СЕЛЬСКИЙ ЛИРИК
Я памятник себе воздвиг нерукотворный
в селе моём!.. Трубы водонапорной
побольше будет он по высоте!
Пока мечтам не писаны законы,
роняет небо звёзды на погоны
и званье соответствует мечте!
А подо мной дома и огороды,
колодцы, трактора, животноводы,
на лавочке Серков-пенсионер.
Вы про известность мне не говорите.
Я здесь в селе гораздо знаменитей,
чем Вознесенский или Искандер!
Я памятник воздвиг... Высокий вроде,
мне видно, что растёт на огороде
и виден лес встречающий грозу.
Я над селом, как будто в карауле.
Кричат внизу: "Слезай, Витёк, покурим.
Прочти стихи про кузькину козу!.."
И высотою горней окрыленный,
читаю им с восторгом, вдохновенно
про кузькину козу и про быка.
Что даже агроном наш на правленье
отметил: повышаю настроенье,
а значит и надои молока.
Мой дом почти как штаб при поссовете,
посколь стихи печатаю в газете
под сводкою районных новостей,-
то жители доверчиво и просто
идут ко мне то с жалобой, то с просьбой -
глаголом покарать лихих людей:
сантехника, завхоза райбольницы
учётчика и Дуську-продавщицу -
обвешивает, подлая, народ.
Я их глаголом яростным караю,
а сам в душе печально понимаю:
тропа ко мне травой не зарастёт...
ДЕРЕВНЯ ТОКОВАЯ
Тихое бревенчатое счастье,
ко всему доверчивый народ.
Самое высокое начальство -
милиционер и счетовод.
Мёдом забродившая люцерна
колобродит зноем на лугах.
Сотня вёрст вдоль речки до райцентра,
тёмные поверья - в трёх шагах.
Где ещё блукает по болотам
лешачина, путая коров.
И хозяйки вяжут на заплотах
обереги хитрых узелков.
Ситцевы раздвинув занавески,
смотрят окна прямо на луга.
А за ними лес да перелески,
а за огородами - тайга.
С выводками солнечных лисичек,
с рыжиками хрусткими в кустах.
И с далёким гулом электричек
совпадают стрелки на часах...
-2-
Ты не та сегодня, Токовая,
улочка в четырнадцать дворов.
Хоть мне мнится память вековая
в безоглядном пенье петухов.
Электричек гул за дальним лесом
достучался до сосновых стен:
голоса тотального прогресса
ловит жадно длань телеантенн.
Новый день в свои права вступает...
Солнышко не спорит с новизной -
на тесовых крышах закипает,
смоляной вытапливая зной!
Золотосвечение лукошек
в сумеречном травнике сеней,
кроткий взгляд улыбчивых окошек
и разлёт наличников-бровей!
Городьба, колодезь и ракиты,
над тропинкой лопуховый лист.
И кометой, сбившейся с орбиты,
вдалеке промчал мотоциклист.
На лугу стрекочет «сенокоска»,
летний день до косточек согрет.
И звенит знакомое окошко
голосами отшумевших лет...
-3-
То ль душа невольно оглянулась
на мечту заветную в былом -
девочка с крылечка улыбнулась
на тебя похожая лицом.
Как тобою грезил я в то лето,
как ночами сидя под окном,
сочинял поэмы до рассвета,
воровал сирень у сельсовета.
Ты в райцентр уехала потом.
Написать письмо мне обещала
в наше глухоманное село.
И письмо, конечно ж, написала!
Только затерялось, не дошло.
Так как ненадёжные дороги,
так как до райцентра сотня вёрст...
Отцвели картофельные сроки,
скошены люцерна и овёс.
Так воспоминаниями греясь,
я стою у памятных ворот.
И опять с наивностью надеюсь,
что дойдёт письмо твоё, дойдёт...
ПРЕДЗИМЬЕ
А в деревне опять молодая зима
правит праздником, жизнью и волей.
Нынче колют свиней и встречает с холма
терпкий запах дымов и подворий.
Словно время моё покатилось назад
вдоль румяных домов и заплотов.
Над дворами паяльные лампы гудят,
как заоблачный гул самолётов.
...Завалили свинью на приземистый стол,
дикий вопль заметался под крышей,
узкий нож безошибочно сердце нашёл,
дух с дымящимся лезвием вышел.
Дым палёной щетины синеет в щелях,
дышит инеем сумрак оконца.
Кровь очнётся и вспомнит себя в временах
озарённых языческим солнцем.
Гулко цепи звенят и скрипят ворота;
чует мясо собака утробой:
дрожь истомы - волной от ушей до хвоста,
и язык, словно пламя озноба!
Ритуально хозяин сдирает нагар -
точность рук и наследственный опыт.
Из распахнутой туши - клубящийся пар
и Велеса оттаявший ропот.
Шёпот жёлтых страниц - у хозяйки слова,
ей хозяин ответствует хмуро.
Смотрит в небо из снега свиньи голова
сквозь глаза деревянного Чура.
Тёмный смысл совпадает со всей суетой.
В доме жарко натоплена печка...
Вот и мясо на крючьях висит в кладовой
и янтарная желчь над крылечком.
Свежина на столе! Тёртой редьки куржак,
млеют грузди под шапкой сметаны.
В запотевшей бутыли мерцает первак
и гремят нетерпеньем стаканы!
За здоровье хозяев, достаток, уют,
чтобы рожь не сгубили морозы!..
И старинную песню по-русски споют,
утирая украдкою слёзы...
ИЛЮХИНСКИЙ ПЛЁС
Старые ивы сомкнули
кроны над тихой водой.
Здесь мне в начале июля
встретился мальчик с удой
В длинной рубахе холщовой
шёл он по краю реки,
странный, как житель чащобы,
стыли в глазах сквозняки.
Он поравнялся со мною,
жалобный выронив стон.
За тальниковой стеною
дымкой рассеялся он...
Давнюю повесть утраты
слышал ещё от отца,
как утонули два брата,
дети Ильи-кузнеца.
В майскою пору разлива,
лет девяносто назад
младший сорвался с обрыва,
старший спасал его брат.
В дом не вернулися дети...
До полуночной поры
шарили в омутах сети,
дно бороздили багры.
Младший был выловлен в пойме
в донных кустах ивняка.
Старший - не найден, не пойман,-
спрятала тело река.
Он это! Он с удилищем
ходит по краю реки!..
Младшего братика ищет -
так говорят старики.
Давняя грустная повесть,
тихий Илюхинский плёс.
Травы склонённые в пояс,
всхлипы тележных колёс.
Ивы зелёное пламя,
купола зябкая медь...
Родина, как в твою память
больно и сладко смотреть...
Х Х Х
Слава Богу, что есть ещё лето!
Облака, одуванчики, птицы.
И красивая девушка Света -
я в неё собираюсь влюбиться.
Я бы с ней день и ночь целовался
в пасторальном ромашковом поле.
Я в любви ей сейчас бы признался,
да боюсь мне жена не позволит.
Но в тенетах домашнего плена
под цветение томной сирени
в честь её напишу непременно
совершенное стихотворенье!
Напишу я, как птица томится,
про любовь напишу и природу.
Что жена, прочитав, прослезится
и отпустит меня на свободу!
СТАРОБАЧАТЫ
Все перестроили в русском краю.
Только не трожьте деревню мою.
Тихие улочки старых Бачат,
ветры степные полынью горчат.
В купах черемухи и тальника
белую лебедь качает река.
Щука с Емелей и Черт с Водяным
мирно живут за окошком моим.
Звоны и ягоды в травах лесных
вспомнят заглавия сказок моих.
Яви и вымысла зыбкая грань.
Здравствуй, лесная моя глухомань!
Милая родина, вечности птах,
здесь лишь воскресну листвой на кустах!
Тешьтесь вы – Господи! – в вашем раю!..
Только не трожьте деревню мою.
Белая лебедь томится во мгле.
Трудно не петь мне на этой земле…
Афганистан
Заблудилось отставшее время
средь камней, опаленных войной.
Дышат сумерки стужею в темя,
а в глаза – ослепительный зной.
Бросит в оторопь, будоража,
в зыбком мареве дикий простор,
где бредут будто бы в камуфляже
караваны задумчивых гор.
Здесь вояжи чужих демократий
завершились бесславным броском...
Полегли чужеземные рати,
захлебнувшись горячим песком.
В заунывных призывах имама
отражается суть естества:
как зелёное знамя Ислама
полыхают листва и трава.
Продиктован аскезой природы
и судьбою житейский уклад.
Направляются небо и воды,
чтоб вскормить героиновый сад!
И как вызов: смеясь над веками,
на глазах просвещенных планет,
превращает в обычные камни
достоянье языческих лет.
И как странно в садах героина
слышать мудрость Корана и свет
в заунывной мольбе муэдзина
меж разрывов гранат и ракет.
Эти хижины в сумерках страха,
где ознобно сквозь щели сквозят
то ль бессмертные очи Аллаха,
то ль ребенка с оружием взгляд.
Будто в душах – скрижали на камне,
и в глазах жгучий ветер пустынь,
что напоен седыми веками
и поруганной кровью святынь.
Лишь – война... Как единственный образ
жизни этой несчастной страны!
Не имеет значения возраст,
даже дети – и те для войны!
То ль задача – стать жертвой огромной
в искупленье всемирной вины:
превратить себя в камень надгробный
для последней на свете войны?
Я памятник себе воздвиг нерукотворный
в селе моём!.. Трубы водонапорной
побольше будет он по высоте!
Пока мечтам не писаны законы,
роняет небо звёзды на погоны
и званье соответствует мечте!
А подо мной дома и огороды,
колодцы, трактора, животноводы,
на лавочке Серков-пенсионер.
Вы про известность мне не говорите.
Я здесь в селе гораздо знаменитей,
чем Вознесенский или Искандер!
Я памятник воздвиг... Высокий вроде,
мне видно, что растёт на огороде
и виден лес встречающий грозу.
Я над селом, как будто в карауле.
Кричат внизу: "Слезай, Витёк, покурим.
Прочти стихи про кузькину козу!.."
И высотою горней окрыленный,
читаю им с восторгом, вдохновенно
про кузькину козу и про быка.
Что даже агроном наш на правленье
отметил: повышаю настроенье,
а значит и надои молока.
Мой дом почти как штаб при поссовете,
посколь стихи печатаю в газете
под сводкою районных новостей,-
то жители доверчиво и просто
идут ко мне то с жалобой, то с просьбой -
глаголом покарать лихих людей:
сантехника, завхоза райбольницы
учётчика и Дуську-продавщицу -
обвешивает, подлая, народ.
Я их глаголом яростным караю,
а сам в душе печально понимаю:
тропа ко мне травой не зарастёт...
ДЕРЕВНЯ ТОКОВАЯ
Тихое бревенчатое счастье,
ко всему доверчивый народ.
Самое высокое начальство -
милиционер и счетовод.
Мёдом забродившая люцерна
колобродит зноем на лугах.
Сотня вёрст вдоль речки до райцентра,
тёмные поверья - в трёх шагах.
Где ещё блукает по болотам
лешачина, путая коров.
И хозяйки вяжут на заплотах
обереги хитрых узелков.
Ситцевы раздвинув занавески,
смотрят окна прямо на луга.
А за ними лес да перелески,
а за огородами - тайга.
С выводками солнечных лисичек,
с рыжиками хрусткими в кустах.
И с далёким гулом электричек
совпадают стрелки на часах...
-2-
Ты не та сегодня, Токовая,
улочка в четырнадцать дворов.
Хоть мне мнится память вековая
в безоглядном пенье петухов.
Электричек гул за дальним лесом
достучался до сосновых стен:
голоса тотального прогресса
ловит жадно длань телеантенн.
Новый день в свои права вступает...
Солнышко не спорит с новизной -
на тесовых крышах закипает,
смоляной вытапливая зной!
Золотосвечение лукошек
в сумеречном травнике сеней,
кроткий взгляд улыбчивых окошек
и разлёт наличников-бровей!
Городьба, колодезь и ракиты,
над тропинкой лопуховый лист.
И кометой, сбившейся с орбиты,
вдалеке промчал мотоциклист.
На лугу стрекочет «сенокоска»,
летний день до косточек согрет.
И звенит знакомое окошко
голосами отшумевших лет...
-3-
То ль душа невольно оглянулась
на мечту заветную в былом -
девочка с крылечка улыбнулась
на тебя похожая лицом.
Как тобою грезил я в то лето,
как ночами сидя под окном,
сочинял поэмы до рассвета,
воровал сирень у сельсовета.
Ты в райцентр уехала потом.
Написать письмо мне обещала
в наше глухоманное село.
И письмо, конечно ж, написала!
Только затерялось, не дошло.
Так как ненадёжные дороги,
так как до райцентра сотня вёрст...
Отцвели картофельные сроки,
скошены люцерна и овёс.
Так воспоминаниями греясь,
я стою у памятных ворот.
И опять с наивностью надеюсь,
что дойдёт письмо твоё, дойдёт...
ПРЕДЗИМЬЕ
А в деревне опять молодая зима
правит праздником, жизнью и волей.
Нынче колют свиней и встречает с холма
терпкий запах дымов и подворий.
Словно время моё покатилось назад
вдоль румяных домов и заплотов.
Над дворами паяльные лампы гудят,
как заоблачный гул самолётов.
...Завалили свинью на приземистый стол,
дикий вопль заметался под крышей,
узкий нож безошибочно сердце нашёл,
дух с дымящимся лезвием вышел.
Дым палёной щетины синеет в щелях,
дышит инеем сумрак оконца.
Кровь очнётся и вспомнит себя в временах
озарённых языческим солнцем.
Гулко цепи звенят и скрипят ворота;
чует мясо собака утробой:
дрожь истомы - волной от ушей до хвоста,
и язык, словно пламя озноба!
Ритуально хозяин сдирает нагар -
точность рук и наследственный опыт.
Из распахнутой туши - клубящийся пар
и Велеса оттаявший ропот.
Шёпот жёлтых страниц - у хозяйки слова,
ей хозяин ответствует хмуро.
Смотрит в небо из снега свиньи голова
сквозь глаза деревянного Чура.
Тёмный смысл совпадает со всей суетой.
В доме жарко натоплена печка...
Вот и мясо на крючьях висит в кладовой
и янтарная желчь над крылечком.
Свежина на столе! Тёртой редьки куржак,
млеют грузди под шапкой сметаны.
В запотевшей бутыли мерцает первак
и гремят нетерпеньем стаканы!
За здоровье хозяев, достаток, уют,
чтобы рожь не сгубили морозы!..
И старинную песню по-русски споют,
утирая украдкою слёзы...
ИЛЮХИНСКИЙ ПЛЁС
Старые ивы сомкнули
кроны над тихой водой.
Здесь мне в начале июля
встретился мальчик с удой
В длинной рубахе холщовой
шёл он по краю реки,
странный, как житель чащобы,
стыли в глазах сквозняки.
Он поравнялся со мною,
жалобный выронив стон.
За тальниковой стеною
дымкой рассеялся он...
Давнюю повесть утраты
слышал ещё от отца,
как утонули два брата,
дети Ильи-кузнеца.
В майскою пору разлива,
лет девяносто назад
младший сорвался с обрыва,
старший спасал его брат.
В дом не вернулися дети...
До полуночной поры
шарили в омутах сети,
дно бороздили багры.
Младший был выловлен в пойме
в донных кустах ивняка.
Старший - не найден, не пойман,-
спрятала тело река.
Он это! Он с удилищем
ходит по краю реки!..
Младшего братика ищет -
так говорят старики.
Давняя грустная повесть,
тихий Илюхинский плёс.
Травы склонённые в пояс,
всхлипы тележных колёс.
Ивы зелёное пламя,
купола зябкая медь...
Родина, как в твою память
больно и сладко смотреть...
Х Х Х
Слава Богу, что есть ещё лето!
Облака, одуванчики, птицы.
И красивая девушка Света -
я в неё собираюсь влюбиться.
Я бы с ней день и ночь целовался
в пасторальном ромашковом поле.
Я в любви ей сейчас бы признался,
да боюсь мне жена не позволит.
Но в тенетах домашнего плена
под цветение томной сирени
в честь её напишу непременно
совершенное стихотворенье!
Напишу я, как птица томится,
про любовь напишу и природу.
Что жена, прочитав, прослезится
и отпустит меня на свободу!
СТАРОБАЧАТЫ
Все перестроили в русском краю.
Только не трожьте деревню мою.
Тихие улочки старых Бачат,
ветры степные полынью горчат.
В купах черемухи и тальника
белую лебедь качает река.
Щука с Емелей и Черт с Водяным
мирно живут за окошком моим.
Звоны и ягоды в травах лесных
вспомнят заглавия сказок моих.
Яви и вымысла зыбкая грань.
Здравствуй, лесная моя глухомань!
Милая родина, вечности птах,
здесь лишь воскресну листвой на кустах!
Тешьтесь вы – Господи! – в вашем раю!..
Только не трожьте деревню мою.
Белая лебедь томится во мгле.
Трудно не петь мне на этой земле…
Афганистан
Заблудилось отставшее время
средь камней, опаленных войной.
Дышат сумерки стужею в темя,
а в глаза – ослепительный зной.
Бросит в оторопь, будоража,
в зыбком мареве дикий простор,
где бредут будто бы в камуфляже
караваны задумчивых гор.
Здесь вояжи чужих демократий
завершились бесславным броском...
Полегли чужеземные рати,
захлебнувшись горячим песком.
В заунывных призывах имама
отражается суть естества:
как зелёное знамя Ислама
полыхают листва и трава.
Продиктован аскезой природы
и судьбою житейский уклад.
Направляются небо и воды,
чтоб вскормить героиновый сад!
И как вызов: смеясь над веками,
на глазах просвещенных планет,
превращает в обычные камни
достоянье языческих лет.
И как странно в садах героина
слышать мудрость Корана и свет
в заунывной мольбе муэдзина
меж разрывов гранат и ракет.
Эти хижины в сумерках страха,
где ознобно сквозь щели сквозят
то ль бессмертные очи Аллаха,
то ль ребенка с оружием взгляд.
Будто в душах – скрижали на камне,
и в глазах жгучий ветер пустынь,
что напоен седыми веками
и поруганной кровью святынь.
Лишь – война... Как единственный образ
жизни этой несчастной страны!
Не имеет значения возраст,
даже дети – и те для войны!
То ль задача – стать жертвой огромной
в искупленье всемирной вины:
превратить себя в камень надгробный
для последней на свете войны?