Гамзов Алексей Юрьевич родился в 1978 году. Вырос в Ленинске-Кузнецком, окончил КемГУ (журналистика), всю жизнь работает по специальности в Кемерове, Новосибирске, Москве, а периодически и за рубежом. Публиковался в журналах «Огни Кузбасса», «После 12», выпустил книги стихов «Полноценный валет» и «Был таков».
* * *
Как вскрикивает перед бурей птица,
как дерево скрипит, когда кренится,
как перед мигом страшного конца
особым образом казнимых лица
приметно перекашиваются,
как неохотно, как бы слегонца,
земля вдруг начинает шевелиться,
чтобы стереть со своего лица
прекрасный город, словно макияж, –
так проявляет еле уловимо
себя предвестник в маске анонима
всегда, когда беда неотвратима.
Какой же знак, любимая, ты дашь
перед тем днем, когда меня предашь?
СТРИЖ
Как стриж от сентября до мая
в чужом краю
витает, дома не свивая, –
так я не вью.
Ведь все-таки, при трезвом взгляде,
из мест земли
отрадней берег тот, тебя где
произвели.
Ведь все же, если без притворства –
тот край главней,
где стал потомком, дашь потомство:
держись корней.
Листом березовым под пальмой
лежать и преть –
изнанка жизни пасторальной:
по сути, смерть.
Но помести навек в Россию,
закрой маршрут –
я столько счастья не осилю:
сгнию и тут.
И я, и стриж не без причины
в пути всегда:
не можем мы и без чужбины –
и без гнезда.
ШАПИТО, 1984
Ах, трюки твои безумные,
дающиеся легко,
ах, ментики и позументы,
обтягивающие трико
из заменителя кожного
(но тоже весьма надежного),
гимнасты твои летающие,
которым неведом страх,
жонглеры твои в обтягивающих
(уже говорил) портах,
ах, этот триумф подложного
у фокусника непреложного,
ах, эти ангажементики
всемирно забытых звезд,
ах, эти трико и ментики,
падения не всерьез –
снеси меня, перезрелого,
в то детство, где пьян факир,
где рыжий пинает белого
и пахнет носками тигр.
НАВСЕГДАТАЙ
Остыв к отчизны скудному сосцу,
ты, через годы, через расстоянья
к естественному двигаясь концу,
однажды слышишь оклик: «ахтунг, ванья»,
показываешь ксиву погранцу,
поскольку крайний ты в стране бескрайней,
а ветер бьет наотмашь по лицу
и выбивает слезы, как признанье.
Ты выбрал отпуск, чтоб наверняка,
не тот, который по работе отпуск,
а отпуск арбалетного курка,
а запуск двигла, что вращает лопасть.
Дистанция еще не велика,
но знал бы ты, как непомерна пропасть.
ПЕРЕЕЗД
Я смотрю окрест –
разбитной, поджарый,
мотающийся по стране.
И если один переезд
равен двум пожарам –
то у меня полнеба в огне.
И гроша не дашь
за приют случайный:
что я вижу в новом окне?
За окном – пейзаж,
нарисованный отчаянием
и – надеждой. Надеждой – вдвойне.
* * *
Как буги вьюги жгло!
Как изгородь ломало!
Как иссекло стекло!
Иссякло. Доиграло.
Пурга несла пургу
на людоедской мове,
а нынче ни гугу:
спеклась на полуслове.
Прохожий, что дубел,
теперь бредет развязен.
Башмак его не бел,
а черен, хлюпок, грязен.
Где злость? Где трубный звук?
Где чистота и ярость?
Такая юнь вокруг,
а будто – старость.
* * *
Похожий на цепочку хромосом,
плывет и тает след отсамолетный.
Я был такой: разорванный, бесплотный.
Я был таков: влеком и невесом,
как полевой зверек под колесом.
Конец – всегда под дых, исподтишка.
Вот так, внезапно расширяясь, кобра
встает как перевернутая колба
без палева из пыльного мешка:
дрожит и улыбается недобро.
Без компаса, ветрила и весла
любовь творила странные дела.
С одной слезал как с метамфетамина.
Другая – рассветала, героиня
которой вознесла и унесла,
сказать прямее – попросту спасла.
Я сызнова в строю: любим, люблю.
Храни, Создатель, эту колею.
Восторженно, наивно, непорядок –
но я всерьез планирую вдвоем
пройти по самой радужной из радуг,
ее воздушно-капельным путем.
* * *
Как вскрикивает перед бурей птица,
как дерево скрипит, когда кренится,
как перед мигом страшного конца
особым образом казнимых лица
приметно перекашиваются,
как неохотно, как бы слегонца,
земля вдруг начинает шевелиться,
чтобы стереть со своего лица
прекрасный город, словно макияж, –
так проявляет еле уловимо
себя предвестник в маске анонима
всегда, когда беда неотвратима.
Какой же знак, любимая, ты дашь
перед тем днем, когда меня предашь?
СТРИЖ
Как стриж от сентября до мая
в чужом краю
витает, дома не свивая, –
так я не вью.
Ведь все-таки, при трезвом взгляде,
из мест земли
отрадней берег тот, тебя где
произвели.
Ведь все же, если без притворства –
тот край главней,
где стал потомком, дашь потомство:
держись корней.
Листом березовым под пальмой
лежать и преть –
изнанка жизни пасторальной:
по сути, смерть.
Но помести навек в Россию,
закрой маршрут –
я столько счастья не осилю:
сгнию и тут.
И я, и стриж не без причины
в пути всегда:
не можем мы и без чужбины –
и без гнезда.
ШАПИТО, 1984
Ах, трюки твои безумные,
дающиеся легко,
ах, ментики и позументы,
обтягивающие трико
из заменителя кожного
(но тоже весьма надежного),
гимнасты твои летающие,
которым неведом страх,
жонглеры твои в обтягивающих
(уже говорил) портах,
ах, этот триумф подложного
у фокусника непреложного,
ах, эти ангажементики
всемирно забытых звезд,
ах, эти трико и ментики,
падения не всерьез –
снеси меня, перезрелого,
в то детство, где пьян факир,
где рыжий пинает белого
и пахнет носками тигр.
НАВСЕГДАТАЙ
Остыв к отчизны скудному сосцу,
ты, через годы, через расстоянья
к естественному двигаясь концу,
однажды слышишь оклик: «ахтунг, ванья»,
показываешь ксиву погранцу,
поскольку крайний ты в стране бескрайней,
а ветер бьет наотмашь по лицу
и выбивает слезы, как признанье.
Ты выбрал отпуск, чтоб наверняка,
не тот, который по работе отпуск,
а отпуск арбалетного курка,
а запуск двигла, что вращает лопасть.
Дистанция еще не велика,
но знал бы ты, как непомерна пропасть.
ПЕРЕЕЗД
Я смотрю окрест –
разбитной, поджарый,
мотающийся по стране.
И если один переезд
равен двум пожарам –
то у меня полнеба в огне.
И гроша не дашь
за приют случайный:
что я вижу в новом окне?
За окном – пейзаж,
нарисованный отчаянием
и – надеждой. Надеждой – вдвойне.
* * *
Как буги вьюги жгло!
Как изгородь ломало!
Как иссекло стекло!
Иссякло. Доиграло.
Пурга несла пургу
на людоедской мове,
а нынче ни гугу:
спеклась на полуслове.
Прохожий, что дубел,
теперь бредет развязен.
Башмак его не бел,
а черен, хлюпок, грязен.
Где злость? Где трубный звук?
Где чистота и ярость?
Такая юнь вокруг,
а будто – старость.
* * *
Похожий на цепочку хромосом,
плывет и тает след отсамолетный.
Я был такой: разорванный, бесплотный.
Я был таков: влеком и невесом,
как полевой зверек под колесом.
Конец – всегда под дых, исподтишка.
Вот так, внезапно расширяясь, кобра
встает как перевернутая колба
без палева из пыльного мешка:
дрожит и улыбается недобро.
Без компаса, ветрила и весла
любовь творила странные дела.
С одной слезал как с метамфетамина.
Другая – рассветала, героиня
которой вознесла и унесла,
сказать прямее – попросту спасла.
Я сызнова в строю: любим, люблю.
Храни, Создатель, эту колею.
Восторженно, наивно, непорядок –
но я всерьез планирую вдвоем
пройти по самой радужной из радуг,
ее воздушно-капельным путем.