К сестрам на каторгу
Гертруда Бельш:
«В 1942 году всех, кому было 17 лет и старше, стали забирать в трудармию. Моим старшим сестрам Элле и Эмилии в 1942-м исполнилось соответственно 18 и 17 лет, то есть они созрели для принудительных работ. В декабре обеих сестер и многих наших поволжских земляков увезли в Тогучин на пересыльный пункт. Оттуда отправили в город Ленинск-Кузнецкий, где требовалась поредевшая за войну мужская рабочая сила на шахтах. Забирали не только молодых. В число трудармейцев попал и брат отца – мой дядя Отто. Всех определили на шахту «Комсомолец».
Шахта была сдана в эксплуатацию в 1933 году. Но если учесть бедное предвоенное время и тяжелые военные годы, то можно представить, в каких каторжных условиях в отсутствие какой бы то ни было механизации приходилось работать всем шахтерам, в том числе моим сестрам.
Для прибывшего пополнения приспособлен был клуб – как общее спальное помещение с нарами в два яруса. В шахту ходили в том же, в чем приехали. Для работы получили керосиновые лампы, лопаты, кирки да ломы.
Эмилии вначале пришлось выполнять разные работы. То отправят зачищать штрек, то занарядят доставить грузы в забой. Позднее определили на ручную откатку вагонеток. Затем перевели на угольный бункер. Элла была рядом, и это как-то помогало вдвоем переносить тяжелые испытания.
Работать в валенках в шахте – это все равно что ходить в носках по болоту. Вот и пришлось им придумывать обувку. В ход шли изношенные подошвы выброшенных сапог и ботинок, части резиновых голяшек, случайно найденные куски брезента и кожи. Ухитрялись их сшивать, пропитывать гудроном или чем придется. Да только ноги от холодной сырости они все равно не спасали.
Разлука с сестрами давила на нас тоской. Отпросившись у коменданта, мы пошли навестить их в Ленинск-Кузнецкий. На дорогу из Лебедева ушло четверо суток в один конец. В день проходили километров по 25–30. Повидаемся вечером после смены, наговоримся, наплачемся – и в обратный путь.
В 1945 году Элла заболела тифом. Ослабленный организм не справился с тяжелой болезнью, да и спасать нашу сестренку было некому и нечем. Элла умерла, и хоронить ее пришлось одной Эмилии».
Проклятие военной деревни
Константин Келлер:
«Я, Оля и Гера продолжали учиться. Надеть и обуть было нечего, ухитрялись как-то добираться до занятий. Мама с утра уносила полуголого Герберта в школу, а после уроков приходила его забирать. Как бы там ни было, школу мы не бросали. Мне удалось окончить пять классов».
Ольга Келлер:
«Мама доила колхозных коров. Чтобы не теснить хозяйку небольшого домика, она присмотрела нам новое «жилье». На околице деревни был ветхий заброшенный сарай, в котором когда-то заваривали корм поросятам, варили картошку. Туда мы и решили переселиться.
Вместе на земляном полу настелили досок, собранных с разрушенных построек. Стены изнутри обмазали глиной. Посреди соорудили печку. Устроили двое полатей. На одних размещались мы с мамой, на других «валетом» – три моих брата. По одному одеялу на каждые нары.
Мучил жуткий голод. Сильно заболел Фридрих. Он лез на стенку, дико кричал, буквально сходил с ума. А какая могла быть медицинская помощь в глухой деревне в условиях военного времени? Мама привела ветеринара. Он осмотрел мальчика и посоветовал его прикормить, желательно сухариками, чтобы начал работать желудок. Да где ж их взять-то, эти сухарики, когда мы все пухнем от голода? Мама мне, шестилетней девочке, велела просить милостыню в соседней деревне. «Иди, Оля, надо брата спасать, – напутствовала она. – Бог милостив, что-нибудь дадут».
Мы с младшим братом Герой стучались в каждый дом. Прошу краюшку, а слезы сами текут. Кто откажет, а кто предложит поесть похлебки на донышке миски. Немного насобирали кусочков хлеба. Братишка смотрит голодными глазами, просит: «Дай». – «Ты что, – говорю ему, – надо нести этот кусочек домой, а то Фридрих умрет».
Из того, что насобирали, мама часть спрятала и помаленьку выдавала больному Фридриху. Он стал понемногу успокаиваться. Думаю, что еще и молитвы матери помогали. А Фридрих потом не раз говорил: «Если бы не Оля, меня бы давно не было на свете, Оля спасла мне жизнь».
Труднее всех, конечно, пришлось маме. Ее могли даже убить. От отчаяния и голода она как-то решилась на кражу картошки из чужого погреба. В тот вечер в клуб привезли кино и вся деревня отправилась смотреть картину. Пока мама лазила в погреб, Костя стоял на стреме. Видимо, кто-то заметил и сообщил в клубе о воровстве. Прибежали, вытащили воровку из погреба и стали жестоко ее избивать. Свалили, пинали ногами... Но тут подошел человек:
– Что вы делаете, она мать пятерых детей! Кто их кормить будет?
Самосуд был окончен, люди разошлись. Мать почти без сознания увели домой. Она потом долго лежала, не могла подняться. А на следующее утро братишки обнаружили у входа немного картошин: чья-то добрая душа пожалела бедных переселенцев.
После того как мама поднялась на ноги, над ней решили устроить в клубе публичный суд, чтобы другим неповадно было лазить по погребам. Она пришла по вызову на сход. Стояла перед людьми молча, не проронила ни единого слова. Ее осмотрели и не нашли ни одного синяка или следов побоев. Люди удивились: такого быть не может, это после пинков сапогами! Позднее мама говорила, что Бог сохранил ее от настоящего суда.
Мама работала на ферме. Иногда я приходила к ней. Пока она доит коров, украдкой даст мне в кружке молока. При этом всегда боялась, что кто-нибудь доложит начальству, и тогда беды не миновать.
Люди по-разному относились к прибывшим немцам. Кто-то злобствовал, издевался, были случаи, когда наших землячек насиловали. Но многие проявляли понимание и сочувствие. Когда я у мамы на ферме пила молоко, некоторые женщины специально выходили из коровника, чтобы покараулить и предупредить маму о приближении бригадира.
Шла война. В деревню приходило много похоронок. Некоторые женщины свое горе вымещали на немцах. У мамы были длинные густые волосы. Когда она садилась на скамью, плетеная коса оказывалась под ней. И вот одна овдовевшая баба обмотала косу мамы на кулак и ну таскать ее по навозному полу в коровнике с проклятиями фашистам. Я уцепилась за маму, реву, а чем могу ей помочь?
Вернулся с фронта без руки односельчанин, его поставили бригадиром скотной фермы. Как-то он стал свидетелем подобного издевательства и сказал: «Если еще кто-нибудь посмеет их тронуть, отдам под суд». Конечно, скверно-словия, ругательств пришлось еще немало услышать, но побои прекратились.
Однажды селянам выдавали зерно на трудодни. Я тоже пошла получать за маму и брата Костю заработанное (сами они в это время находились на ферме). Но их в списках не оказалось. Позднее эту ошибку исправили и дали нам 48 килограммов ячменя.
Как-то в апреле в соседнем селе мы с мамой просили у людей мелкую картошку на посадку. В углу одной избы была навалена целая куча клубеньков. Но хозяйка отказала нам, грубо выгнала да еще и собаку спустила. Псина накинулась и вырвала у мамы кусок лодыжки. Мама корчилась от боли, галоша наполнялась кровью. Пока мы дошли до своей деревни, мама застудила ногу. Полгода потом не могла ее согнуть и рана постоянно нарывала. Мама боялась, что ногу потеряет.
Тогда все же удалось собрать немного мелкой картошки, спрятали ее в подвал до посадки. А есть-то хочется. Герберт достал несколько картошин, зарыл в поддувало в золу и стал ждать, когда она испечется. На этом мама его и поймала. И отшлепала. А потом всю ночь билась в истерике: вместо того чтобы ребенка накормить, она его отлупила!
На ферме издохла лошадь. Мама попросила бригадира отрезать ей кусок дохлятины. Бригадир не дал. Павшую скотину увезли и закопали. Мама проследила где и вечером с Костей отправилась в то место.
Конягу выкопали, отрубили куски мяса, сняли шкуру. В два больших котла, вмазанных в печь, сложили порубленную конину. Мы с Фридрихом натаскали воды. Много наварили мяса и впервые наелись от души. И еще часть засолили.
Наша мать была сильной женщиной. Сколько пришлось ей пережить за свою жизнь! Но никогда она не жаловалась на судьбу, стоически переносила испытания. И только по ночам я иногда просыпалась от ее рыданий. И тогда я поднимала с нар братьев: «Вставайте, мама опять плачет». Мы все ее обхватывали и вместе ревели. Тогда мама переставала плакать и начинала молиться...»
Жизнь по новой инструкции
До августа 1943 года спецотряды ежеквартально пополнялись небольшими партиями мобилизованных немцев. Они распределялись по трестам по потребностям шахт.
Необходимо было увеличить добычу, и 19 августа ГКО обязал НКВД мобилизовать и направить в угольную промышленность страны еще семь тысяч немцев, проживающих в Казахской ССР, Красноярском и Алтайском краях, Омской, Новосибирской и Кемеровской областях.
В соответствии с приказом наркома угольной промышленности В. В. Вахрушева № 269 от 28 августа 1943 года на комбинаты «Кузбассуголь» и «Кемеровоуголь» направились соответственно полторы и тысяча мобилизованных немцев. Руководителям комбинатов и угольных трестов предписывалось срочно, до 25 сентября, подготовить для их приема зоны, охрану и необходимые бытовые условия.
На 1 апреля 1944 года на предприятиях Кемеровской области трудилось 16028 мобилизованных немцев, в том числе в угольной промышленности 14,5 тысячи человек. В трестах «Севкузбасс-лес» и «Южкузбасслес» тогда числилось 708 мобилизованных немцев. Однако вскоре рабочая сила леспромхозов была заметно увеличена. Так, численность мобилизованных в тресте «Южкузбасслес» довели до 1100 человек. В состав этих рабочих колонн попало много молодежи и женщин. В январе 1945 года в том же тресте работало 1078 человек, из них 49 женщин, два подростка в возрасте до 16 лет, 24 – от 16 до 18 лет. Кроме того, 444 человека трудилось в Кузбассе на строительстве шахт, 355 – на строительно-монтажных работах при возведении промышленных объектов и жилья, 350 – на заводе «Прогресс» Наркомата оборонной промышленности в Кемерове. Небольшие группы советских немцев работали на золотодобывающих рудниках Тисульского района.
Ситуация в угольной отрасли изменилась в лучшую сторону во второй декаде ноября
1943 года – с появлением новой инструкции по трудоиспользованию мобилизованных немцев. Это заставило руководство шахт и трестов начать смотреть на переданную им рабочую силу как на постоянные квалифицированные кадры, способные решать вопросы угледобычи. Были выделены большие фонды белья и одежды. Охрану зон доверили самим немцам. Обслуживающий персонал пищеблока тоже мог быть заменен лицами немецкой национальности. Управлению спецотрядов были переданы штаты работников банно-прачечных комбинатов и насосных, а также отдельные медпункты.
Все спецотряды в 1944 году организовали ОРСы и свои подсобные хозяйства, получив земельные участки. Стал уходить в прошлое враждебный подход к спецконтингенту. Произошли изменения в снабжении продовольствием, одеждой, обувью, постельными принадлежностями. Многие немцы прошли техминимум, освоили шахтерские профессии, стали перевыполнять норму, в ряде случаев опережая вольнонаемные бригады. Весной 1944 года по тресту «Анжер-уголь» отдельные забойщики выполняли норму на 134 процента, навалоотбойщики – на 144, лесодоставщики – на 200. В тресте «Кемеровоуголь» насчитывалось 167 ударников и 60 стахановцев из числа мобилизованных. Для них создавали улучшенные условия в бараках, выделяли стахановские комнаты, в столовых – стахановские столы. Часть ударников и стахановцев стала проживать вне зоны – в частных домах.
А главное, что еще 20 августа 1943 года для стимулирования труда немцев – стахановцев и ударников Совнарком СССР распоряжением 16057рс разрешил перевезти 2500 семей мобилизованных, главы которых работали на шахтах комбината «Кузбассуголь», систематически выполняли и перевыполняли производственные нормы выработки.
В 1944 году по тресту «Прокопьевскуголь» этнические немцы составляли три четверти общей численности работающих на шахтах, в том числе на подземных работах – 70 процентов. Также немцы трудились на строительстве объектов на территории зон, эксплуатационных работах на рудоремонтном заводе, в железнодорожном цехе, подсобном хозяйстве и ОРСе, швейно-обувных мастерских для пошива спецодежды, в коммунальном и медицинском обслуживании.
И еще важная деталь: для работающих немцев установили три выходных дня в месяц и восьмичасовой отдых для сна.
К концу войны мобилизованные были закреплены в составе постоянных кадров угольной, золотодобывающей, оборонной промышленности. На них стали распространяться все льготы отраслей. В промышленности региона они представляли существенную долю квалифицированных специалистов. Часть их оставалась проживать на частных квартирах вместе с семьями, другие были переселены в общежития, и лишь оставшееся незначительное число проживало на территориях спецотрядов.
Часть депортированного в Кузбасс немецкого населения, не подлежавшая мобилизации в трудовую армию, находясь в сельской местности, работала полеводами, животноводами и механизаторами на полях и фермах местных колхозов, а также в потребительской кооперации. В основном это были подростки, женщины, имеющие малолетних детей, люди преклонного возраста и инвалиды.
В начале января 1945 года в Кузбассе находилось на спецпоселении 36511 человек, включая малолетних детей и стариков. Их статус определялся в соответствии с постановлением Совнаркома СССР № 35 от 8 января 1945 года «О правовом положении спецпереселенцев».
В том же 1945 году в Кузбасс по репатриации из Германии прибыло свыше пяти тысяч советских немцев, ранее проживавших в Одесской, Николаевской и других областях СССР, в Краснодарском крае. Это были так называемые «фольксдойче». В соответствии с директивой НКВД СССР № 181 от 11 октября 1945 года их без фильтрации взяли на учет спецпоселений. После прохождения государственной проверки в ПФЛ они были расселены преимущественно в Юрге и Яшкинском районе, где ощущалась особенно острая потребность в рабочей силе. Многие репатрианты были направлены работать лесорубами на Курганский и Литвиновский лесозаготовительные участки Яшкинского района. Часть немцев пополнила ряды колхозников и рабочих совхозов северных и центральных районов Кузбасса. Некоторое число репатриантов было закреплено за предприятиями НКВД СССР управления «Главспецметзолото» на территории региона в качестве вольнонаемных рабочих.
Побег из деревни
Константин Келлер:
«Разрешения на переселение в город для соединения семьи мы не получили, только обещания. Поэтому наш отъезд из деревни был похож на побег. Надзор и сельское начальство сделали вид, что к ним за разрешением никто не обращался (это на тот случай, если кто-то учинит с них спрос). Но война была позади, все отпраздновали Победу, и пришло некоторое неформальное послабление в режиме переселенцев.
К тому же власти знали, что переселение к поднадзорному шахтеру Готлибу непременно приведет его подраставших братьев на работу в шахты. Тогда не хватало горняков, ведь многие не вернулись с войны, а для восстановления разрушенного хозяйства стране нужен был уголь. В шахтах работали женщины, на поверхность принимали подростков. А мы и были тем недостающим рабочим материалом.
К тому времени в деревне мы обрели белолобую корову Лыску. Я обучил ее перевозить грузы в упряжке. Отремонтировал старые сани.
25 марта 1946 года, когда еще всюду лежал снег, мы нагрузили барахлишко и тронулись в путь, в Ленинск-Кузнецкий. Лыска бодро тащила сани с грузом, мама, я и Фридрих шагали следом. Прихватили с собой и верного пса Трезора, он мне здорово помогал пасти стадо, какая-никакая, а охрана.
Корова такая умница: дойдет до развилки и остановится, ждет, куда ей дальше путь укажут. Куда я махну рукой, туда она и поворачивает. На ночлег мы останавливались в деревнях у таких же, как мы, немцев-переселенцев.
31 марта въехали в Ленинск-Кузнецкий. Снега здесь уже не было, зато грязи по колено. Корова очень измоталась за долгий путь. В темноте кое-как добрались до глухого рабочего района города. К нам подошла испуганная, зареванная, полураздетая девушка. Она рассказала, что жулики сняли с нее одежду, вывернули руку.
Прогудел последний ночной гудок, означавший, что в рабочем поселке отключают свет до утра. Я стал искать место ночлега. Нашлись добрые люди, накормили нас вареной дряблой картошкой, и все мы упали спать мертвецким сном. Утром я проснулся от яркого света. Оказалось, на наше счастье ночью выпал снежок.
За военные годы работы в деревне мы не накопили никаких запасов. Не было денег, хлеба, а сена для коровы с собой взять было немыслимо. Чем же ее кормить? Мама ни за что не хотела продавать кормилицу. Но все же пришлось бедную Лыску свести со двора и продать».
От пожизненного спецпоселения к послаблениям
Постановлением Совета министров № КР-6 3237 от 4 декабря 1948 года лица немецкой национальности, мобилизованные в угольную промышленность Кузбасса, наряду с другими категориями переселенцев закреплялись на пожизненное спецпоселение по месту высылки. На
1 января 1953 года в Кемеровской области насчитывалось на спецпоселении 64653 немца, включая и тех, кто работал на шахтах.
Позже начался постепенный процесс освобождения немцев от спецпоселения. Вышло постановление Совета Министров СССР от 3 июля 1954 года № 1439-649с, и со всех поселенцев, в том числе немцев, проживающих в Кемеровской области, были сняты некоторые ограничения в правовом положении. Так, им было предоставлено право свободного передвижения в пределах районов, области без смены постоянного места жительства в районе поселения (до этого действовало положение, запрещавшее без разрешения МВД отлучаться за пределы спецкомендатуры). Люди получили возможность встречаться с родственниками на территории области. Многие специалисты смогли выезжать в служебные командировки за пределы Кузбасса, поставив об этом в известность соответствующие органы. И на регистрацию в милицию спецпоселенцам теперь требовалось являться только один раз в месяц. Были смягчены меры наказания за нарушения режима и побеги.
С земли – под землю
Гертруда Бельш:
«После войны мы решились на побег из деревни в город для соединения семьи. У нас уже была в собственности корова, ее выдали нам по документам как семье переселенцев. Запрягли ее в телегу со скарбом. И ночью 5 мая 1946 года покинули деревню Лебедево.
В Ленинске-Кузнецком наш земляк Иван Бауэр жил с родителями в бараке. В двух комнатах у него уже разместилось две семьи с кучей детей. Но нас они пустили к себе под крышу, так что мы стали третьей семьей, устроились на полу. Позднее нам дали одну комнату в бараке в рабочем поселке шахты имени 7 Ноября.
Особых проблем, связанных с переменой адреса, не возникло. Правда, работу уже выбирать не приходилось. Отец устроился ассенизатором, очищал и вывозил на лошади в емкостях нечистоты на окраины рабочих поселков.
Луиза перевелась на шахту имени 7 Ноября сумконоской (была тогда такая профессия – доставлять динамит для взрывника). Добыча в те годы велась в основном с помощью взрывчатки, на «отпалку». Мы, младшие сестры (я, Лидия и Хильда), выполняли за низкую зарплату различные работы в подсобном сельском хозяйстве.
Когда наступил подходящий возраст, я попросилась в шахту. Надо сказать, после войны все женщины стремились работать под землей по одной существенной причине: паек и зарплата там были выше, чем на поверхности. В годы послевоенного восстановления народного хозяйства люди жили очень плохо. А подземная работа давала больше возможности приобрести одежду, обувь, предметы домашнего быта. Но вначале трудились за повышенную продуктовую пайку.
В 17 лет меня приняли на погрузочный комплекс на поверхности шахты. Поставили на ручную выборку породы. Позднее перевели на ручную откатку вагонеток. Тяжелый труд и для мужчин, а каково женщине толкать груженные породой или углем вагонетки? Но мы не роптали, делали свое дело так, чтобы не было никаких нареканий.
В 19 лет я сама попросилась перевести меня под землю на откатку вагонеток по наклонным стволам. Странно, что эта работа считалась женской, тут нужна была воловья сила. А пыли и грязи в горном деле всегда было с избытком. В мойке после смены приходилось долго смывать с себя штыб. Но даже из-за этого я никогда не обрезала волосы, а в девичестве всегда заплетала косы с лентами.
Луиза тоже была занята этим тяжелым трудом – вплоть до вывода из шахты по беременности с переводом на лесопилку. Перевод она переживала до слез, ей так не хотелось терять в заработке. Но вскоре случилось страшное: на шахте произошел взрыв. Погибло семь человек, в том числе ее напарница и подруга Эмма Гауэрт.
В 1949 году распоряжением правительства всех женщин стали выводить из шахты. А мне удалось между родами заработать (в общей сложности с работой породовыборщицей на обогатительной фабрике) восемь лет горного из 22 лет общего трудового стажа.
Сейчас это трудно представить – родить и поднять восемь детей, а между родами еще обеспечить хотя бы сносный материальный достаток. После работы некогда было присесть. Надо было ухаживать за скотиной, заниматься огородом, готовить еду на растущую с каждым годом семью, обстирывать ее на стиральной доске в лохани, делать заготовки на зиму, шить одежду, вязать носки. Всему этому нас, шесть девчонок, научили с детства, и это была хорошая школа домоводства, помогавшая нам выживать всю жизнь.
Даже при беспросветной бедности военных и послевоенных лет в молодых немецких семьях, образовавшихся далеко от родины в Сибири, всегда был порядок, взаимопонимание, тепло и уют.
Старшие мои сестры вышли замуж: Эмилия – за хорошего русского парня из Тюмени Анатолия Антипина, Елизавета – за поволжского земляка Ивана Галле.
Но все же тяжелая работа в шахте, сырость, недоедание сильно отражались на здоровье. У Эмилии первые роды оказались неудачными. На свет появилась двойня, однако мальчик умер сразу после рождения, а девочки не стало через три года.
Эмилия снова стала работать на участке подземного транспорта, затем на угольном опрокиде, опять же под землей. Через некоторое время ей доверили управление подъемными машинами – скипами. Так и зарабатывала подземный трудовой стаж с 1942 по 1951 год. И в дальнейшем она родила еще пятерых детей».
Гертруда Бельш:
«В 1942 году всех, кому было 17 лет и старше, стали забирать в трудармию. Моим старшим сестрам Элле и Эмилии в 1942-м исполнилось соответственно 18 и 17 лет, то есть они созрели для принудительных работ. В декабре обеих сестер и многих наших поволжских земляков увезли в Тогучин на пересыльный пункт. Оттуда отправили в город Ленинск-Кузнецкий, где требовалась поредевшая за войну мужская рабочая сила на шахтах. Забирали не только молодых. В число трудармейцев попал и брат отца – мой дядя Отто. Всех определили на шахту «Комсомолец».
Шахта была сдана в эксплуатацию в 1933 году. Но если учесть бедное предвоенное время и тяжелые военные годы, то можно представить, в каких каторжных условиях в отсутствие какой бы то ни было механизации приходилось работать всем шахтерам, в том числе моим сестрам.
Для прибывшего пополнения приспособлен был клуб – как общее спальное помещение с нарами в два яруса. В шахту ходили в том же, в чем приехали. Для работы получили керосиновые лампы, лопаты, кирки да ломы.
Эмилии вначале пришлось выполнять разные работы. То отправят зачищать штрек, то занарядят доставить грузы в забой. Позднее определили на ручную откатку вагонеток. Затем перевели на угольный бункер. Элла была рядом, и это как-то помогало вдвоем переносить тяжелые испытания.
Работать в валенках в шахте – это все равно что ходить в носках по болоту. Вот и пришлось им придумывать обувку. В ход шли изношенные подошвы выброшенных сапог и ботинок, части резиновых голяшек, случайно найденные куски брезента и кожи. Ухитрялись их сшивать, пропитывать гудроном или чем придется. Да только ноги от холодной сырости они все равно не спасали.
Разлука с сестрами давила на нас тоской. Отпросившись у коменданта, мы пошли навестить их в Ленинск-Кузнецкий. На дорогу из Лебедева ушло четверо суток в один конец. В день проходили километров по 25–30. Повидаемся вечером после смены, наговоримся, наплачемся – и в обратный путь.
В 1945 году Элла заболела тифом. Ослабленный организм не справился с тяжелой болезнью, да и спасать нашу сестренку было некому и нечем. Элла умерла, и хоронить ее пришлось одной Эмилии».
Проклятие военной деревни
Константин Келлер:
«Я, Оля и Гера продолжали учиться. Надеть и обуть было нечего, ухитрялись как-то добираться до занятий. Мама с утра уносила полуголого Герберта в школу, а после уроков приходила его забирать. Как бы там ни было, школу мы не бросали. Мне удалось окончить пять классов».
Ольга Келлер:
«Мама доила колхозных коров. Чтобы не теснить хозяйку небольшого домика, она присмотрела нам новое «жилье». На околице деревни был ветхий заброшенный сарай, в котором когда-то заваривали корм поросятам, варили картошку. Туда мы и решили переселиться.
Вместе на земляном полу настелили досок, собранных с разрушенных построек. Стены изнутри обмазали глиной. Посреди соорудили печку. Устроили двое полатей. На одних размещались мы с мамой, на других «валетом» – три моих брата. По одному одеялу на каждые нары.
Мучил жуткий голод. Сильно заболел Фридрих. Он лез на стенку, дико кричал, буквально сходил с ума. А какая могла быть медицинская помощь в глухой деревне в условиях военного времени? Мама привела ветеринара. Он осмотрел мальчика и посоветовал его прикормить, желательно сухариками, чтобы начал работать желудок. Да где ж их взять-то, эти сухарики, когда мы все пухнем от голода? Мама мне, шестилетней девочке, велела просить милостыню в соседней деревне. «Иди, Оля, надо брата спасать, – напутствовала она. – Бог милостив, что-нибудь дадут».
Мы с младшим братом Герой стучались в каждый дом. Прошу краюшку, а слезы сами текут. Кто откажет, а кто предложит поесть похлебки на донышке миски. Немного насобирали кусочков хлеба. Братишка смотрит голодными глазами, просит: «Дай». – «Ты что, – говорю ему, – надо нести этот кусочек домой, а то Фридрих умрет».
Из того, что насобирали, мама часть спрятала и помаленьку выдавала больному Фридриху. Он стал понемногу успокаиваться. Думаю, что еще и молитвы матери помогали. А Фридрих потом не раз говорил: «Если бы не Оля, меня бы давно не было на свете, Оля спасла мне жизнь».
Труднее всех, конечно, пришлось маме. Ее могли даже убить. От отчаяния и голода она как-то решилась на кражу картошки из чужого погреба. В тот вечер в клуб привезли кино и вся деревня отправилась смотреть картину. Пока мама лазила в погреб, Костя стоял на стреме. Видимо, кто-то заметил и сообщил в клубе о воровстве. Прибежали, вытащили воровку из погреба и стали жестоко ее избивать. Свалили, пинали ногами... Но тут подошел человек:
– Что вы делаете, она мать пятерых детей! Кто их кормить будет?
Самосуд был окончен, люди разошлись. Мать почти без сознания увели домой. Она потом долго лежала, не могла подняться. А на следующее утро братишки обнаружили у входа немного картошин: чья-то добрая душа пожалела бедных переселенцев.
После того как мама поднялась на ноги, над ней решили устроить в клубе публичный суд, чтобы другим неповадно было лазить по погребам. Она пришла по вызову на сход. Стояла перед людьми молча, не проронила ни единого слова. Ее осмотрели и не нашли ни одного синяка или следов побоев. Люди удивились: такого быть не может, это после пинков сапогами! Позднее мама говорила, что Бог сохранил ее от настоящего суда.
Мама работала на ферме. Иногда я приходила к ней. Пока она доит коров, украдкой даст мне в кружке молока. При этом всегда боялась, что кто-нибудь доложит начальству, и тогда беды не миновать.
Люди по-разному относились к прибывшим немцам. Кто-то злобствовал, издевался, были случаи, когда наших землячек насиловали. Но многие проявляли понимание и сочувствие. Когда я у мамы на ферме пила молоко, некоторые женщины специально выходили из коровника, чтобы покараулить и предупредить маму о приближении бригадира.
Шла война. В деревню приходило много похоронок. Некоторые женщины свое горе вымещали на немцах. У мамы были длинные густые волосы. Когда она садилась на скамью, плетеная коса оказывалась под ней. И вот одна овдовевшая баба обмотала косу мамы на кулак и ну таскать ее по навозному полу в коровнике с проклятиями фашистам. Я уцепилась за маму, реву, а чем могу ей помочь?
Вернулся с фронта без руки односельчанин, его поставили бригадиром скотной фермы. Как-то он стал свидетелем подобного издевательства и сказал: «Если еще кто-нибудь посмеет их тронуть, отдам под суд». Конечно, скверно-словия, ругательств пришлось еще немало услышать, но побои прекратились.
Однажды селянам выдавали зерно на трудодни. Я тоже пошла получать за маму и брата Костю заработанное (сами они в это время находились на ферме). Но их в списках не оказалось. Позднее эту ошибку исправили и дали нам 48 килограммов ячменя.
Как-то в апреле в соседнем селе мы с мамой просили у людей мелкую картошку на посадку. В углу одной избы была навалена целая куча клубеньков. Но хозяйка отказала нам, грубо выгнала да еще и собаку спустила. Псина накинулась и вырвала у мамы кусок лодыжки. Мама корчилась от боли, галоша наполнялась кровью. Пока мы дошли до своей деревни, мама застудила ногу. Полгода потом не могла ее согнуть и рана постоянно нарывала. Мама боялась, что ногу потеряет.
Тогда все же удалось собрать немного мелкой картошки, спрятали ее в подвал до посадки. А есть-то хочется. Герберт достал несколько картошин, зарыл в поддувало в золу и стал ждать, когда она испечется. На этом мама его и поймала. И отшлепала. А потом всю ночь билась в истерике: вместо того чтобы ребенка накормить, она его отлупила!
На ферме издохла лошадь. Мама попросила бригадира отрезать ей кусок дохлятины. Бригадир не дал. Павшую скотину увезли и закопали. Мама проследила где и вечером с Костей отправилась в то место.
Конягу выкопали, отрубили куски мяса, сняли шкуру. В два больших котла, вмазанных в печь, сложили порубленную конину. Мы с Фридрихом натаскали воды. Много наварили мяса и впервые наелись от души. И еще часть засолили.
Наша мать была сильной женщиной. Сколько пришлось ей пережить за свою жизнь! Но никогда она не жаловалась на судьбу, стоически переносила испытания. И только по ночам я иногда просыпалась от ее рыданий. И тогда я поднимала с нар братьев: «Вставайте, мама опять плачет». Мы все ее обхватывали и вместе ревели. Тогда мама переставала плакать и начинала молиться...»
Жизнь по новой инструкции
До августа 1943 года спецотряды ежеквартально пополнялись небольшими партиями мобилизованных немцев. Они распределялись по трестам по потребностям шахт.
Необходимо было увеличить добычу, и 19 августа ГКО обязал НКВД мобилизовать и направить в угольную промышленность страны еще семь тысяч немцев, проживающих в Казахской ССР, Красноярском и Алтайском краях, Омской, Новосибирской и Кемеровской областях.
В соответствии с приказом наркома угольной промышленности В. В. Вахрушева № 269 от 28 августа 1943 года на комбинаты «Кузбассуголь» и «Кемеровоуголь» направились соответственно полторы и тысяча мобилизованных немцев. Руководителям комбинатов и угольных трестов предписывалось срочно, до 25 сентября, подготовить для их приема зоны, охрану и необходимые бытовые условия.
На 1 апреля 1944 года на предприятиях Кемеровской области трудилось 16028 мобилизованных немцев, в том числе в угольной промышленности 14,5 тысячи человек. В трестах «Севкузбасс-лес» и «Южкузбасслес» тогда числилось 708 мобилизованных немцев. Однако вскоре рабочая сила леспромхозов была заметно увеличена. Так, численность мобилизованных в тресте «Южкузбасслес» довели до 1100 человек. В состав этих рабочих колонн попало много молодежи и женщин. В январе 1945 года в том же тресте работало 1078 человек, из них 49 женщин, два подростка в возрасте до 16 лет, 24 – от 16 до 18 лет. Кроме того, 444 человека трудилось в Кузбассе на строительстве шахт, 355 – на строительно-монтажных работах при возведении промышленных объектов и жилья, 350 – на заводе «Прогресс» Наркомата оборонной промышленности в Кемерове. Небольшие группы советских немцев работали на золотодобывающих рудниках Тисульского района.
Ситуация в угольной отрасли изменилась в лучшую сторону во второй декаде ноября
1943 года – с появлением новой инструкции по трудоиспользованию мобилизованных немцев. Это заставило руководство шахт и трестов начать смотреть на переданную им рабочую силу как на постоянные квалифицированные кадры, способные решать вопросы угледобычи. Были выделены большие фонды белья и одежды. Охрану зон доверили самим немцам. Обслуживающий персонал пищеблока тоже мог быть заменен лицами немецкой национальности. Управлению спецотрядов были переданы штаты работников банно-прачечных комбинатов и насосных, а также отдельные медпункты.
Все спецотряды в 1944 году организовали ОРСы и свои подсобные хозяйства, получив земельные участки. Стал уходить в прошлое враждебный подход к спецконтингенту. Произошли изменения в снабжении продовольствием, одеждой, обувью, постельными принадлежностями. Многие немцы прошли техминимум, освоили шахтерские профессии, стали перевыполнять норму, в ряде случаев опережая вольнонаемные бригады. Весной 1944 года по тресту «Анжер-уголь» отдельные забойщики выполняли норму на 134 процента, навалоотбойщики – на 144, лесодоставщики – на 200. В тресте «Кемеровоуголь» насчитывалось 167 ударников и 60 стахановцев из числа мобилизованных. Для них создавали улучшенные условия в бараках, выделяли стахановские комнаты, в столовых – стахановские столы. Часть ударников и стахановцев стала проживать вне зоны – в частных домах.
А главное, что еще 20 августа 1943 года для стимулирования труда немцев – стахановцев и ударников Совнарком СССР распоряжением 16057рс разрешил перевезти 2500 семей мобилизованных, главы которых работали на шахтах комбината «Кузбассуголь», систематически выполняли и перевыполняли производственные нормы выработки.
В 1944 году по тресту «Прокопьевскуголь» этнические немцы составляли три четверти общей численности работающих на шахтах, в том числе на подземных работах – 70 процентов. Также немцы трудились на строительстве объектов на территории зон, эксплуатационных работах на рудоремонтном заводе, в железнодорожном цехе, подсобном хозяйстве и ОРСе, швейно-обувных мастерских для пошива спецодежды, в коммунальном и медицинском обслуживании.
И еще важная деталь: для работающих немцев установили три выходных дня в месяц и восьмичасовой отдых для сна.
К концу войны мобилизованные были закреплены в составе постоянных кадров угольной, золотодобывающей, оборонной промышленности. На них стали распространяться все льготы отраслей. В промышленности региона они представляли существенную долю квалифицированных специалистов. Часть их оставалась проживать на частных квартирах вместе с семьями, другие были переселены в общежития, и лишь оставшееся незначительное число проживало на территориях спецотрядов.
Часть депортированного в Кузбасс немецкого населения, не подлежавшая мобилизации в трудовую армию, находясь в сельской местности, работала полеводами, животноводами и механизаторами на полях и фермах местных колхозов, а также в потребительской кооперации. В основном это были подростки, женщины, имеющие малолетних детей, люди преклонного возраста и инвалиды.
В начале января 1945 года в Кузбассе находилось на спецпоселении 36511 человек, включая малолетних детей и стариков. Их статус определялся в соответствии с постановлением Совнаркома СССР № 35 от 8 января 1945 года «О правовом положении спецпереселенцев».
В том же 1945 году в Кузбасс по репатриации из Германии прибыло свыше пяти тысяч советских немцев, ранее проживавших в Одесской, Николаевской и других областях СССР, в Краснодарском крае. Это были так называемые «фольксдойче». В соответствии с директивой НКВД СССР № 181 от 11 октября 1945 года их без фильтрации взяли на учет спецпоселений. После прохождения государственной проверки в ПФЛ они были расселены преимущественно в Юрге и Яшкинском районе, где ощущалась особенно острая потребность в рабочей силе. Многие репатрианты были направлены работать лесорубами на Курганский и Литвиновский лесозаготовительные участки Яшкинского района. Часть немцев пополнила ряды колхозников и рабочих совхозов северных и центральных районов Кузбасса. Некоторое число репатриантов было закреплено за предприятиями НКВД СССР управления «Главспецметзолото» на территории региона в качестве вольнонаемных рабочих.
Побег из деревни
Константин Келлер:
«Разрешения на переселение в город для соединения семьи мы не получили, только обещания. Поэтому наш отъезд из деревни был похож на побег. Надзор и сельское начальство сделали вид, что к ним за разрешением никто не обращался (это на тот случай, если кто-то учинит с них спрос). Но война была позади, все отпраздновали Победу, и пришло некоторое неформальное послабление в режиме переселенцев.
К тому же власти знали, что переселение к поднадзорному шахтеру Готлибу непременно приведет его подраставших братьев на работу в шахты. Тогда не хватало горняков, ведь многие не вернулись с войны, а для восстановления разрушенного хозяйства стране нужен был уголь. В шахтах работали женщины, на поверхность принимали подростков. А мы и были тем недостающим рабочим материалом.
К тому времени в деревне мы обрели белолобую корову Лыску. Я обучил ее перевозить грузы в упряжке. Отремонтировал старые сани.
25 марта 1946 года, когда еще всюду лежал снег, мы нагрузили барахлишко и тронулись в путь, в Ленинск-Кузнецкий. Лыска бодро тащила сани с грузом, мама, я и Фридрих шагали следом. Прихватили с собой и верного пса Трезора, он мне здорово помогал пасти стадо, какая-никакая, а охрана.
Корова такая умница: дойдет до развилки и остановится, ждет, куда ей дальше путь укажут. Куда я махну рукой, туда она и поворачивает. На ночлег мы останавливались в деревнях у таких же, как мы, немцев-переселенцев.
31 марта въехали в Ленинск-Кузнецкий. Снега здесь уже не было, зато грязи по колено. Корова очень измоталась за долгий путь. В темноте кое-как добрались до глухого рабочего района города. К нам подошла испуганная, зареванная, полураздетая девушка. Она рассказала, что жулики сняли с нее одежду, вывернули руку.
Прогудел последний ночной гудок, означавший, что в рабочем поселке отключают свет до утра. Я стал искать место ночлега. Нашлись добрые люди, накормили нас вареной дряблой картошкой, и все мы упали спать мертвецким сном. Утром я проснулся от яркого света. Оказалось, на наше счастье ночью выпал снежок.
За военные годы работы в деревне мы не накопили никаких запасов. Не было денег, хлеба, а сена для коровы с собой взять было немыслимо. Чем же ее кормить? Мама ни за что не хотела продавать кормилицу. Но все же пришлось бедную Лыску свести со двора и продать».
От пожизненного спецпоселения к послаблениям
Постановлением Совета министров № КР-6 3237 от 4 декабря 1948 года лица немецкой национальности, мобилизованные в угольную промышленность Кузбасса, наряду с другими категориями переселенцев закреплялись на пожизненное спецпоселение по месту высылки. На
1 января 1953 года в Кемеровской области насчитывалось на спецпоселении 64653 немца, включая и тех, кто работал на шахтах.
Позже начался постепенный процесс освобождения немцев от спецпоселения. Вышло постановление Совета Министров СССР от 3 июля 1954 года № 1439-649с, и со всех поселенцев, в том числе немцев, проживающих в Кемеровской области, были сняты некоторые ограничения в правовом положении. Так, им было предоставлено право свободного передвижения в пределах районов, области без смены постоянного места жительства в районе поселения (до этого действовало положение, запрещавшее без разрешения МВД отлучаться за пределы спецкомендатуры). Люди получили возможность встречаться с родственниками на территории области. Многие специалисты смогли выезжать в служебные командировки за пределы Кузбасса, поставив об этом в известность соответствующие органы. И на регистрацию в милицию спецпоселенцам теперь требовалось являться только один раз в месяц. Были смягчены меры наказания за нарушения режима и побеги.
С земли – под землю
Гертруда Бельш:
«После войны мы решились на побег из деревни в город для соединения семьи. У нас уже была в собственности корова, ее выдали нам по документам как семье переселенцев. Запрягли ее в телегу со скарбом. И ночью 5 мая 1946 года покинули деревню Лебедево.
В Ленинске-Кузнецком наш земляк Иван Бауэр жил с родителями в бараке. В двух комнатах у него уже разместилось две семьи с кучей детей. Но нас они пустили к себе под крышу, так что мы стали третьей семьей, устроились на полу. Позднее нам дали одну комнату в бараке в рабочем поселке шахты имени 7 Ноября.
Особых проблем, связанных с переменой адреса, не возникло. Правда, работу уже выбирать не приходилось. Отец устроился ассенизатором, очищал и вывозил на лошади в емкостях нечистоты на окраины рабочих поселков.
Луиза перевелась на шахту имени 7 Ноября сумконоской (была тогда такая профессия – доставлять динамит для взрывника). Добыча в те годы велась в основном с помощью взрывчатки, на «отпалку». Мы, младшие сестры (я, Лидия и Хильда), выполняли за низкую зарплату различные работы в подсобном сельском хозяйстве.
Когда наступил подходящий возраст, я попросилась в шахту. Надо сказать, после войны все женщины стремились работать под землей по одной существенной причине: паек и зарплата там были выше, чем на поверхности. В годы послевоенного восстановления народного хозяйства люди жили очень плохо. А подземная работа давала больше возможности приобрести одежду, обувь, предметы домашнего быта. Но вначале трудились за повышенную продуктовую пайку.
В 17 лет меня приняли на погрузочный комплекс на поверхности шахты. Поставили на ручную выборку породы. Позднее перевели на ручную откатку вагонеток. Тяжелый труд и для мужчин, а каково женщине толкать груженные породой или углем вагонетки? Но мы не роптали, делали свое дело так, чтобы не было никаких нареканий.
В 19 лет я сама попросилась перевести меня под землю на откатку вагонеток по наклонным стволам. Странно, что эта работа считалась женской, тут нужна была воловья сила. А пыли и грязи в горном деле всегда было с избытком. В мойке после смены приходилось долго смывать с себя штыб. Но даже из-за этого я никогда не обрезала волосы, а в девичестве всегда заплетала косы с лентами.
Луиза тоже была занята этим тяжелым трудом – вплоть до вывода из шахты по беременности с переводом на лесопилку. Перевод она переживала до слез, ей так не хотелось терять в заработке. Но вскоре случилось страшное: на шахте произошел взрыв. Погибло семь человек, в том числе ее напарница и подруга Эмма Гауэрт.
В 1949 году распоряжением правительства всех женщин стали выводить из шахты. А мне удалось между родами заработать (в общей сложности с работой породовыборщицей на обогатительной фабрике) восемь лет горного из 22 лет общего трудового стажа.
Сейчас это трудно представить – родить и поднять восемь детей, а между родами еще обеспечить хотя бы сносный материальный достаток. После работы некогда было присесть. Надо было ухаживать за скотиной, заниматься огородом, готовить еду на растущую с каждым годом семью, обстирывать ее на стиральной доске в лохани, делать заготовки на зиму, шить одежду, вязать носки. Всему этому нас, шесть девчонок, научили с детства, и это была хорошая школа домоводства, помогавшая нам выживать всю жизнь.
Даже при беспросветной бедности военных и послевоенных лет в молодых немецких семьях, образовавшихся далеко от родины в Сибири, всегда был порядок, взаимопонимание, тепло и уют.
Старшие мои сестры вышли замуж: Эмилия – за хорошего русского парня из Тюмени Анатолия Антипина, Елизавета – за поволжского земляка Ивана Галле.
Но все же тяжелая работа в шахте, сырость, недоедание сильно отражались на здоровье. У Эмилии первые роды оказались неудачными. На свет появилась двойня, однако мальчик умер сразу после рождения, а девочки не стало через три года.
Эмилия снова стала работать на участке подземного транспорта, затем на угольном опрокиде, опять же под землей. Через некоторое время ей доверили управление подъемными машинами – скипами. Так и зарабатывала подземный трудовой стаж с 1942 по 1951 год. И в дальнейшем она родила еще пятерых детей».
