Моей жене Нине Алексеевой
Если, – то что будут делать тюльпаны,
лилии с молоточками, вишни и сливы,
стекла в окнах, глобусы ламп и треножник
с пчёлами на меду, и бассейн, и жаровня?
я не смогу быть ни с кем ни в одной из комнат,
твой сад заморозит и ветры сломают,
камни у дома сперва разойдутся и рухнут,
псы одичают, и эту Луну не увижу, –
все, что любила ты, и то, что меня не любила.
* * *
Здравствуй!
В синих морях голубые дожди отзвенели.
Птицы
включили все караваны, и с криком тебя провожают.
Это
кони Патрокла плачут в бою, где гибнет хозяин.
Небо
пылающих шпаг ангелимов на тучах трепещет.
Камни
идут с Гималаев, чтоб взять тебя в эхо Удмурта.
Гимны
выбросив в море и каски снимая, плачут герои.
Чаши
опустошены, и кончается Пятое Солнце!
Пчёлы
склонились в саду, он любим и посажен тобою.
Очи
закрою твои голубые, ты храбро сражалась.
Нектар
был красного цвета и горек.
Женщин
хоронят рукой и теряют Отчизну.
Подражание старинному романсу
Что в этой, циничной и людной,
я призрак старинный меня,
я выйду дорогою лунной,
и нет ни ножа, ни коня.
Их нету, на пленках из кино
осталась их гордая грудь,
убиты цыганские кони,
и не с кем теперь говорить.
Взлетели, как ласточки, сабли,
и в землю зарыты курки,
и нету дамасской полоски,
и нечего делать рукой.
Мне мрачны мышиные войны,
мы вышли в открытом бою,
разбиты безумные вина,
а эти, целебны, не пью.
И струны дуэнде гортанны,
бесслезный и яростный плач!
А если берутся гитары,
то как мертвецы на плечо.
А выйдешь один в полнолунье,
луна освещает меня,
о если б бокалы наполнить
и свистнуть в два пальца коня!
О если бы новые встали,
как струны из красных рубах,
припрятаны кони и стали,
я дам им, не дрогнет рука.
Одену их в грозные нимбы,
кинжалы, и стремя, и плеть,
но юноши эти из лимфы,
им хочется жить, а не петь.
Хожу я, как призрак, по саду,
Медведицы ковш не кипит,
и девушки с гривой пасутся,
но на пальчиках нету копыт!
* * *
Розы, как птицы, меня окружают, листами махая,
трогаю, и шипят, и кусают, рты разевая.
Птицы, как лодки, меня окружают и, как парашюты десанта,
веслами бьют и, приседая на крыше, стреляют из ружей,
окна открыты с луной, коршуны, жаворонки, чайки и цапли
вьются у горла веревкой, в рот набиваются паклей.
Снится, что я черная птица, лечу как чугунный,
снизу охотник стреляет, а пули из воска и тают, как капли,
и падают в бездну.
И,опрокинуты когти,
падаю в бездну.
Что ты пасёшься над телом моим, Белая Лошадь?
И белые ночи, и черные речи,
и аист эстонский, – как Нотр-Собор! –
и голос нахлынет, огромно-очерчен,
и сердце изогнуто, как скорпион.
Неловкие души, им нет отступленья,
взбегают на Башни, как парус с мечом,
и вот и Победа, и бьются о стены,
и локти кусают, им чужды мечты.
И вот – снова бой, и опять они живы,
мечи вознося, и, как призраки, льют
кровь вымысла зла, я их, панцирных, вижу,
о братья в атаке, и я их люблю.
Я помню, как саги шли на Константина,
усеянный лодками Рог Золотой,
и стук топоров, рядом колющих стены,
и лиц их, сияющих в смерти – зарёй!
Я помню гром пушек Тулона, Седана,
и черную шпагу твою, Борджиа,
мы видим войну, как сады у десанта,
и ядра, и крючья, и на абордаж.
Я был Гибралтар и алийские чалмы
на первый порыв, но я не был Осман,
я Косово помню и Негоша плачи,
и Косово-2 у югославян.
Мы дети Стены, наше небо в овчинку,
и вот и рисуем ландшафты свобод,
коррозию молний и бега, – о чем ты?
нет битв и не будет, затмит небосвод.
Я битвы ломал, как широкие свечи,
костюмы меняя от фижм до сапог,
от бомжей до красной одежды Тибета,
и ненамагничен мой черный компас.
Но, чисто листая страницы Страбона,
мне стул не подходит, и проклят мой стол,
неловкие души ломаются быстро,
им мирные рамы – стеклянная сталь.
Я помню лимонные циклы Гранады,
и пули, и губ гиацинты коней,
ужасны угары цыганской гитары,
и сабельный листик, и гром, и конец.
И нет мне таблиц, и не по Реомюру,
ныряя за древней и нотной доской,
а голос-логаэд бегущих по морю
мне душу терзает и полнит тоской.
* * *
Рисованье кувшина, будто он ню,
рот, неспящий, при полной луне засыхает,
это память вибрирует в желтых тонах,
рученьки белые, лягут.
Это волки кричат с далёких камней,
слышимы беглый огонь, и луна, и бокалы,
плач забытых теней, берег смытых дней,
ночи безумные, очи!
Небо не ценит, если металл устал,
и поднимает удар на летящих, неловко,
и срываются корабли с механизмов туч,
рученьки белые, бьющиеся.
Тех, кто любил, никому не скажу,
лодки не слезы, их крепят цепями,
ночи безумныя, рученьки белыя,
ночи да очи!
* * *
Дар напрасный, дар случайный,
что ж ты вьёшься надо мной,
что ты ставишь в руки смерчи,
эти речи у немых?
Что ж ты бьёшься, как астральный,
в шелке листьев кимоно,
разобьёшься, и оставит
лишь рисунки на камнях.
Луны сникли, вина скисли,
дух уходит через рот,
как тоскливо в этом скользком
грязномирье, – от чудес!
Смерть на веслах, на пружинах
под коленями стоит,
и зубами перед жизнью
ничего не говорит.
Неповеды, немогумы,
что срисовано у букв?
Смерть зовётся по-другому,
с пеной красится у губ.
* * *
О бедный мир дарёных слёз,
домов, дрожащих в ливнепады,
зелёных грёз, солёных роз,
двух рук, некрашеных у лампы.
Что ты стоишь стеклом у глаз,
уж снег, уж снег неограничен,
на нижних вылит жидкий гипс,
мизинец согнут и не греет.
На берегах Луны иной
живут иные дни и рельсы,
они некрашены у ламп,
и их дома дрожат, реальны.
И может месяц сольных роз
мизинец грёз обрезать серпом,
о бедный Мир дарёных слёз,
и вот и все твои сюрпризы!
* * *
В ту ночь соловей не будит меня,
в ту ночь была тишина,
в ту ночь на ветре пел соловей
с вершины Черной горы.
И Он у ног положил туман
и капли бронзовых слёз
за всех бездомных и кто не смог
дойти до Чёрной горы.
И кто не смог долететь до звёзд,
и кто от Солнца устал,
за всех, кто плыл и кто не смог
доплыть до Черной горы.
И, полон слёз, Он стоял на льду
вершины Черной горы,
за всех воздушных, морских, земных
включил Трубу тишины.
И стало так, и такой покой,
что и соловей не смог.
– О спите, спите до Новой Зари!..
А люди были мертвы.
Если, – то что будут делать тюльпаны,
лилии с молоточками, вишни и сливы,
стекла в окнах, глобусы ламп и треножник
с пчёлами на меду, и бассейн, и жаровня?
я не смогу быть ни с кем ни в одной из комнат,
твой сад заморозит и ветры сломают,
камни у дома сперва разойдутся и рухнут,
псы одичают, и эту Луну не увижу, –
все, что любила ты, и то, что меня не любила.
* * *
Здравствуй!
В синих морях голубые дожди отзвенели.
Птицы
включили все караваны, и с криком тебя провожают.
Это
кони Патрокла плачут в бою, где гибнет хозяин.
Небо
пылающих шпаг ангелимов на тучах трепещет.
Камни
идут с Гималаев, чтоб взять тебя в эхо Удмурта.
Гимны
выбросив в море и каски снимая, плачут герои.
Чаши
опустошены, и кончается Пятое Солнце!
Пчёлы
склонились в саду, он любим и посажен тобою.
Очи
закрою твои голубые, ты храбро сражалась.
Нектар
был красного цвета и горек.
Женщин
хоронят рукой и теряют Отчизну.
Подражание старинному романсу
Что в этой, циничной и людной,
я призрак старинный меня,
я выйду дорогою лунной,
и нет ни ножа, ни коня.
Их нету, на пленках из кино
осталась их гордая грудь,
убиты цыганские кони,
и не с кем теперь говорить.
Взлетели, как ласточки, сабли,
и в землю зарыты курки,
и нету дамасской полоски,
и нечего делать рукой.
Мне мрачны мышиные войны,
мы вышли в открытом бою,
разбиты безумные вина,
а эти, целебны, не пью.
И струны дуэнде гортанны,
бесслезный и яростный плач!
А если берутся гитары,
то как мертвецы на плечо.
А выйдешь один в полнолунье,
луна освещает меня,
о если б бокалы наполнить
и свистнуть в два пальца коня!
О если бы новые встали,
как струны из красных рубах,
припрятаны кони и стали,
я дам им, не дрогнет рука.
Одену их в грозные нимбы,
кинжалы, и стремя, и плеть,
но юноши эти из лимфы,
им хочется жить, а не петь.
Хожу я, как призрак, по саду,
Медведицы ковш не кипит,
и девушки с гривой пасутся,
но на пальчиках нету копыт!
* * *
Розы, как птицы, меня окружают, листами махая,
трогаю, и шипят, и кусают, рты разевая.
Птицы, как лодки, меня окружают и, как парашюты десанта,
веслами бьют и, приседая на крыше, стреляют из ружей,
окна открыты с луной, коршуны, жаворонки, чайки и цапли
вьются у горла веревкой, в рот набиваются паклей.
Снится, что я черная птица, лечу как чугунный,
снизу охотник стреляет, а пули из воска и тают, как капли,
и падают в бездну.
И,опрокинуты когти,
падаю в бездну.
Что ты пасёшься над телом моим, Белая Лошадь?
И белые ночи, и черные речи,
и аист эстонский, – как Нотр-Собор! –
и голос нахлынет, огромно-очерчен,
и сердце изогнуто, как скорпион.
Неловкие души, им нет отступленья,
взбегают на Башни, как парус с мечом,
и вот и Победа, и бьются о стены,
и локти кусают, им чужды мечты.
И вот – снова бой, и опять они живы,
мечи вознося, и, как призраки, льют
кровь вымысла зла, я их, панцирных, вижу,
о братья в атаке, и я их люблю.
Я помню, как саги шли на Константина,
усеянный лодками Рог Золотой,
и стук топоров, рядом колющих стены,
и лиц их, сияющих в смерти – зарёй!
Я помню гром пушек Тулона, Седана,
и черную шпагу твою, Борджиа,
мы видим войну, как сады у десанта,
и ядра, и крючья, и на абордаж.
Я был Гибралтар и алийские чалмы
на первый порыв, но я не был Осман,
я Косово помню и Негоша плачи,
и Косово-2 у югославян.
Мы дети Стены, наше небо в овчинку,
и вот и рисуем ландшафты свобод,
коррозию молний и бега, – о чем ты?
нет битв и не будет, затмит небосвод.
Я битвы ломал, как широкие свечи,
костюмы меняя от фижм до сапог,
от бомжей до красной одежды Тибета,
и ненамагничен мой черный компас.
Но, чисто листая страницы Страбона,
мне стул не подходит, и проклят мой стол,
неловкие души ломаются быстро,
им мирные рамы – стеклянная сталь.
Я помню лимонные циклы Гранады,
и пули, и губ гиацинты коней,
ужасны угары цыганской гитары,
и сабельный листик, и гром, и конец.
И нет мне таблиц, и не по Реомюру,
ныряя за древней и нотной доской,
а голос-логаэд бегущих по морю
мне душу терзает и полнит тоской.
* * *
Рисованье кувшина, будто он ню,
рот, неспящий, при полной луне засыхает,
это память вибрирует в желтых тонах,
рученьки белые, лягут.
Это волки кричат с далёких камней,
слышимы беглый огонь, и луна, и бокалы,
плач забытых теней, берег смытых дней,
ночи безумные, очи!
Небо не ценит, если металл устал,
и поднимает удар на летящих, неловко,
и срываются корабли с механизмов туч,
рученьки белые, бьющиеся.
Тех, кто любил, никому не скажу,
лодки не слезы, их крепят цепями,
ночи безумныя, рученьки белыя,
ночи да очи!
* * *
Дар напрасный, дар случайный,
что ж ты вьёшься надо мной,
что ты ставишь в руки смерчи,
эти речи у немых?
Что ж ты бьёшься, как астральный,
в шелке листьев кимоно,
разобьёшься, и оставит
лишь рисунки на камнях.
Луны сникли, вина скисли,
дух уходит через рот,
как тоскливо в этом скользком
грязномирье, – от чудес!
Смерть на веслах, на пружинах
под коленями стоит,
и зубами перед жизнью
ничего не говорит.
Неповеды, немогумы,
что срисовано у букв?
Смерть зовётся по-другому,
с пеной красится у губ.
* * *
О бедный мир дарёных слёз,
домов, дрожащих в ливнепады,
зелёных грёз, солёных роз,
двух рук, некрашеных у лампы.
Что ты стоишь стеклом у глаз,
уж снег, уж снег неограничен,
на нижних вылит жидкий гипс,
мизинец согнут и не греет.
На берегах Луны иной
живут иные дни и рельсы,
они некрашены у ламп,
и их дома дрожат, реальны.
И может месяц сольных роз
мизинец грёз обрезать серпом,
о бедный Мир дарёных слёз,
и вот и все твои сюрпризы!
* * *
В ту ночь соловей не будит меня,
в ту ночь была тишина,
в ту ночь на ветре пел соловей
с вершины Черной горы.
И Он у ног положил туман
и капли бронзовых слёз
за всех бездомных и кто не смог
дойти до Чёрной горы.
И кто не смог долететь до звёзд,
и кто от Солнца устал,
за всех, кто плыл и кто не смог
доплыть до Черной горы.
И, полон слёз, Он стоял на льду
вершины Черной горы,
за всех воздушных, морских, земных
включил Трубу тишины.
И стало так, и такой покой,
что и соловей не смог.
– О спите, спите до Новой Зари!..
А люди были мертвы.