Эта книга пропахла твоим табаком…
Вероника Долина
В твой стан далёкий
Млечный путь
бумажный гонит пароходик,
и что-то вслед за ним уходит…
Представишь, вспомнив как-нибудь,
ночных дворов оскал немой,
где сердце бьётся как шальное,
и громыхание стальное
подъездной двери за спиной,
и тёмный лестничный пролёт
(здесь по углам ютятся страхи),
и будто крыльев чёрных взмахи –
сквозняк, что за душу берёт…
Почтовый ящик, – дрожь в руке, –
но пуст, увы, – седой от пыли…
Все пароходики уплыли
по выдуманной мной реке…
Ещё рывок; я дома;
свет
на тесной кухонке включая –
вдох-выдох – ароматом чая
и дымом крепких сигарет…
Не почерк – шрифт, он скуп и сух,
и, в книге не найдя ответа,
с тобой до самого рассвета
я разговариваю вслух…
Памяти Светланы Комарковской
Вечернее сиротство над строкой…
Чужого почерка распутывая петли,
Чужую жизнь не торопи, помедли,
Прикрыв страницу – рану ли – рукой…
Вечернее сиротство на краю…
тетрадного листа, а за полями…
безумный ветер спорит с тополями;
не отнимай руки, – я устою…
И ты держись – за слово, за строку
последнего листа в безмолвьи снежном;
в беспамятстве наивно-безмятежном
он держится на высохшем суку…
Белле Ахмадулиной
Да будет дождь! Три дня подряд –
тоска по грозовой мороке…
И вот заучены уроки,
что капли за стеклом твердят…
Да будет дождь! И неуют,
и оттого теплей на кухне, –
тоска растёт, как туча пухнет,
плетёт побасенку свою…
Да будет дождь! Закрыв глаза,
как будто вижу сон туманный –
иду сквозь рокот барабанный,
дождём иду, я – дождь… Гроза…
* * *
Заставь меня забыть тот сон,
хотя бы явью неизбежной
развей его,
там ты прибрежной
идёшь дорогой,
в унисон
шаги и говорок волны,
но только я сказать не смею,
что в тополиную аллею
хочу ( – и чтоб разгар весны),
и шепчут листья, не волна…
На берегу я… жду лишь чуда, –
ты уведи меня оттуда, –
заставь очнуться ото сна…
* * *
Легки и узнаваемы черты –
мороз нарисовал, восход раскрасил…
И голос твой, наверняка, прекрасен…
Ты – птица с опереньем золотым.
Струится свет по каждому перу,
и песня чудится за бормотаньем вьюги…
И я к тебе протягиваю руки,
и будто бы в ладонь тебя беру.
Но оттого ль, что руки горячи,
неистово ты бьёшься на ладони, –
стихает песня и за ветром тонет,
и обжигают холодом лучи.
И расползается слезами холст пустой, –
в нём жизни нет совсем, хоть много света…
И не уйти, и не найти ответа –
мои ли слёзы, птицы ль золотой…
* * *
Там окон тёмные кресты,
там половицы нервно стонут,
и будто даже воздух тронут
отчаянием пустоты.
Там пыль не пахнет забытьём,
о, этот горький запах тлена, –
он будто вырвался из плена
в разрушенный дверной проём.
Ступени не сбегают в сад –
их оплетает вьюн безбожно,
мхи обживают осторожно,
вползая, словно наугад…
Там нет ни памяти, ни сна, –
зато безвременья без меры;
дом-призрак – без любви и веры –
надеясь, ждёт – придёт весна…
От сквозняков слегка знобит,
и половицы нервно стонут…
Лишь слёзы дождевые тронут
тот дом, что нами позабыт…
* * *
Ноябрьский дождь опять застал врасплох, –
стою – в мехах из сумерек и снега, –
а время ускоряется (до бега),
стою и плачу, – жалкий скоморох…
Кошачьей желтизной глядят дома,
и взгляды их лениво-равнодушны,
а души их захламлены и душны…
И не по ним ли слёзы льёт зима,
сумевшая лишь десять дней украсть
у ноября…
Средь звёздного ковчега
стою – в мехах из сумерек и снега, –
пришедшая не вовремя, не в масть…
Вероника Долина
В твой стан далёкий
Млечный путь
бумажный гонит пароходик,
и что-то вслед за ним уходит…
Представишь, вспомнив как-нибудь,
ночных дворов оскал немой,
где сердце бьётся как шальное,
и громыхание стальное
подъездной двери за спиной,
и тёмный лестничный пролёт
(здесь по углам ютятся страхи),
и будто крыльев чёрных взмахи –
сквозняк, что за душу берёт…
Почтовый ящик, – дрожь в руке, –
но пуст, увы, – седой от пыли…
Все пароходики уплыли
по выдуманной мной реке…
Ещё рывок; я дома;
свет
на тесной кухонке включая –
вдох-выдох – ароматом чая
и дымом крепких сигарет…
Не почерк – шрифт, он скуп и сух,
и, в книге не найдя ответа,
с тобой до самого рассвета
я разговариваю вслух…
Памяти Светланы Комарковской
Вечернее сиротство над строкой…
Чужого почерка распутывая петли,
Чужую жизнь не торопи, помедли,
Прикрыв страницу – рану ли – рукой…
Вечернее сиротство на краю…
тетрадного листа, а за полями…
безумный ветер спорит с тополями;
не отнимай руки, – я устою…
И ты держись – за слово, за строку
последнего листа в безмолвьи снежном;
в беспамятстве наивно-безмятежном
он держится на высохшем суку…
Белле Ахмадулиной
Да будет дождь! Три дня подряд –
тоска по грозовой мороке…
И вот заучены уроки,
что капли за стеклом твердят…
Да будет дождь! И неуют,
и оттого теплей на кухне, –
тоска растёт, как туча пухнет,
плетёт побасенку свою…
Да будет дождь! Закрыв глаза,
как будто вижу сон туманный –
иду сквозь рокот барабанный,
дождём иду, я – дождь… Гроза…
* * *
Заставь меня забыть тот сон,
хотя бы явью неизбежной
развей его,
там ты прибрежной
идёшь дорогой,
в унисон
шаги и говорок волны,
но только я сказать не смею,
что в тополиную аллею
хочу ( – и чтоб разгар весны),
и шепчут листья, не волна…
На берегу я… жду лишь чуда, –
ты уведи меня оттуда, –
заставь очнуться ото сна…
* * *
Легки и узнаваемы черты –
мороз нарисовал, восход раскрасил…
И голос твой, наверняка, прекрасен…
Ты – птица с опереньем золотым.
Струится свет по каждому перу,
и песня чудится за бормотаньем вьюги…
И я к тебе протягиваю руки,
и будто бы в ладонь тебя беру.
Но оттого ль, что руки горячи,
неистово ты бьёшься на ладони, –
стихает песня и за ветром тонет,
и обжигают холодом лучи.
И расползается слезами холст пустой, –
в нём жизни нет совсем, хоть много света…
И не уйти, и не найти ответа –
мои ли слёзы, птицы ль золотой…
* * *
Там окон тёмные кресты,
там половицы нервно стонут,
и будто даже воздух тронут
отчаянием пустоты.
Там пыль не пахнет забытьём,
о, этот горький запах тлена, –
он будто вырвался из плена
в разрушенный дверной проём.
Ступени не сбегают в сад –
их оплетает вьюн безбожно,
мхи обживают осторожно,
вползая, словно наугад…
Там нет ни памяти, ни сна, –
зато безвременья без меры;
дом-призрак – без любви и веры –
надеясь, ждёт – придёт весна…
От сквозняков слегка знобит,
и половицы нервно стонут…
Лишь слёзы дождевые тронут
тот дом, что нами позабыт…
* * *
Ноябрьский дождь опять застал врасплох, –
стою – в мехах из сумерек и снега, –
а время ускоряется (до бега),
стою и плачу, – жалкий скоморох…
Кошачьей желтизной глядят дома,
и взгляды их лениво-равнодушны,
а души их захламлены и душны…
И не по ним ли слёзы льёт зима,
сумевшая лишь десять дней украсть
у ноября…
Средь звёздного ковчега
стою – в мехах из сумерек и снега, –
пришедшая не вовремя, не в масть…