Течет река издалека
Река Чарыш чего только не встречает на своем пути – горы, холмы, степи, леса, перелески. В его водах разглядывают свое отражение высокие берега, стога, поставленные на краю покоса, деревни, кое-где еще сохранившиеся по-над рекой, на угоре, отдельные домики, когда-то поставленные рыбаками.
Рыбного промысла давно уж нет на Чарыше, а так, больше для своего удовольствия рыбачат люди – кто издалека едет, кто здешний, побережный. Конечно, ловят рыбу и на прокорм, и на продажу, но та ловля уже браконьерская, с запрещенными снастями. Мало рыбы, с каждым годом все меньше.
Старожилы говорят, что и вода в Чарыше год от года убывает. По весне разольется, былую мощь покажет, луга затопит, а к августу сузится, обмелеет, местами разойдется меж островами несколькими ручьями – не угадать, где коренное русло. Вот рыба и пугается, на мели боится остаться, спешит к большой воде, к Оби, куда впадает Чарыш. А та, в свою очередь, тоже к концу лета вся в песчаных проплешинах, еще выше надо уходить рыбе, на север. Но там ее поджидает опять же мелкое и больное Обское море и плотина, образующая его. Все, нет дальше пути. Сказывают, с северной стороны плотины, откуда уходит Обь к Ледовитому океану, этажами стоят, приткнув носы к бетонному перекрытию, огромные осетры и нельмы. Ждут – будто знают, что сотворенное человеком не вечно, даже могучий бетон. Уже их деды и прадеды забыли дорогу к исконным нерестилищам, вверх по Оби, по Чарышу, но генетическая память сильнее любой другой, родовой в том числе.
Да, сотворенное человеком не вечно. Убывают деревни по берегам, дичают бывшие огороды, зарастая ни на что не годными чернобылом и полынью.
В Воробьевской школе три года назад было двадцать ребятишек, в прошлом году – четырнадцать, нынче – девять, как раз по числу учителей. В районе с этим согласиться не могли и оставили всего пять преподавателей. Сократили Галину, чей дом крайним выходил к дороге на райцентр Шипуново. Туда она и перебралась. Дом сделался сиротой, покупателей на него не нашлось. Может, когда позднее… Хотя сами воробьевцы и говорят: да кто сюда, в эту глухомань поедет! – за последний год три новых семьи здесь все-таки объявились.
- Видать, где-то еще хуже есть! – подивились местные.
Теперь крайними в улице остались Володя с Ириной. Он здешний, жену привез из Новосибирской области – давно это было. Обоим к пятидесяти, у них две дочери и сын.
Девчонки в городе, маются по квартирам, то и дело ищут работу, не усидев на прежней. Да и как тут усидишь, работодатель пошел хитрый: продержит за копейки на испытательном сроке, а дальше – как знаешь. Или продолжай работать за те же деньги или милости просим на все четыре стороны. Другие придут, их на улице много. Сын в армии, на контракте, у него все хорошо. Отъелся – щеки в фотографию едва поместились.
Шипуновский район – один из самых больших в Алтайском крае, а Воробьево, пожалуй, самое дальнее из здешних сел. Совсем не обязательно быть ему по той причине захолустьем, однако воробьевцы в голос утверждают: так оно и есть.
Живут и трудятся в селе по-разному. Кто-то работает в крестьянских хозяйствах, - их два всего в Воробьево, и то – один на ладан дышит, - кто-то сидит дома. Все держат скотину. Если силенки еще есть, по нескольку коров, потому что деньги за сданное молоко – это самый «живой» доход. Полчища свиней разгуливают по улицам, не разбирая ни центра, ни окраин, что, конечно же, не красит село. Сельсовет хотел здесь кустовой волейбольный турнир провести – нельзя, площадку не успеешь подготовить - свиньи изроют.
Свиней и коров держат Ирина с Владимиром, только вот из мяса видят на своем столе лишь птицу, бычка и свиней по осени сдадут, чтобы получить деньги для накопившихся домашних нужд и отчасти для поддержки своих незадачливых дочерей. Коль уж речь зашла о хозяйстве – надо сказать, оно для двоих немалое. Три коровы, два быка, две телки, двенадцать свиней, семь коз; что касается гусей, уток, кур – здесь особо точного счета нет. В летней кухне мешки с мукой, полученной Владимиром в качестве натуроплаты, куда входит, помимо того, зерно, дробленка, подсолнечное масло…
Пестрая жизнь в селе, разнится, как дома на его улицах – добротные постройки соседствуют с развалюхами. По словам сельчан, лучше всех дела идут у владельцев «комков». Оно, может, и так, но ведь их всего три, остальным сельчанам, стало быть, надо зарабатывать как-то иначе. А то и в «комки» некому идти да нечего нести будет. Есть и такие – не работают ни на себя, ни на хозяина, не держат никакой живности, не сажают огород – а живут. Как – тайна сия велика есть. Разбираться с этой тайной то и дело наезжает в село участковый. Но… как приехал – так и уехал.
В апреле схоронили прабабушку Володи Секлетинью. Приезжала родня из Рубцовска и Барнаула, даже батюшку привезли. Он долго говорил над гробом, почему-то называя прабабушку Анной. А незадолго до того в клубе был вечер, на котором проводили конкурс: кто назовет самое редкое имя в селе. Про бабулю никто не вспомнил, а уж у нее-то имя – во всей округе второго такого не встретишь.
Хлебный дух, кот Изя и спящий судак
Из Барнаула приехала троюродная сестра Володи - Таня. Привезла с собой двоих детей – пятилетнюю дочку Сашу и в минувшем ноябре рожденного сына Георгия, которого каждый из родни именовал на свой лад – кто Егором, кто Жорой, кто Гошей. А беспамятый дед Николай, тот, что муж Лиды, которая приходится двоюродной сестре тетки сестры по дядькиному зятю… На этом месте, как правило, Таня перестает понимать, каким образом далее произрастает родовое древо. Так вот, дед Николай стал звать малыша Гришей, что, конечно же, ни в коей мере не родственно имени Георгий. Нынче июнь, стало быть, Таниному сыну всего семь месяцев от роду. Он разъезжает по двору и за его пределами в красивой коляске с козырьком от солнца и никак не хочет засыпать в положенное время – видимо, от обилия новых звуков и красок.
Летом село оживает, из города наезжают гости - ребятишки, в основном, к дедам на каникулы, на молоко, на Чарыш. Нынче одно спасение – река. Жара стоит над селом и окрестностями непереносимая. В Барнауле дожди за дождями, здесь же ни одного с весны не упало. Худо для крестьянина. Без того дышать нечем, а тут еще Ирина печь затопила, опара подоспела, да и хлеб как раз подъели.
- Может, за магазинным сходить? - попыталась остановить ее Таня, думая, что ночью в доме все будут задыхаться от жары.
- Еще чего! – отмахнулась хозяйка. – Сравнила!
А когда хлебный дух поплыл по комнатам - и жара забылась, и все прочее отошло в сторону. И лица у обитателей дома отмякли, подобрели. Ирина закидала хлебный ворох полотенцами, чтобы внутри допек был ровный и жар из буханок выходил постепенно – так они дольше не черствеют. И стало в доме как-то по-новому, будто новый гость приехал, хороший гость, желанный.
Жизнь в деревенском домашнем хозяйстве наполнена событиями, это не городской дом, где все наперед и на долгое время известно.
Кошка Изабелла, подросла и неожиданно оказалась котом, за что была наречена новым именем, похожим, но мужским - Изей. Сейчас кот Изя пытается с боем прорваться на кухню, где в эмалированной чашке дожидаются своей участи чебаки. Эту мелочь никто, кроме старшей дочери Ольги, за рыбу не считает, сам Володя, главный добытчик по части водоплавающей снеди - в том числе. Год уж не появлялась Ольга у родителей, а он все носит и носит серебристую мелюзгу. И жена не ругается, понимает. К слову, зажаренные до сухариков чебаки – отменное развлечение за столом, что-то вроде семечек, только куда вкусней.
Домашний сторож, мелкий и до крайней степени беспородный кобелишка Семен изредка вылезает из-под кустов, где прячется от жары, давая понять – я на месте. Напоминание адресовано в большей степени хозяевам, а не вероятным злоумышленникам. Так устроен здесь мир: всякая тварь, чтобы быть сытой, обязана трудиться.
- Чего в небо уставился? – шпыняет Ирина мирно приткнувшегося с сигареткой у заборчика мужа. – Набери в ведра дробленки да вон клеть поправь, того и гляди, утята разбегутся…
Далее идет длинный перечень безотлагательных работ по хозяйству. Это она так думает, Ирина, что все названные дела требуют немедленного вмешательства мужниных рук. Володя выберет из них какое-нибудь одно, вот, к примеру: скотине надо корм задавать, стало быть, дробленка – первое дело. Остальное обождет. Там, глядишь, жара хоть малость да спадет. А летний день длинный – занимайся да занимайся. И завтра будет день, и послезавтра… Судак затаился где-то на ямах, щука в такую жару тоже не ходит. Поутру, как коней отгонять, можно будет пойти на озеро, покидать удочку на карася. Жалко, лодки нет, мужики с воды третьего дня крупного таскали, в пять перстов. Да какой карась-то – желтяк, самая вкуснотища!
Родней богат, да богатству не рад
Володя пасет коней у местного фермера, одного из двоих в Воробьево, где нынче не осталось ни колхоза, ни совхоза, ни какого другого коллективного хозяйства. У этих двоих пастбища, посевы, покосы, кони. Один посильнее, другой слабенький, едва держится наплаву. Володя в найме у второго. Денег никаких, но, по крайней мере, дают ту же дробленку, муку, подсолнечное масло. А еще - при хозяйском табуне у Володи четыре своих коня. Пятого сменщик загубил. Наказывал же ему – не ставь коня под седло, спина у того сбита. Не послушал. Да и не вникал, чего там, не свое! Володя завел разговор с хозяином про компенсацию, как-никак на пастьбе фермерского табуна загубили животину – а тот ему кукиш под нос. Вот и весь разговор с барином, который здесь нынче, как и в далекие досоветские времена, - вся власть и управа.
На задах, между стайками и баней, штабелем сложены плахи-пятидесятки. Володя гордится, что ему удалось завести этот замечательный припас за пустяковую цену. Кто не знает – лес нынче дорог, да к тому же обрезная плаха!
- И что ж ты на них налюбоваться-то не можешь! – Провяленные под солнцем доски не дают покоя подвижной хлопотунье Ирине. Она видеть не может, как муж одну за другой смолит свои сигареты. – Не знаешь, куда приложить? Вон крыша на сарае, того и гляди, завалится. А баня… Что б тебе самому-то шею там не сломать! Это ж надо, второй год две доски прибить не может!
Куда употребить плахи – Володя знает не хуже Ирины. И то сказать, в прошлом году весной достроил новую баню, а вот полы доделать – все руки не доходят. Хозяйство немалое, не везде сразу и поспеешь. Женщинам что – им лишь бы поскорее, вот прямо сейчас, вынь да положь, а вот что криво-косо ляжет – то внимания не стоит. Обдумать, обмозговать – это дело не бабье. Тут иной раз и пачки зараз не хватит. Чего шуметь-то, табак, он для соображения, для рассудка, что опять же не с бабьим умом понять. И тут же он продолжает список, начатый Ириной. Часть на штакетник распустить можно, забор давно подновлять пора…
Татьяна думает, что хозяйка шумит в большей степени для нее, слушателя на новенького, поскольку Володе наверняка все это она уже давным-давно высказала, да и не по одному разу. И ошибается, Ирине не нужны слушатели. Даже когда мужа нет поблизости, и во дворе вообще никого, кроме Семена, она все равно будет громко ругать своего необоротистого мужа и всю свою незаладившуюся жизнь.
Нынче она злится пуще обычного, потому что ее неприкаянный двоюродный брат Сашка спутался со здешней пьяницей и вот уже третью ночь проводит у нее. Днем, понятное дело, пьют. Сегодня утром он объявился, и был изгнан со двора, как сказала ему Ирина, на веки вечные. Угроза пустая, потому что у нынешней сожительницы Сашки мужики подолгу не задерживаются, а пойти ему больше некуда.
- Дура! – ругает себя она. – Сама виновата!
А было так. Полтора года назад собрались они с сестрами наведаться друг к другу, а по дороге заглянуть в Новосибирскую область к младшему брату – как он поживает? Заглянули. И в ужас пришли. Сашка поживал с женщиной намного старше его, и было у них трое детей. В доме – шаром покати, в холодильнике – сквозняки и плесень. Но главная беда в том, что жена его, которой уже на пенсию пора собираться, гуляла, не зная границ времени и пределов вольности. Был у них еще один ребенок, да задохнулся в дыму при пожаре. Мама оставила, гулять ушла. Сестры посовещались и решили, что Сашка будет жить у них по очереди, а начнет с Ирины, дом которой ближе всех от его нынешнего проживания. Даст Бог, ума наберется, заведет на новом месте новую семью, да и как-никак – будет под присмотром.
Что-то разладилось в установленной очередности, Сашка остался при Ирине. Работать он умел, но не хотел. Поначалу определили его к одному из фермеров на технику – дело знакомое, хозяин претензий не имел. Однако через пару месяцев Сашка загулял, и погнали его с работы. Ирина уверена, пойди он, протрезвившись, да повинись – взял бы его хозяин назад, выбор-то в деревне невелик. Да Сашке только в радость его безработное положение, будто ждал-поджидал дня, когда можно будет напиться и прогулять. Так думает Ирина.
До него жил у Ирины Серега, еще один братец, еще один неприкаянный из многочисленной их родни. С Сашкой они похожи только ростом, – мелкие оба, точно подростки, – да в осанке, в походке что-то общее, едва уловимое. Чертами лица Сашка так же мелок, как фигурой, невыразительное лицо, стертое. А вот в Серегином облике характер заметен – диковатый взгляд изподлобья, нервный рисунок рта – в общем, угадывается натура холеричная, вспыльчивая. Тоже чудил, гуляя по очереди со всеми воробьевскими забулдыгами, и скандалила с ним Ирина так же. Только однажды зацепила братца не на шутку, и следующего предложения сгинуть с глаз долой не понадобилось, сам ушел. Снял полдома, через полгода женился, еще через год родил ребенка, и, к удивлению деревенских, стал порядочным мужем и отцом. Пить, правда, не бросил, но теперь гулял не так, как раньше, не каждый день.
В отличие от Сашки, у Сереги всегда были деньги. Отличный слесарь и сварщик, он подряжался на работы за несколько сот километров, вахтовиком. Привозил кучу денег и неделями жил дома. Соседи поговаривают, будто дом собирается купить. Обиду на сестру он держал долго, но за новыми событиями жизни она, обида эта, поутихла, улеглась. Вот бы Сашке этак, - думала Ирина, сильно сомневаясь, что такое возможно.
Володя к новопоселенцам относился спокойно, ему-то что, хоть взвод посели. Он из тех людей, для кого уготовано его жизненное пространство в любой тесноте, в самом малопригодном для существования месте.
Прогулка улицами детства
Юный Георгий наконец-то утихомирился, и Татьяна, не спеша толкая перед собой коляску, может отдаться своим мыслям, которые нынче далеко не улетают, обретаются здесь же, на деревенских улицах, в домах, где через двор – родня. Она, рожденная в городе, бывала тут только на летних каникулах да еще в дни, когда все свои съезжались отовсюду на похороны. Реже – на свадьбы. Воробьево – родина матери, ее братьев и сестер. На деревенском кладбище покоятся многочисленные пращуры и среди них материн отец, по словам земляков, редкого умения и сноровки рыбак, авторитетный хозяин. По неизвестной прихоти родители назвали деда библейским именем Моисей. Жена его, бабушка Тани, живущая сейчас с теткой Галей в городе Рубцовске, ничего толкового по этому поводу объяснить не может, а кроме нее – у кого спросишь? Мать Валентина, стало быть, Моисеевна, только смеется в ответ на танины вопросы:
- Ну, назвали и назвали!
Удивительное дело! Почти все встречаемые ей по дороге здороваются, причем не только по деревенской замечательной привычке приветствовать каждого. Всяк в деревне, большинство уж, во всяком случае, несомненно, знают, кто она, чья, из каких краев нынче пожаловала. Ей хорошо оттого и немного грустно. Она-то почти никого не узнает – кто повзрослел, кто постарел. Девчонки-сверстницы давно обзавелись семьями, детьми, живут своим, отдельным от родителей, хозяйством. Два дня назад они с Ириной обходили родню. Повспоминали за чаем, потетешкали детишек, поговорили о работе, которой у одних невпроворот, у других – совсем нет. Разные, далекие, чужие – но все равно родня.
- Вы уж в городе когда бываете – заходите, - говорит Таня. – Телефоны-то наши есть?
- Есть, есть! – кивают. И видно – вряд ли позвонят, разве что какая крайность заставит.
Вот дедов дом, вернее то, что от него осталось. Таня заводит коляску со спящим Георгием в тень под старый тополь и обходит развалины. Странно, все дожило до сего дня частями – полкрыши, три наружных стены, по трети перегородок внутри, по нескольку досок от пола в каждой комнате… А внутри ни грибка, ни гнилинки – мощные, тесаные плахи, прокаленные временем до звона лаги, нижняя матица из нетленного листвяка, до сих пор сохранившая свой природный красноватый цвет… Стоять да стоять бы дому, нет, в один из дней не нужен стал никому.
Отсюда было совсем близко бегать на Чарыш, отсюда, с самого высокого в деревне места, хорошо видна далекая цепочка гор, к которым улетали детские мечты, до которых ей удалось добраться лишь взрослой, всего несколько лет назад. Рядом – и далеко. Почти обо всем, что нас окружает, можно сказать так. Молодость… Тане всего-то тридцать, а Георгия рожала – кто-то из сестричек сказал между делом: поздновато, дескать. Так ведь не первый… А деревенские сверстницы – те куда старше их, городских – и забот поболе, и ветер в лицо позлей. Умники из салонов про женские руки любят толковать, это разговоры интересные и, может быть, даже жизненные – только в стороне от огородов, коров и поросят.
Самая неудобная улица – центральная. Проезжую часть ее, а это, считай, от заборов до заборов, отсыпали на редкость крупной щебенкой, пешком – ноги ломать, на машине – подвеску гробить. Наверно, досыпать собирались мелким камнем, да бросили как есть, точно на середине деревни. Это свой, воробьевский, временной указатель: власть кончилась – когда дорогу бросили. Можно читать наоборот, разницы не будет. Как бы там ни было, центральную улицу по возможности обходят и объезжают.
На пути у Тани заброшенный и разграбленный клуб, контора с оторванными входными дверями и покосившимся крыльцом. Вопрос – что в ней нынче «конторят»? Управления производством нет, как и самого производства, сельсовет за тридцать километров, участковый там же. Впрочем, есть староста, она же местный культработник. Две сложенные вместе зарплаты тянут на половину заработка городской технички. Перед ней останавливается пожилая женщина городского вида с девочкой, чуть постарше ее Александры.
- Молодцы! – хвалит она Таню. – На воздух, на деревенское молоко приехали. А ко мне вот тоже внучку привезли, только она все больше конфеты да пряники покупать заставляет. Вот, опять идем в магазин.
- А вы давно здесь живете? – интересуется Таня. Что-то же надо спросить.
- Нина Ивановна меня зовут. А приехала сюда после пединститута и проработала директором школы 32 года. Я как приехала – мне село сразу не понравилось. И по сию пору не нравится. В Москве или еще где побываешь, возвращаешься – какое убожество! Поживешь, пообвыкнешься – ничего. Природа очень хорошая, красиво. Был совхоз, была работа, строили дома. Вот по этой улице Новой сколько я молодых учителей заселяла! А сейчас никто сюда не едет. У людей здесь нет стремления как-то жизнь свою изменить: привыкли в фуфайках ходить – и ходят. Несколько раз пыталась уехать, была возможность – а не могу, боль моя не пускает, держит…
Она показала в сторону кладбища, и Таня вспомнила рассказанную кем-то давно историю про гибель сына у здешней школьной директрисы. Не то от наркотиков, не то еще от какой-то гадости пропал. Да… Кого что держит на месте…
А парней-то поубыло в деревне – точно война прокатилась! Кто угорел, кто разбился на мотоцикле, кто отравился, кто повесился… В итоге – ни мужей, ни работников. И все по пьяному делу. Девчонкам и без того делать в деревне нечего, а тут еще и женихи убились. В город от этого Богом забытого места! И поскорей!
Недострой, отжившая техника и забава с люлькой
Георгий разоспался. И слава Богу! Таня распрямляет плечи, оглядывает улицу, близлежащие дворы и будто заново мир перед собой открывает. Ничего удивительного, в последнее время она все больше вниз смотрит – от малого не отойдешь, а он то у груди, то в кроватке, то в коляске. И вдруг она ощущает в себе какие-то новые токи, щемящие призывы этой земли, которая и не родина ей, а все ж родная. Жить бы здесь без горя и забот – на свежем воздухе, у реки, с детьми, вскормленными простой и здоровой пищей. И дома-то в Воробьево копейки стоят. Вон, Николаева усадьба, - он тоже родней приходится Тане, - стоит заколоченная уже третий год. Купить ее – в городе за месяц такие деньги можно собрать, и в долги не надо залазить. Но тут же «здравые» мысли оттесняют все прочие. Надо будет по возвращении няньку подыскивать, на работу выходить. Нынче дома не засидишься. Закон законом, а работодатель всегда найдет причину избавиться от тебя…
Река Чарыш чего только не встречает на своем пути – горы, холмы, степи, леса, перелески. В его водах разглядывают свое отражение высокие берега, стога, поставленные на краю покоса, деревни, кое-где еще сохранившиеся по-над рекой, на угоре, отдельные домики, когда-то поставленные рыбаками.
Рыбного промысла давно уж нет на Чарыше, а так, больше для своего удовольствия рыбачат люди – кто издалека едет, кто здешний, побережный. Конечно, ловят рыбу и на прокорм, и на продажу, но та ловля уже браконьерская, с запрещенными снастями. Мало рыбы, с каждым годом все меньше.
Старожилы говорят, что и вода в Чарыше год от года убывает. По весне разольется, былую мощь покажет, луга затопит, а к августу сузится, обмелеет, местами разойдется меж островами несколькими ручьями – не угадать, где коренное русло. Вот рыба и пугается, на мели боится остаться, спешит к большой воде, к Оби, куда впадает Чарыш. А та, в свою очередь, тоже к концу лета вся в песчаных проплешинах, еще выше надо уходить рыбе, на север. Но там ее поджидает опять же мелкое и больное Обское море и плотина, образующая его. Все, нет дальше пути. Сказывают, с северной стороны плотины, откуда уходит Обь к Ледовитому океану, этажами стоят, приткнув носы к бетонному перекрытию, огромные осетры и нельмы. Ждут – будто знают, что сотворенное человеком не вечно, даже могучий бетон. Уже их деды и прадеды забыли дорогу к исконным нерестилищам, вверх по Оби, по Чарышу, но генетическая память сильнее любой другой, родовой в том числе.
Да, сотворенное человеком не вечно. Убывают деревни по берегам, дичают бывшие огороды, зарастая ни на что не годными чернобылом и полынью.
В Воробьевской школе три года назад было двадцать ребятишек, в прошлом году – четырнадцать, нынче – девять, как раз по числу учителей. В районе с этим согласиться не могли и оставили всего пять преподавателей. Сократили Галину, чей дом крайним выходил к дороге на райцентр Шипуново. Туда она и перебралась. Дом сделался сиротой, покупателей на него не нашлось. Может, когда позднее… Хотя сами воробьевцы и говорят: да кто сюда, в эту глухомань поедет! – за последний год три новых семьи здесь все-таки объявились.
- Видать, где-то еще хуже есть! – подивились местные.
Теперь крайними в улице остались Володя с Ириной. Он здешний, жену привез из Новосибирской области – давно это было. Обоим к пятидесяти, у них две дочери и сын.
Девчонки в городе, маются по квартирам, то и дело ищут работу, не усидев на прежней. Да и как тут усидишь, работодатель пошел хитрый: продержит за копейки на испытательном сроке, а дальше – как знаешь. Или продолжай работать за те же деньги или милости просим на все четыре стороны. Другие придут, их на улице много. Сын в армии, на контракте, у него все хорошо. Отъелся – щеки в фотографию едва поместились.
Шипуновский район – один из самых больших в Алтайском крае, а Воробьево, пожалуй, самое дальнее из здешних сел. Совсем не обязательно быть ему по той причине захолустьем, однако воробьевцы в голос утверждают: так оно и есть.
Живут и трудятся в селе по-разному. Кто-то работает в крестьянских хозяйствах, - их два всего в Воробьево, и то – один на ладан дышит, - кто-то сидит дома. Все держат скотину. Если силенки еще есть, по нескольку коров, потому что деньги за сданное молоко – это самый «живой» доход. Полчища свиней разгуливают по улицам, не разбирая ни центра, ни окраин, что, конечно же, не красит село. Сельсовет хотел здесь кустовой волейбольный турнир провести – нельзя, площадку не успеешь подготовить - свиньи изроют.
Свиней и коров держат Ирина с Владимиром, только вот из мяса видят на своем столе лишь птицу, бычка и свиней по осени сдадут, чтобы получить деньги для накопившихся домашних нужд и отчасти для поддержки своих незадачливых дочерей. Коль уж речь зашла о хозяйстве – надо сказать, оно для двоих немалое. Три коровы, два быка, две телки, двенадцать свиней, семь коз; что касается гусей, уток, кур – здесь особо точного счета нет. В летней кухне мешки с мукой, полученной Владимиром в качестве натуроплаты, куда входит, помимо того, зерно, дробленка, подсолнечное масло…
Пестрая жизнь в селе, разнится, как дома на его улицах – добротные постройки соседствуют с развалюхами. По словам сельчан, лучше всех дела идут у владельцев «комков». Оно, может, и так, но ведь их всего три, остальным сельчанам, стало быть, надо зарабатывать как-то иначе. А то и в «комки» некому идти да нечего нести будет. Есть и такие – не работают ни на себя, ни на хозяина, не держат никакой живности, не сажают огород – а живут. Как – тайна сия велика есть. Разбираться с этой тайной то и дело наезжает в село участковый. Но… как приехал – так и уехал.
В апреле схоронили прабабушку Володи Секлетинью. Приезжала родня из Рубцовска и Барнаула, даже батюшку привезли. Он долго говорил над гробом, почему-то называя прабабушку Анной. А незадолго до того в клубе был вечер, на котором проводили конкурс: кто назовет самое редкое имя в селе. Про бабулю никто не вспомнил, а уж у нее-то имя – во всей округе второго такого не встретишь.
Хлебный дух, кот Изя и спящий судак
Из Барнаула приехала троюродная сестра Володи - Таня. Привезла с собой двоих детей – пятилетнюю дочку Сашу и в минувшем ноябре рожденного сына Георгия, которого каждый из родни именовал на свой лад – кто Егором, кто Жорой, кто Гошей. А беспамятый дед Николай, тот, что муж Лиды, которая приходится двоюродной сестре тетки сестры по дядькиному зятю… На этом месте, как правило, Таня перестает понимать, каким образом далее произрастает родовое древо. Так вот, дед Николай стал звать малыша Гришей, что, конечно же, ни в коей мере не родственно имени Георгий. Нынче июнь, стало быть, Таниному сыну всего семь месяцев от роду. Он разъезжает по двору и за его пределами в красивой коляске с козырьком от солнца и никак не хочет засыпать в положенное время – видимо, от обилия новых звуков и красок.
Летом село оживает, из города наезжают гости - ребятишки, в основном, к дедам на каникулы, на молоко, на Чарыш. Нынче одно спасение – река. Жара стоит над селом и окрестностями непереносимая. В Барнауле дожди за дождями, здесь же ни одного с весны не упало. Худо для крестьянина. Без того дышать нечем, а тут еще Ирина печь затопила, опара подоспела, да и хлеб как раз подъели.
- Может, за магазинным сходить? - попыталась остановить ее Таня, думая, что ночью в доме все будут задыхаться от жары.
- Еще чего! – отмахнулась хозяйка. – Сравнила!
А когда хлебный дух поплыл по комнатам - и жара забылась, и все прочее отошло в сторону. И лица у обитателей дома отмякли, подобрели. Ирина закидала хлебный ворох полотенцами, чтобы внутри допек был ровный и жар из буханок выходил постепенно – так они дольше не черствеют. И стало в доме как-то по-новому, будто новый гость приехал, хороший гость, желанный.
Жизнь в деревенском домашнем хозяйстве наполнена событиями, это не городской дом, где все наперед и на долгое время известно.
Кошка Изабелла, подросла и неожиданно оказалась котом, за что была наречена новым именем, похожим, но мужским - Изей. Сейчас кот Изя пытается с боем прорваться на кухню, где в эмалированной чашке дожидаются своей участи чебаки. Эту мелочь никто, кроме старшей дочери Ольги, за рыбу не считает, сам Володя, главный добытчик по части водоплавающей снеди - в том числе. Год уж не появлялась Ольга у родителей, а он все носит и носит серебристую мелюзгу. И жена не ругается, понимает. К слову, зажаренные до сухариков чебаки – отменное развлечение за столом, что-то вроде семечек, только куда вкусней.
Домашний сторож, мелкий и до крайней степени беспородный кобелишка Семен изредка вылезает из-под кустов, где прячется от жары, давая понять – я на месте. Напоминание адресовано в большей степени хозяевам, а не вероятным злоумышленникам. Так устроен здесь мир: всякая тварь, чтобы быть сытой, обязана трудиться.
- Чего в небо уставился? – шпыняет Ирина мирно приткнувшегося с сигареткой у заборчика мужа. – Набери в ведра дробленки да вон клеть поправь, того и гляди, утята разбегутся…
Далее идет длинный перечень безотлагательных работ по хозяйству. Это она так думает, Ирина, что все названные дела требуют немедленного вмешательства мужниных рук. Володя выберет из них какое-нибудь одно, вот, к примеру: скотине надо корм задавать, стало быть, дробленка – первое дело. Остальное обождет. Там, глядишь, жара хоть малость да спадет. А летний день длинный – занимайся да занимайся. И завтра будет день, и послезавтра… Судак затаился где-то на ямах, щука в такую жару тоже не ходит. Поутру, как коней отгонять, можно будет пойти на озеро, покидать удочку на карася. Жалко, лодки нет, мужики с воды третьего дня крупного таскали, в пять перстов. Да какой карась-то – желтяк, самая вкуснотища!
Родней богат, да богатству не рад
Володя пасет коней у местного фермера, одного из двоих в Воробьево, где нынче не осталось ни колхоза, ни совхоза, ни какого другого коллективного хозяйства. У этих двоих пастбища, посевы, покосы, кони. Один посильнее, другой слабенький, едва держится наплаву. Володя в найме у второго. Денег никаких, но, по крайней мере, дают ту же дробленку, муку, подсолнечное масло. А еще - при хозяйском табуне у Володи четыре своих коня. Пятого сменщик загубил. Наказывал же ему – не ставь коня под седло, спина у того сбита. Не послушал. Да и не вникал, чего там, не свое! Володя завел разговор с хозяином про компенсацию, как-никак на пастьбе фермерского табуна загубили животину – а тот ему кукиш под нос. Вот и весь разговор с барином, который здесь нынче, как и в далекие досоветские времена, - вся власть и управа.
На задах, между стайками и баней, штабелем сложены плахи-пятидесятки. Володя гордится, что ему удалось завести этот замечательный припас за пустяковую цену. Кто не знает – лес нынче дорог, да к тому же обрезная плаха!
- И что ж ты на них налюбоваться-то не можешь! – Провяленные под солнцем доски не дают покоя подвижной хлопотунье Ирине. Она видеть не может, как муж одну за другой смолит свои сигареты. – Не знаешь, куда приложить? Вон крыша на сарае, того и гляди, завалится. А баня… Что б тебе самому-то шею там не сломать! Это ж надо, второй год две доски прибить не может!
Куда употребить плахи – Володя знает не хуже Ирины. И то сказать, в прошлом году весной достроил новую баню, а вот полы доделать – все руки не доходят. Хозяйство немалое, не везде сразу и поспеешь. Женщинам что – им лишь бы поскорее, вот прямо сейчас, вынь да положь, а вот что криво-косо ляжет – то внимания не стоит. Обдумать, обмозговать – это дело не бабье. Тут иной раз и пачки зараз не хватит. Чего шуметь-то, табак, он для соображения, для рассудка, что опять же не с бабьим умом понять. И тут же он продолжает список, начатый Ириной. Часть на штакетник распустить можно, забор давно подновлять пора…
Татьяна думает, что хозяйка шумит в большей степени для нее, слушателя на новенького, поскольку Володе наверняка все это она уже давным-давно высказала, да и не по одному разу. И ошибается, Ирине не нужны слушатели. Даже когда мужа нет поблизости, и во дворе вообще никого, кроме Семена, она все равно будет громко ругать своего необоротистого мужа и всю свою незаладившуюся жизнь.
Нынче она злится пуще обычного, потому что ее неприкаянный двоюродный брат Сашка спутался со здешней пьяницей и вот уже третью ночь проводит у нее. Днем, понятное дело, пьют. Сегодня утром он объявился, и был изгнан со двора, как сказала ему Ирина, на веки вечные. Угроза пустая, потому что у нынешней сожительницы Сашки мужики подолгу не задерживаются, а пойти ему больше некуда.
- Дура! – ругает себя она. – Сама виновата!
А было так. Полтора года назад собрались они с сестрами наведаться друг к другу, а по дороге заглянуть в Новосибирскую область к младшему брату – как он поживает? Заглянули. И в ужас пришли. Сашка поживал с женщиной намного старше его, и было у них трое детей. В доме – шаром покати, в холодильнике – сквозняки и плесень. Но главная беда в том, что жена его, которой уже на пенсию пора собираться, гуляла, не зная границ времени и пределов вольности. Был у них еще один ребенок, да задохнулся в дыму при пожаре. Мама оставила, гулять ушла. Сестры посовещались и решили, что Сашка будет жить у них по очереди, а начнет с Ирины, дом которой ближе всех от его нынешнего проживания. Даст Бог, ума наберется, заведет на новом месте новую семью, да и как-никак – будет под присмотром.
Что-то разладилось в установленной очередности, Сашка остался при Ирине. Работать он умел, но не хотел. Поначалу определили его к одному из фермеров на технику – дело знакомое, хозяин претензий не имел. Однако через пару месяцев Сашка загулял, и погнали его с работы. Ирина уверена, пойди он, протрезвившись, да повинись – взял бы его хозяин назад, выбор-то в деревне невелик. Да Сашке только в радость его безработное положение, будто ждал-поджидал дня, когда можно будет напиться и прогулять. Так думает Ирина.
До него жил у Ирины Серега, еще один братец, еще один неприкаянный из многочисленной их родни. С Сашкой они похожи только ростом, – мелкие оба, точно подростки, – да в осанке, в походке что-то общее, едва уловимое. Чертами лица Сашка так же мелок, как фигурой, невыразительное лицо, стертое. А вот в Серегином облике характер заметен – диковатый взгляд изподлобья, нервный рисунок рта – в общем, угадывается натура холеричная, вспыльчивая. Тоже чудил, гуляя по очереди со всеми воробьевскими забулдыгами, и скандалила с ним Ирина так же. Только однажды зацепила братца не на шутку, и следующего предложения сгинуть с глаз долой не понадобилось, сам ушел. Снял полдома, через полгода женился, еще через год родил ребенка, и, к удивлению деревенских, стал порядочным мужем и отцом. Пить, правда, не бросил, но теперь гулял не так, как раньше, не каждый день.
В отличие от Сашки, у Сереги всегда были деньги. Отличный слесарь и сварщик, он подряжался на работы за несколько сот километров, вахтовиком. Привозил кучу денег и неделями жил дома. Соседи поговаривают, будто дом собирается купить. Обиду на сестру он держал долго, но за новыми событиями жизни она, обида эта, поутихла, улеглась. Вот бы Сашке этак, - думала Ирина, сильно сомневаясь, что такое возможно.
Володя к новопоселенцам относился спокойно, ему-то что, хоть взвод посели. Он из тех людей, для кого уготовано его жизненное пространство в любой тесноте, в самом малопригодном для существования месте.
Прогулка улицами детства
Юный Георгий наконец-то утихомирился, и Татьяна, не спеша толкая перед собой коляску, может отдаться своим мыслям, которые нынче далеко не улетают, обретаются здесь же, на деревенских улицах, в домах, где через двор – родня. Она, рожденная в городе, бывала тут только на летних каникулах да еще в дни, когда все свои съезжались отовсюду на похороны. Реже – на свадьбы. Воробьево – родина матери, ее братьев и сестер. На деревенском кладбище покоятся многочисленные пращуры и среди них материн отец, по словам земляков, редкого умения и сноровки рыбак, авторитетный хозяин. По неизвестной прихоти родители назвали деда библейским именем Моисей. Жена его, бабушка Тани, живущая сейчас с теткой Галей в городе Рубцовске, ничего толкового по этому поводу объяснить не может, а кроме нее – у кого спросишь? Мать Валентина, стало быть, Моисеевна, только смеется в ответ на танины вопросы:
- Ну, назвали и назвали!
Удивительное дело! Почти все встречаемые ей по дороге здороваются, причем не только по деревенской замечательной привычке приветствовать каждого. Всяк в деревне, большинство уж, во всяком случае, несомненно, знают, кто она, чья, из каких краев нынче пожаловала. Ей хорошо оттого и немного грустно. Она-то почти никого не узнает – кто повзрослел, кто постарел. Девчонки-сверстницы давно обзавелись семьями, детьми, живут своим, отдельным от родителей, хозяйством. Два дня назад они с Ириной обходили родню. Повспоминали за чаем, потетешкали детишек, поговорили о работе, которой у одних невпроворот, у других – совсем нет. Разные, далекие, чужие – но все равно родня.
- Вы уж в городе когда бываете – заходите, - говорит Таня. – Телефоны-то наши есть?
- Есть, есть! – кивают. И видно – вряд ли позвонят, разве что какая крайность заставит.
Вот дедов дом, вернее то, что от него осталось. Таня заводит коляску со спящим Георгием в тень под старый тополь и обходит развалины. Странно, все дожило до сего дня частями – полкрыши, три наружных стены, по трети перегородок внутри, по нескольку досок от пола в каждой комнате… А внутри ни грибка, ни гнилинки – мощные, тесаные плахи, прокаленные временем до звона лаги, нижняя матица из нетленного листвяка, до сих пор сохранившая свой природный красноватый цвет… Стоять да стоять бы дому, нет, в один из дней не нужен стал никому.
Отсюда было совсем близко бегать на Чарыш, отсюда, с самого высокого в деревне места, хорошо видна далекая цепочка гор, к которым улетали детские мечты, до которых ей удалось добраться лишь взрослой, всего несколько лет назад. Рядом – и далеко. Почти обо всем, что нас окружает, можно сказать так. Молодость… Тане всего-то тридцать, а Георгия рожала – кто-то из сестричек сказал между делом: поздновато, дескать. Так ведь не первый… А деревенские сверстницы – те куда старше их, городских – и забот поболе, и ветер в лицо позлей. Умники из салонов про женские руки любят толковать, это разговоры интересные и, может быть, даже жизненные – только в стороне от огородов, коров и поросят.
Самая неудобная улица – центральная. Проезжую часть ее, а это, считай, от заборов до заборов, отсыпали на редкость крупной щебенкой, пешком – ноги ломать, на машине – подвеску гробить. Наверно, досыпать собирались мелким камнем, да бросили как есть, точно на середине деревни. Это свой, воробьевский, временной указатель: власть кончилась – когда дорогу бросили. Можно читать наоборот, разницы не будет. Как бы там ни было, центральную улицу по возможности обходят и объезжают.
На пути у Тани заброшенный и разграбленный клуб, контора с оторванными входными дверями и покосившимся крыльцом. Вопрос – что в ней нынче «конторят»? Управления производством нет, как и самого производства, сельсовет за тридцать километров, участковый там же. Впрочем, есть староста, она же местный культработник. Две сложенные вместе зарплаты тянут на половину заработка городской технички. Перед ней останавливается пожилая женщина городского вида с девочкой, чуть постарше ее Александры.
- Молодцы! – хвалит она Таню. – На воздух, на деревенское молоко приехали. А ко мне вот тоже внучку привезли, только она все больше конфеты да пряники покупать заставляет. Вот, опять идем в магазин.
- А вы давно здесь живете? – интересуется Таня. Что-то же надо спросить.
- Нина Ивановна меня зовут. А приехала сюда после пединститута и проработала директором школы 32 года. Я как приехала – мне село сразу не понравилось. И по сию пору не нравится. В Москве или еще где побываешь, возвращаешься – какое убожество! Поживешь, пообвыкнешься – ничего. Природа очень хорошая, красиво. Был совхоз, была работа, строили дома. Вот по этой улице Новой сколько я молодых учителей заселяла! А сейчас никто сюда не едет. У людей здесь нет стремления как-то жизнь свою изменить: привыкли в фуфайках ходить – и ходят. Несколько раз пыталась уехать, была возможность – а не могу, боль моя не пускает, держит…
Она показала в сторону кладбища, и Таня вспомнила рассказанную кем-то давно историю про гибель сына у здешней школьной директрисы. Не то от наркотиков, не то еще от какой-то гадости пропал. Да… Кого что держит на месте…
А парней-то поубыло в деревне – точно война прокатилась! Кто угорел, кто разбился на мотоцикле, кто отравился, кто повесился… В итоге – ни мужей, ни работников. И все по пьяному делу. Девчонкам и без того делать в деревне нечего, а тут еще и женихи убились. В город от этого Богом забытого места! И поскорей!
Недострой, отжившая техника и забава с люлькой
Георгий разоспался. И слава Богу! Таня распрямляет плечи, оглядывает улицу, близлежащие дворы и будто заново мир перед собой открывает. Ничего удивительного, в последнее время она все больше вниз смотрит – от малого не отойдешь, а он то у груди, то в кроватке, то в коляске. И вдруг она ощущает в себе какие-то новые токи, щемящие призывы этой земли, которая и не родина ей, а все ж родная. Жить бы здесь без горя и забот – на свежем воздухе, у реки, с детьми, вскормленными простой и здоровой пищей. И дома-то в Воробьево копейки стоят. Вон, Николаева усадьба, - он тоже родней приходится Тане, - стоит заколоченная уже третий год. Купить ее – в городе за месяц такие деньги можно собрать, и в долги не надо залазить. Но тут же «здравые» мысли оттесняют все прочие. Надо будет по возвращении няньку подыскивать, на работу выходить. Нынче дома не засидишься. Закон законом, а работодатель всегда найдет причину избавиться от тебя…
| Далее