торсу руки, приговаривая «антересненький, как пароходик».
Да, я хотел увидеть в Симорановой свою Беззубцеву. Могла она стать в моём воображении Юдифью Северной, но развития мыслей не получилось. Получилось наоборот. Я откачнулся от Симорановой. Я стал строгим. Никаких поглаживаний! Места не жалко, устраивай свою жизнь по своему усмотрению. И всё пошло как-то в лучшую сторону. Фибровый чемодан Нинки был заполнен дефицитнейшей косметикой, и она потихоньку продавала, чтобы подпитаться шоколадом и кондитерскими изделиями. К концу августа в огороде подошла молодая картошка. Она потихоньку перешла на неё. Уверовав твёрдо, что я совсем безопасен и сексуально безвреден, она перешла спать на мою кровать вместе со мной. Когда в первый раз я помечтал о Беззубцевой, помечтал о прохладном запахе фиалок, помечтал о проникающем прикосновении чутких рук, погладив Симоранову, «Антиресненький, как пароходик!» - посмеялась Нина Симоранова, которая пахла не фиалками. Симоранова пахла крепким мучнистым грибным запахом меломелеуки, и ощущение не нежной девушки и тающей женщины, но тела полумужички, царь-бабы было законным сосуществованием рядом со мной. И я был «антересненький, как пароходик».
- Пусти! - говорила мне Людмила и, вольно вздохнув морозного воздуха, добавляла: - Замечу я тебе, Артемий, что у тебя очень высокое о себе самомнение. Если будешь так продолжать, то мы с тобой расстанемся.
По весне, когда почти сошёл снег, на узкие зареченские улицы корячился панелевоз с ящиками из-под снарядов. Когда стало совсем сухо и тепло, к глухой стене Пономарёвского дома сделали пристройку с отдельным входом. У Людмилы был возлюбленный, красивый и статный Дима, но бесквартирный. На свадьбу пригласили Юрку-кума, как говорили, чтобы от скуки не умереть без Юркиных шуток.
Ещё в ранней юности, когда я ходил в фезеушном бушлате с голубой бабочкой и ботинках со светлой клёпкой, мой товарищ детства, учившийся в сорок первой элитной школе, познакомил меня с однокашником. Товарищ детства, летавший как лётчик-спортсмен, был призван в ВВС, и я его редко видел, а его однокашник стал моим другом. Вот уже и до старости дожили, обмениваясь обоюдными визитами, и не потеряли интерес друг к другу. Мой друг водил дружбу с актёрами, художниками, музыкантами и как сам литератор - с неформальными литераторами. Своих многочисленных знакомых он заражал повальными играми, например, собиранием камней со смыслом или сравниванием натур человека по Брему. Так, ведущий актёр театра Гоша становился белым медведем, известный прозаик области - бурундуком. Для меня у него были три определения: конь, пчёлка и гада лесная.
- А кто ты? - спрашивал я своего друга.
- Гиша разумная, - отвечал он. - Может быть, и соболёк.
Камням он давал меткие названия.
- Что это? - спрашивал я, показывая на камень, похожий на кривую колодку с углублением сверху.
- Башмачок Ангелины, - отвечал Гиша.
В этом сумрачном мире заводов, дымовых труб, военщины, чиновного люда, зеков, атомной угрозы проступали пунктиры противостояния мира Гишы со своими знаками, зарубками, метами соболька. Когда Гиша говорил, возникали пространства утренних просветлений воздуха и все ранее перечисленное, все образы начинали приобретать контуры, цвет, обещая стать жизненной плотью.
Перед тем как мне уехать на военную службу, деньги, заработанные в летние месяцы, я тратил только на удовольствия. Не покупать же костюм, который за три года выйдет из моды, не копить на зимнее пальто, которое наверняка станет тесным. Я приглашал Гишу в ресторан, забегали в кафе. В ресторане цены были под рабочий класс, ну подороже, чем в столовой, зато изысканно. Я заказывал себе солянку, плов, коньяк, рюмку-другую, чёрный кофе. Гиша просил себе лёгкий коктейль. Отдыхающая трудовая молодёжь тоже пила коньяк, заказывала плов, пельмени.
- Это что такое? - спросил сосед по столику, когда Гише поставили запотевший фужер с холодным коктейлем.
Гиша запросто предложил ему отхлебнуть. Парень отхлебнул и сразу принял Гишу за своего в доску приятеля.
- Давай махнёмся, - предложил он и поставил полную склянку дорогого коньяка Гише, потянув в сторону освежающий напиток.
Я уходил в армию, Гиша поступал на факультет иностранных языков. В августе ночью ещё было ох как тепло. Я видел Гишу с девушкой умопомрачительной восточной красоты, в платье кремового цвета с белым атласным воротником и манжетами. Она шла, играя бёдрами и гривой чёрных густых волос. Это была Милла Кадр. Пока я три года работал в строительных частях, Гиша успел пожить с актрисой Галей. Она работала на подставных ролях в оперетте и могла скитаться со своим мальчиком, как она называла Гишу, по всем закоулкам области. Они весело прожили в «Кузнецкой Швейцарии» два года, пока законная супруга Зоя парилась ещё в первом замужестве, проживая в Средней Азии. Про Галю он напишет:
Ей охнуло двадцать восемь.
Ему восемнадцать было.
Она умерла на разломе осени и зимы.
Зиму шестьдесят восьмого на шестьдесят девятый Гиша с Зойкой Завьяловой жили свеженько. Родители Гиши отвели им просторную комнату недавно умершего своего родителя, заслуженного чекиста. Гиша с весны и до ледостава поработал на лесосплаве, неплохо заработал и написал стих о своём бригадире Бахтине - бугре, как он его называл, - со словечками лесоповала. В комнате легендарного деда Гиша соорудил широкий топчан из плах, тоже широких и толстых, повесил на стену рыбацкую сеть и личный инструмент лесосплавщика - крюк-багор с укороченным чернем. Уже по первому снегу Гиша ходил под мужика в огненной шапке свирепого зверя и крытом синей хлопчатобумажной тканью полушубке, штопаном-перештопаном, и деревенских чёсанках, подшитых на пятках и всех переломах красной кожей. Гиша лёгонький, называл я его. С чисто выбритой головой, медовыми глазками и ртом, обрамленным растительностью. Борода - клочок.
Гиша много писал. Уже тогда в кругу друзей-аспирантов и без пяти минут доцентов он читал такие поэмы, как «Реквием космонавтам», «Одноглазый таксист», первые главы поэмы «Роза Быка»: «И бык увидел Розу, и глаза её собой заполнил». Женщины млели. Зойка, если не была в отлучке, ревновала. Потом они уходили в ванную объясняться, где Гиша её больно щипал, нашёптывая: «Не кричи!», когда она начинала издавать звуки. Гости, выпив из маленьких рюмок водки и закусив ломтиками селёдки на крошечных кусочках хлеба, тихо уходили. После Нового года Гиша жил один, нигде не работал, а только писал. Писал стихи о долге свободного художника и синем голоде одиночества. Он совсем отказался от мясного, и когда его спрашивали: «На что живешь?», то он отвечал: «А вот найду под ковром денежку, копеек двадцать, а это уже брикет горохового супа с овощами. Размочалю, сварю, вот и пропитание постника».
Этим он заразил своих друзей и многочисленных поклонниц. Люди слетались в субботу на воскресенье, а то и в будни, стаями, и каждый старался спрятать в комнате Гиши денежку. Я прятал полтиннички, а кто и красные бумажки. К весне Гиша исчезал. Говорил, что едет в тайгу к другу Лене - лешему, а когда приезжал из тайги, то читал поэмы «Алаверды» и «Нику»:
Ника, Ника, мальчик мой,
Загляни ко мне домой.
Горный мёд в долинах пьют,
Мама ждёт и братья ждут.
Тут уж было ясно, что Гишу пригрели грузинские стихотворцы.
Когда Гиша устроился работать в бюро рекламы, вернулась Зойка. Она сменила имя и стала Анной. Анне досталась от покойного родителя квартира. Мать она схоронила, ещё когда начинала жить с Гишей. Гиша работал теперь каждый день по восемь часов в маленькой конторке с художником. Озвучивал стихами заявки на продажу рыбы, которую не хотели почему-то покупать, соков низкого качества, на реализацию тарной дощечки. И всё нужно было оформить картинками со стихами, и сколько солидных дядек и тёток проверяло его работу, а денежки, которые зарабатывал Гиша, считали два бухгалтера и кассир. А сколько самодельных плакатов было заполнено Гишиными стихами. И все эти солидные дядьки и тётки говорили, что Гиша бездельник, что нужно уволить его, а на его место принять другого рифмоплёта.
Квартира Анны, в которой живёт Гиша, вагончиком. Мебели никакой: всё чурбаки и плахи, зато стены комнат оклеены дорогими обоями. Обои под серебро и обои в мелкую птичью лапку, как на тонком чайном фарфоре. Вместо медвежьей шкуры, о которой мечтала Зоя, чёрный войсковой тулуп наизнанку. И чтобы не было пусто, множество тыкв, кабачков и пучки сухих трав, корзины. Гиша пишет философскую работу «Смыслология». Пару раз ездил в Москву и жил там сначала два, а затем полтора месяца. Теперь он дома решил отметить день рождения в кругу друзей. Пришли Гишины друзья. Все начинающие йоги. Вино не пьют, пьют чай, едят рис с морковью, грызут орехи. Я пью принесённое с собой вино, на меня никто не обращает внимания.
- Летят утки, летят утки, - звонко, по-московски запевает Анна.
- Летят утки и два гуся. - неуклюже заканчивает Гиша.
Спели песенный задел, дальше никто не знает. В обществе преобладают женщины. Для меня они далеки. За полночь гости уходят. Все они живут совсем недалеко друг от друга, в центре. Меня оставляют, потому что выпил, автобусы уже не ходят, идти пешком далеко и небезопасно. Я располагаюсь на широком топчане из плах пятидесятки, покрытом тонким одеялом. Под головой у меня вышитая болгарским крестом думка на вате, но хмель берёт своё, понемногу засыпаю. Сон мой нарушен, время потеряно. В проходной комнате кто-то часто-часто дышит в абсолютной тишине, потом кричит. За таким криком во всех фильмах обычно следует крик новорожденного, но я слышу: «Скотина!»
Я работаю всё там же, на ГРЭС. После крика Анны быстро прошла постная весна с холодными ветрами, и вдруг температура резко поменялась. Стало жарко. За короткий период вымахали огородные, полевые, лесные травы, прошла Троица с выездом народных масс на кладбище, где смесь кончины, пота, нестерпимой травяной духоты и обязательным проливным дождём после трёх часов пополудни. У меня была заочная знакомая - Нина Симоранова. Познакомился я с ней, когда ехал из учебного полка, получив специальность жестянщика. Дорога проходила мимо уральского городка, в котором жила моя сестра в избушке на берегу старого заводского пруда. За огородами уже начинались лесные массивы. Нина была соседкой, девицей в семье, так сказать. Пошли погулять по городку, обмениваясь разговорами. Я вспомнил девчонок из Гишиного окружения, и оказалось, что ни сравнивать, ни вспоминать не имеет ни малейшего смысла. Надо было быть другим, и я стал другим. Я писал на Урал письма, как просила моя заочница. Она мне высылала стихи Вероники Тушновой. Когда я, будучи в отпуске у сестры во время прогулок через замёрзший пруд в город, пробовал целовать её, то Нина как-то ныряла в стороны, и я прекратил свои домогательства. Нина окутывала себя бесконечной грустью и называла меня далёкой звёздочкой.
Когда я сказал Гише, что собираюсь позвать с Урала подругу и жениться на ней, то Гиша ответил, что пора действовать, и что не Симоранова теперь она для нас будет, а Нина Семирамидова. А на работе Валентишка опять учудил. Провожали на пенсию зольщицу Ольгу Шумкову. Ольга пригласила всех своих подруг военного призыва. Пошла и Вера Ивановна Бахтина. Только всё получилось не так, как следовало ожидать. Пили что-то такое крепкое домашнее под хорошую закуску, но всё-таки питиё действовало коварно. Вроде человек пьёт, ест, ведёт себя живчиком, и вдруг клюнет носом и спит. Так повела себя половина гостей, будто невидимый снайпер перестрелял. Клюнула Вера Ивановна, её утащили и положили на широкую кровать Ольги. За Верой Ивановной клюнула Зоя Пудова. И ей досталось местечко около Веры Ивановны, да ещё с остаточком. Валентишку с Мотей засекла Маша Стрельцова. Она-то и выдала эту сладкую парочку.
- Что, Мотька, тебя так на молодого развезло? - спросила она Матрёну.
- Ой, Маша, - говорила Мотя, - с перепою ничего не помню.
- Ну, Мотька, - парировала Маня, - это тебе не чевряк. Это запомнится.
Когда спросили Валентишку при изолировщицах, готовивших проволоку для вязания брусков совелита, то он утвердительно кивнул головой. В глазах женщин Валентишка нисколько не упал. Уважить пожилой женщине, а не свиристёлке, посчитали подвигом. Да и я поддакнул, что не надо искать красивости, надо искать то, что непригляднее, больнее. На станции, проходя мимо химлаборатории, я видел в открытых окнах цветы фиалки и всегда нарядную Беззубцеву. Она тоже была фиалкой. Хотелось обнять её и нестись, нестись в бесконечной блаженной прохладе после всемирного прощения грехов.
Когда я заявил матери, что вызываю к себе Нинку и, мол, что может быть проще её, мать тут же уехала к дочери и внукам. Не было и бабки Таси. Где-то в деревне ладила печи. Пришла телеграмма - «Дорогой, встречай!» На работе меня одобряли. Маша Стрельцова советовала: «Как приедет, скажи невесте, - Ниночка, моя дорогая, - и обязательно при себе держи, не отпускай». Была середина недели, но мастер дал два отгула, заработанные мною, с выходом только в понедельник.
И вот утром подошёл поезд «Москва - Кемерово». Начал выходить из вагонов народ, сливаясь с встречающими. Вот уже весь народ схлынул, остались только я с Гишей. Гиша передал мне букет маленьких роз.
- Ты зайди в вагон, посмотри. Я здесь подожду, - сказал мой товарищ.
Уже подкатил электрокар, собирая узлы с использованным бельём. Я зашёл в вагон. В середине плацкартных мест увидел заспанную девку. Она вяло двигалась и совсем не собиралась привести в порядок свой внешний вид. Все внутренности моего организма рухнули вниз. «Не ищите красивостей, лучше непригляднее, больнее», - вспомнил я изречение Блока.
- Ну что, с приездом! - бодро сказал я. - Где твои манатки? Ниночка, моя дорогая! Ты что так заспалась?
- А я подумала, да надумала, не ехать ли мне обратно домой. - оОтветила Нина.
- Это невозможно, - сказал я.
То, что увидел Гиша, привело его в шок. Вместо прекрасной «Семирамидовой» стояла натуральная целинница, пожившая на нарах, поспавшая на соломенной трухе в полевых условиях месяца полтора, с двумя узлами и фибровым чемоданом с блестящими щёлкающими замками. В розовой хиповке и старомодном лыжном костюме с начёсом. Гиша готов был закричать, поднять руки, дезертировать в безопасное место, но гордость заставила выдержать первый момент. Я подошёл к Гише и сказал:
- Вот моя Нина! Знакомьтесь!
- Нина, - представилась «Семирамидова».
Гиша протянул взаимно руку, напружиниваясь, стараясь как можно больше спрессоваться и отпрыгнуть в сторону как можно дальше, с глаз долой.
- Хе-хе-хе, - прокряхтела Нинка, мелко покачивая с наклоном в сторону головой: - Совсем как Ленин, - бросила она Гише.
- Ну, счастливо вам, - сказал Гиша и бросился на автобусную остановку.
Я начал приходить в себя, да и Нинка совсем проснулась.
- Сейчас купим мяса, вина, будем кушать, моя дорогая! - бодро заявил я Нинке.
Я хотел найти в ней что-нибудь симпатичное. Но ноги её были скрыты под лыжными шароварами с начёсом. Форма груди тоже неясна: на каждой половине словно по полподушки запихано. Как потом оказалось, в лифчике с особыми карманами были спрятаны деньги и документы.
Когда подошли к моему жилищу, стало совсем жарко, но в комнатах было прохладно. Вода в бочке летнего душа была совсем тёплой. Я предложил Нине ополоснуться с дороги, привести себя в сверкающий вид, а сам побежал в кооперативный магазин на Фабричной, там всегда было свежее мясо и хорошее вино. Пришёл обратно. Нина всё так же в лыжном костюме, разве что причесалась. Стоит в комнате, в переднем углу, слушает пластинки. Пластинки, видно, с собой привезла, свои-то я знаю. Что ж, слушай, наслаждайся! На электроплитке я нажарил мяса, накрошил болгарских помидор, перца, раскупорил вино.
- Пожалуйста, за стол, сестрица возлюбленная! - предложил я «Семирамидовой». Подошёл к ней и взял за плечо: - Отметим нашу встречу.
Но Нинка как-то взглянула, украдкой обернувшись от проигрывателя ко мне, неуклюже улыбнулась, показав розовые дёсны и редкие крепкие зубы, мелко затрясла головой и молвила: «Антиресненький, как пароходик!»
Есть мясо «Семирамидова» отказалась и пить вино тоже, мотивируя тем, что, пока я ходил, она уже наелась шоколада и теперь попьёт разве что чаю. Вино я выпил один и мяса съел две трети, на большее сил не хватило. От волнения и сытости я лёг и уснул, а Нинка до самого вечера простояла в углу, украдкой взглядывая на меня, и улыбалась, потряхивая головой.
Это Гиша неугомонный, когда уехала Зойка в «Европу», а она уезжала часто, и он остался один, то в пионерском летнем государстве нашёл себе не просто красивую подружку, а ни много ни мало - Юдифь Северную, курирующую пионерскую работу. Сам-то Гиша вёл студию художественного творчества. Гиша тогда читал:
«Не прикоснусь я глазами к любимой, не прикоснусь.
Как прикасается к дереву иней, к облаку куст.
Птица такая есть - пересмешник. Тайна моя.
Не прикоснусь, словно к снегу подснежник,
К телу ея».
Не знаю, прикасался ли Гиша-Олоферн к Юдифи Северной, но связь держалась до будущей весны, пока Юдифь Северную не сосватал комсомольский лидер самого мрачного и большого по величине человеческих страданий города. «Моя, моё, - говорил я «Семирамидовой», стараясь найти заветный просвет обнажённого Нинкиного тела. Но Нинка как-то виновато, сбрасывала с себя шалившие по её торсу руки, приговаривая «антересненький, как пароходик».
Да, я хотел увидеть в Симорановой свою Беззубцеву. Могла она стать в моём воображении Юдифью Северной, но развития мыслей не получилось. Получилось наоборот. Я откачнулся от Симорановой. Я стал строгим. Никаких поглаживаний! Места не жалко, устраивай свою жизнь по своему усмотрению. И всё пошло как-то в лучшую сторону. Фибровый чемодан Нинки был заполнен дефицитнейшей косметикой, и она потихоньку продавала, чтобы подпитаться шоколадом и кондитерскими изделиями. К концу августа в огороде подошла молодая картошка. Она потихоньку перешла на неё. Уверовав твёрдо, что я совсем безопасен и сексуально безвреден, она перешла спать на мою кровать вместе со мной. Когда в первый раз я помечтал о Беззубцевой, помечтал о прохладном запахе фиалок, помечтал о проникающем прикосновении чутких рук, погладив Симоранову, «Антиресненький, как пароходик!» - посмеялась Нина Симоранова, которая пахла не фиалками. Симоранова пахла крепким мучнистым грибным запахом меломелеуки, и ощущение не нежной девушки и тающей женщины, но тела полумужички, царь-бабы было законным сосуществованием рядом со мной. И я был «антересненький, как пароходик».