ДЕНЬ ПЕРВЫЙ,
или Почему я отменил
взятие Бастилии
Снова отпуск. И надо бы вырваться из объятий дивана и посетить дальние страны. Ну, не совсем дальние, хотя бы город Севастополь. Город, о котором мечтал с горшка. «Серега, обязательно доберись до Сапун-горы, когда вырастешь», – говорил отец, которому так и не удалось увидеть Черное море, но кличка у которого была Севастополь. Бывало, ему, поддатенькому, кто-нибудь сделает выговор, он кулаки и челюсти сожмет, посмотрит грозно по сторонам и устрашающе прорычит: «Не трожь Севастополь, там горе и слезы!» Он и ходил качаясь, переваливаясь с ноги на ногу по-матросски (на самом деле – по причине плоскостопия) по родной улице Балтийской, а соседи переглядывались и бросали: «А, Севастополь появился...»
В молодости, сразу после службы я побывал у армейского друга в Крыму, и можно было посетить город-герой. Но по сравнению с жизнью в казарме все так закрутилось в райской Алуште, месте действия стольких любимых кинокомедий, что месяц пролетел незаметно, а я уже оказался на полке вагона, катясь под стук колес обратно в Сибирь, в холодное лето семьдесят седьмого.
С тех пор промелькнуло сорок четыре года. И я замыслил побег к Черному морю – хотя бы на неделю. Абсолютно все подталкивало к этому. И невозможность отметить свой юбилей – день рождения, который я называю взятием Бастилии, потому что именно 14 июля принял вакцину, а какая радость уколотому гулять насухую? И отпуск в августе, когда море как парное молоко. И мост в Крым наконец-то построили. А взятие Бастилии можно заменить взятием Сапун-горы. Тем более что Бастилия – басурманская, а Сапун-гора – наша, родная, кровная, в прямом и переносном смысле.
Но вырваться из объятий дивана, преодолеть его притяжение оказалось не так-то просто. Да еще когда тебе со всех сторон летит: «Ты куда, Одиссей, от жены, от детей?» Ведь с советских времен не покидал кузбасскую землю, а сейчас вообще все по-другому. «Ты не вернешься, ты потеряешься, ведь немолодой уже. Выкинь из головы эту авантюру!»
И откуда силы взялись – схватить себя за остатки волос и, подобно Мюнхгаузену, выдернуть, как пробку. Я даже звук этот почувствовал. А больше всего помогло мне в этом стихотворение, которое я написал о моряках-черноморцах. Они на маленькой бригантине смогли завалить два турецких линкора. Стихотворение просто приказало мне прочесть его возле памятника капитану Казарскому. Прежде я удивлялся: как может собственное произведение выходить из-под контроля и командовать творцом? Вспоминается Пушкин, изумленный поведением своей героини Татьяны: «Она отказала Онегину?!»
Да, именно стихотворение купило мне билет (и не на поезд, а на самолет – так торопилось, что я передумаю), забронировало место проживания, притащило к памятнику капитану. Мне ничего не оставалось, как прочитать вслух свои строки о героях. И сделать единственный снимок из всего путешествия по Крыму. Спасибо, стихотворение!
Но сначала был Кемеровский аэропорт имени Алексея Архиповича Леонова. И я думал о полете, как о выходе в открытый космос моего прославленного земляка. Правда, провожал меня не Королев, а жена Оля, но напутствие давала строже, чем генеральный конструктор. Сотовый телефон ранней модели, который подарил мне внук, я постоянно ощупывал в кармане, стараясь запомнить кнопки. Их я должен нажать, когда приземлюсь. А еще должен был не стесняться вызывать стюардессу со стаканчиком воды, чтобы запить таблетку от давления, иметь под рукой маску и перчатки, чтобы при первом приказе надеть их.
Я рад был, что оказался у прохода: от высоты с детства кружится голова. Но когда аэроплан подлетал к Симферополю, я не выдержал и скосил глаз на иллюминатор. И увидел крыло, которое тряслось, как фанерка-козырек на моей даче от ветра. Настроение испортилось. А тут еще самолет накренился, и я ужаснулся: как же мы высоко над землей! Но вот посадка – и аплодисменты пассажиров. Подан трап. И в лицо – жара. Плюс 35 градусов.
Как же легко в поездке с одной ручной кладью – успеваешь везде первым! Сначала – к кассе, где тебе говорят, что билет надо брать у водителя, а потом и пустой автобус с распростертыми объятиями принимает тебя на первое сиденье. 450 рублей за проезд, но отдаешь 500, и это нормально. И – до свидания, аэропорт, полюбоваться которым не довелось. Слишком стремительным был проход сквозь него.
И вот я уже мчусь по дороге в Севастополь. Все-таки уютно находиться на земле! Можно даже вздремнуть, но какая может быть дрема, когда за окном то, что ты никогда воочию не видел. Знаешь лишь по рассказам и картинкам. Автострада «Таврида» до того гладка, что кажется, будто вновь летишь на самолете. И сосед из Новокузнецка, взявший на себя роль экскурсовода, с удовольствием рассказывает о причудливых скалах, что видны с дороги. Да, здесь все другое, не такое, как на моей земле. Просто иная пла-
нета.
Но вот и автовокзал. Доклад по сотовому жене, которая смотрит телевизор в Кемерове и вызывает мне такси в Севастополе. К таким чудесам я, наверное, не привыкну никогда. 195 рублей за проезд, я отдаю 200, и это нормально. Десять минут в сторону простых деревенских домов, где мне предоставляется комната на одного, но с кроватью двуспальной и с окном на потолке.
До моря езды всего 15 минут, и не хочется терять день, но силы мои не беспредельны. Гостеприимная хозяйка показывает плиту, кастрюли, сковородку, дорогу в магазин. И у меня хватает энергии накупить пельменей, консервов, чая, хлеба, пряников, кваса, забить продуктами холодильник, принять душ, включить вентилятор и завалиться на двуспальное ложе. Нужно набираться сил. Потому что на завтра у меня намечен штурм Сапун-горы.
ДЕНЬ ВТОРОЙ,
или Как я за один день
побывал сразу на двух войнах
Вот и наступило первое утро на планете по имени Севастополь. Проснулся я, по своему обыкновению, ровно в шесть часов утра. Сработал мой внутренний хронометр. К сожалению, по нашему, сибирскому времени. Здесь же была еще настоящая ночь. Пришлось чем-то занимать долгие четыре часа. И я лежал, глядя в потолочное окно, за которым южные звезды водили свои хороводы. И погрузился в сладостные представления о том, как будут именно здесь, в Крыму, сбываться мои давние мечты...
Поднявшись наконец с постели, я опасался лишь одного: как бы не скрипнула дверь, когда я буду покидать свое пристанище. Ведь в соседних комнатах все двери были нараспашку: ночи здесь в эту пору еще очень теплые.
Двинулся по коридору, как Чингачгук, бесшумно. Осторожно налил в кастрюлю воду, поставил ее на плиту, чтобы сварить пельменей. Но когда я включил газовую горелку печки, раздался очень громкий щелчок.
– Люди еще спят вовсю, а вы здесь гремите... – послышался недовольный голос дамы, выходящей из своей комнаты.
Это был первый выговор, который я получил за последние несколько месяцев. Растерявшись, я даже забыл, как надо оправдываться. Только пролепетал что-то маловразумительное: дескать, у себя дома я всегда встаю в шесть часов утра.
Позавтракав пельменями и попив чаю, я отправился на остановку. Дорога вела под гору, мимо пяти-этажки, возле которой на лавочках у подъездов уже сидели, покуривая, пенсионеры – в майках и шлепанцах на босу ногу. Вокруг, лениво потягиваясь, бродили кошки всех мастей и окрасов, довольные безмятежной жизнью своей. Погода этим утром стояла просто изумительная, и я сам невольно проникся этой крымской умиротворенностью.
К остановке подкатил полупустой троллейбус. Сегодня, похоже, я опередил даже местных жителей, спешащих на работу. У себя дома со своим пенсионным удостоверением я уже и забыл, что надо платить за проезд в общественном транспорте. А тут... Впрочем, двадцать рублей – разве это деньги? Когда у тебя в карманах отпускные!
Пятнадцать минут поездки – и я в центре Севастополя. Даже и спрашивать не стал, где находится центр, догадался по величественному памятнику. Обычно в наших городах стоит обязательный памятник вождю и кормчему – В. И. Ленину. Ильич, как правило, с поднятой рукой, указующей нам путь в светлое будущее. И такие памятники настолько примелькались с детских лет, что их просто перестаешь замечать.
Только не в этом героическом городе!
Здесь во весь рост на огромном постаменте возвышается Павел Степанович Нахимов! И это было так необычно, что я невольно остановился, задрав голову, и стал любоваться увиденным.
Здесь выдающийся русский флотоводец был видим!
Я смотрел на него с восторгом. Потом достал записную книжку, чтобы занести в нее замечательные слова, сказанные этим героем: «В случае встречи с неприятелем, превышающим нас в силах, я атакую его, будучи совершенно уверен, что каждый из нас сделает свое дело».
Слезы выступили от гордости за этого доблестного соотечественника. И возникла мысль: «А ведь где-то же должны быть и его ученики, его последователи. Ведь не зря же наши парни и сегодня, в той же Сирии, принимают огонь на себя... Ведь не зря же и кадетские морские училища называют Нахимовскими, а их воспитанники гордо именуют себя нахимовцами».
Нахимовцы, в дорогу, в добрый час!
Нахимовцы, ждут подвигов от нас!
Любимую Отчизну прославим мы не раз...–
припомнились мне слова из песни-марша нахимовцев – будущих флотоводцев и морских офицеров.
И еще. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 3 марта 1944 года для награждения особо достойных моряков был учрежден орден Нахимова двух степеней и медаль Нахимова.
А здесь за спиной у Нахимова находился залив, и на самом берегу его – деревянный настил, возвышающийся над водой. На краю этого настила сидел рыбак с удочкой в руке. А недалеко от него стояла красивая девушка, подставляя свою точеную фигурку лучам ласкового утреннего солнца и наслаждаясь пробуждением природы и города...
Над заливом разносилась, словно из рупора, команда: «Раз-два! Раз-два!» Это на четырехмачтовой каравелле «Херсонес», растянувшись ровными шеренгами по палубе, весь экипаж, свободный от вахт, обнаженный по пояс, делал утреннюю физзарядку.
Я тут же перенесся в годы своей службы в Самарканде, где вот так же, под громкий счет, выполнял комплексные упражнения физзарядки. Неужто доведется свидеться мне здесь, в Крыму, со своими сослуживцами – Санькой Виноградовым из Алушты и Генкой Шубиным из Симферополя? Вот было б здорово! Столько лет прошло...
Но я тут же отогнал от себя мысли об армии: все-таки на пенсии, несомненно, лучше! Никто тобой не командует...
И вот уже куплен билет на экскурсию по городу, точнее на посещение знаменитой Сапун-горы и не менее знаменитого Малахова кургана. А до начала экскурсии есть еще море времени. Ну, не море, так хотя бы залив – это уж точно. Вот по берегу этого залива я теперь и фланирую с восторгом.
«Севастополь – город-чудо!» – так писал Лев Толстой. И дальше этот гений русской словесности не находил слов для его определения. А вот мне хочется находить такие слова, потому что Севастополь – он весь излучает какой-то необыкновенный свет! Построенный из инкерманского камня, он светится своими колоннами даже тогда, когда над городом зависают тяжелые тучи.
Повсюду встречаются памятники защитникам этого города, этой святыни русской славы. И создается впечатление, что Севастополь весь дышит подвигом! И тот, кто попадает сюда, непременно пропитывается этим героизмом. Поразительно, но меня не покидает ощущение, что я сам здесь стал смелее.
Ищу безлюдную аллейку, чтобы доложить жене о впечатлениях, о своей жизни в этом городе. И вдруг слышу позади себя шаги. Оборачиваюсь. И точно так же, как в «Бриллиантовой руке», бородатый парень произносит:
– Папаша, закурить не найдется?
Я уже приготовился было начать заикаться, как Семен Семенович Горбунков в фильме, но вдруг, сам себе удивляясь, произнес назидательно:
– Дружище, курить вредно. Вот тебе на пиво, выпьешь за мое здоровье. – И, протянув бородачу полтинник, продолжил телефонный разговор с домом, с женой: – Да все у меня тут отлично! Вот только подошел один господин, закурить просит... А я ж не курю, ты сама знаешь, и сигарет никогда в моих карманах не бывает...
После этого разговора продолжаю прогуливаться вдоль залива. По самому краю, почти у воды, установлены лавочки. На них сидящие бабульки, часами глядящие вдаль, где морская гладь соединяется с небом.
Захотелось и мне присесть передохнуть. Судя по крошкам на парапете, это – прикормленное место. Смотрю, в мою сторону вышагивает довольно крупная птица, как какой-нибудь хамоватый гопник, расталкивая влево и вправо голубей. Наконец-то до меня доходит, что это – чайка. Подошла и не мигая уставилась на меня требовательно, ожидая подаяния. А в рюкзаке моем пусто – ни булочки, ни печенюшки какой завалящей. И на пиво ей не предложишь...
Тут мне припомнились эпизоды с этими птицами у Захара Прилепина в его «Обители» – как чайки выклевывали у мертвых людей глаза и своими наглыми пронзительными криками изводили узников Соловков до безумия. Да-а-а, похоже, хороши эти птицы лишь в романтических стихах и песнях. Да еще, может быть, у Антона Чехова в его знаменитой пьесе «Чайка». Недаром силуэт этой птицы уже более сотни лет является символом МХАТа.
Пойду-ка я, пожалуй, искупнусь, освежусь в морской водице – перед штурмом крепости на Сапун-горе. Двигаюсь к памятнику затонувшим кораблям. Там плавают парни, ныряют, взбираясь на изваяния. И их с гордым видом фотографируют спутницы. Со мною никакой спутницы не было, так что некому показывать свою удаль. Впрочем, не было у меня и элементарного фотоаппарата, а снимать на телефон я не люблю. Как же давно миновало то время, когда снимали на фотопленку «Сменами» и «Чайками» (ага, вот и еще одна «чайка»).
Забредя в воду, я лишь несколько раз нырнул с головой, чтобы почувствовать на губах соль Черного моря. И – поскорее на берег: мою одежду никто не караулил, а остаться без нее в таком месте и в такое время мне никак не хотелось (даже если бы и просто пошутили).
И вот наконец-то Сапун-гора. Точнее, пока что лишь путь к ней, подступы. Сапун в переводе с арабского – мыло. На этой горе в древние времена добывали глину, заменявшую мыло. А ведь и в нашей не такой уж дальней истории, во времена лихолетья и тотального дефицита мыла, вместо него использовали глину.
Еду в автобусе с каким-то предчувствием: ох и намылят меня на этой горе, с моим-то воображением! На самом деле Сапун-гора тянется на 8 километров, а сама вершина ее находится на высоте 240 метров над уровнем моря.
Легко тем зевакам, кто механически слушает экскурсовода, воспринимая все как в современных виртуальных играх. И если бы разрешили им на диораме этого поистине героического места поглощать попкорн, они похрустывали бы им, безучастно слушая рассказы о реках крови, лившихся на этих высотах.
Но как быть, если у тебя есть не только слух, не только острый глаз, ранимое сердце, но и до боли мучающее с детства воображение?! И ты уже не можешь стоять простым истуканом перед экскурсоводом, а непосредственно участвуешь во всех сражениях. Ты – воюешь вместе с героями-защитниками Сапун-горы! В мае 1944 года.
Сначала – в составе бойцов Второй гвардейской армии под командованием Георгия Захарова, со всеми идешь в атаку после двухчасового шквального арт-обстрела... И кажется, что от укреплений фашистов уже не остается камня на камне. Но, увы, мы продвинулись лишь на полтора километра и наша атака захлебывается. Ждем ночи, чтобы под покровом темноты саперы разминировали проходы и проделали лазы в колючей проволоке.
На другой день маршал Толбухин бросает в атаку Приморскую армию, которой командует Кондратий Мельник. И каким-то чудом я оказываюсь уже в этой армии, иду со всеми на штурм, вгрызаясь в каменистые склоны, поливая врага огнем из «дегтярева». А вот я уже прорываюсь на гору, прикрывая своим огнем Ваню Яцуненко из 844-го полка. Это он подхватил полковое знамя у раненого парторга и водрузил его на самой вершине Сапун-горы. И 7 мая 1944 года высота взята нами за 9 часов боев! Остатки немцев отступают к Северной бухте, надеясь уйти на кораблях, но их прицельно топит артиллерия и бомбы наших самолетов с воздуха. Это нам в подмогу опять подоспела Вторая гвардейская армия, в которой я воевал еще вчера...
Наши потери при штурме Сапун-горы считаются по военным меркам небольшими: 308 бойцов убитыми и порядка тысячи раненых. Но ведь среди этих «небольших» потерь есть и мои друзья...
Через 15 лет после этого сражения здесь была открыта диорама битвы и установлен памятник «Героям штурма Сапун-горы». К нему мы и направляемся после диорамы. Выбравшись оттуда на свет божий, глохнешь в буквальном смысле от мирной тишины, будто в детстве выйдя из кинотеатра после фильма о войне с заплаканными глазами.
Мимо Вечного огня – к гранитным плитам, на которых находишь имена и фамилии тех своих друзей, с которыми всего-то пять минут назад хлебнул лиха, ломая хребет ненавистному врагу. Парадоксально, но в составе неприятеля были в основном войска Румынии, которая вскоре заключила с нами мир и воевала уже против немцев. А их король Михай даже получил звание Героя Советского Союза.
Экскурсия на Сапун-гору непохожа на обычную. Здесь не просто созерцаешь, здесь соучаствуешь, принимая все близко к сердцу! И искренне радуешься победе, доставшейся такой дорогой ценой! И можно было бы с чистой совестью поднять за взятие высоты стопарь «наркомовских», помянуть погибших друзей, если бы...
Если бы не другая война, которая тоже оказывается моей, кровной. Сегодня к обеду я должен успеть добраться до Малахова кургана. Ведь там почти целый год наши держат оборону. Но уже не против немцев и румын, а против Турции и ее союзников Англии и Франции – с 13 сентября 1854 года и по 28 августа 1855-го. И эта война будет известна в истории под названием Крымской.
А главным противником наших войск на сей раз выступают неугомонные французы, которым мы нахлобучили по их воинственным треуголкам в Отечественной войне 1812 года, побывав даже и в самом Париже. Здесь они жаждут реванша.
Малахов курган – главный оборонительный рубеж на подступах неприятеля к Севастополю. Его название связано с фамилией русского офицера Малахова Михаила Михайловича – обыкновенного, порядочного, справедливого, который в чине капитана некогда командовал ротой рабочего экипажа. Поселившись у подножия горы, он, как третейский судья, разрешал споры, выполнял просьбы приходивших к нему людей. А вскоре фамилией этого капитана стали называть и курган.
...Мне нужно торопиться на Малахов курган, где, по данным нашей разведки, на 12 часов дня 28 августа врагом намечен генеральный штурм под командованием французского генерала Мак-Магона.
Число врагов вдвое превосходит наших оборонцев. И достигнуто оно благодаря тому, что неприятелю удалось всего за семь недель проложить семь миль железнодорожного полотна (для конной тяги) из побережной Балаклавы и пополнить численность своих войск, продовольствия, боеприпасов. А мы, увы, прозевали эту постройку. «Эх, – думаю я, что называется, задним числом, – надо было подключить все наши силы, всю артиллерию и начать бомбардировку еще тогда, когда те укладывали первые рельсы...»
А у нас эта война унесла самых талантливых военачальников... Неумелое командование сухопутных генералов, приказавших затопить весь наш Черноморский флот, вынудило царя прибегнуть к передаче командования обороной Севастополя офицерам-флотоводцам, одержавшим незадолго до того выдающиеся победы на море, потопившим флоты турок и их союзников. А было то при Синопе 18 ноября 1853 года.
И отличились там адмиралы Нахимов, Корнилов и Истомин.
И теперь оборона Севастополя легла на их плечи, но уже не на море, а с суши, с крепостных бастионов Малахова кургана. Тут-то и сложили они свои головы.
Первоначально возглавить оборону было поручено вице-адмиралу Владимиру Алексеевичу Корнилову. Приказ этого храброго моряка вошел в историю: «Братцы! Царь рассчитывает на нас. Мы защищаем Севастополь. О сдаче не может быть и речи. Отступления не будет. Кто прикажет отступать – того колите. Я прикажу отступать – колите меня...» Погиб этот военачальник почти в самом начале обороны, при штурме неприятелем крепости 5 октября 1854 года. Находящегося в числе защитников на 3-м бастионе, Корнилова смертельно ранило неприятельским ядром. Последними словами Владимира Алексеевича были: «Скажите всем, как приятно умирать, когда совесть спокойна. Благослови, Господь, Россию... Спаси Севастополь и флот...»
После гибели Корнилова командование обороной принял на себя адмирал Павел Степанович Нахимов – талантливый ученик виднейшего морехода Михаила Петровича Лазарева. Тот тоже уже покоился в Севастополе. Рядом с ним были похоронены и Корнилов, и контр-адмирал Истомин. Владимир Иванович пал смертью храбрых в жестоком бою 19 марта 1855 года.
А 28 июня был смертельно ранен и сам Нахимов, произнесший буквально накануне фатальную фразу: «Не всякая пуля в лоб». Моральная стойкость этого командира была чрезвычайно высока, ведь он ясно осознавал сложившуюся ситуацию: «Мы все здесь умрем... Помните, что мы – черноморские моряки и защищаем наш родной город! Неприятелю мы отдадим одни наши трупы и развалины. Нам уходить отсюда нельзя-с! Я уже выбрал себе могилу. Я лягу подле моего начальника Михаила Петровича Лазарева. А Корнилов и Истомин уже подле него лежат. Они свой долг исполнили. Надо и нам его исполнить!»
Дни героической обороны города в 1855 году весьма ярко отразил в своих художественных рассказах и очерках «Севастополь в мае» и «Севастополь в августе» набиравший силу русский писатель Лев Толстой, прикомандированный в качестве офицера-артиллериста к 4-му бастиону крепости.
...И вот я сам уже нахожусь среди защитников Севастополя на Малаховом кургане. И еще жив матрос Петр Маркович Кошка, ставший при жизни легендой, кошмар для врагов, наш первый «спецназовец». Он умел совершенно бесшумно одним боевым ножом снимать неприятельских часовых и брать по три языка за одну вылазку. Как-то раз под огнем неприятеля ему удалось откопать из земли тело русского офицера, кощунственно зарытого врагом по пояс, и принести его на свои позиции.
А однажды неприятельская бомба упала прямо под ноги вице-адмирала Корнилова. Петр, не растерявшись, мгновенно схватил ее и бросил в котел с кашей, в которой фитиль бомбы погас, и взрыва не последовало. А в ответ на благодарность Владимира Алексеевича матрос остроумно обыграл в шутке свою необычную фамилию: «Доброе слово и кошке при-ятно».
За свои подвиги Петр Маркович был представлен к Георгию. А императрица прислала ему золотой крестик на голубой ленточке. И Кошка не прятал его под нательной рубахой, а носил открыто, как награду, поверх форменной одежды моряка.
...Наш экскурсионный автобус приближался к улице Матроса Кошки, которая и выводит прямо на Малахов курган. Но в моем разгоряченном воображении никак не исчезали картины яростной атаки на Сапун-горе. Перед глазами еще стояли смертельно раненные друзья из 844-го полка. В ушах еще звучала немецкая лающая речь при рукопашной схватке...
А здесь, на Малаховом кургане, мне и моим новым соратникам с минуты на минуту надо ожидать атаку французов. И я спешно пытаюсь пробиться между возбужденными защитниками на 4-й бастион в надежде встретиться там с молодым Львом Толстым. Расспрашиваю, где можно отыскать его, однако мне отвечают, что еще 15 мая Толстой был переведен командиром горного взвода и сейчас его позиция на реке Бельбек...
Получается, что из «знакомых» остается один матрос Кошка. В поисках Петра меня и застает атака французов – с криками, в которых я, не зная французского, могу разобрать лишь слово «император». Враг ожесточенно рвется на наши позиции. А ружьишко-то у меня совсем никудышное, гладкоствольное, капсюльное, бьющее на поражение лишь до 200 шагов. И это против нарезных неприятельских, косящих пулями нашего брата на расстоянии до тысячи метров! Эх, мне бы сейчас «дегтярева», с которым я отбивался давеча на Сапун-горе... Ведь именно с таким ручным пулеметом удалось мне вышибить с нее гансов с румынами. И с каким наслаждением нажал бы я сейчас на спусковой крючок! И уж тогда-то черта лысого взяли бы французы Малахов курган! Но 28 августа 1855 года у меня не было никакого пулемета...
Зато рядом все еще оставался храбрый до безумия матрос Кошка! Зная каждую щель на кургане, Петр вел меня за собой, пробивая своим ножом проход сквозь синие мундиры неприятеля. И к 10 часам вечера пробились мы с ним наконец-то к самому берегу, успев попасть на корабль, переправились на Северную... При свете зарева пожаров видны были мачты наших утопающих кораблей, которые медленно, все глубже и глубже уходили в морскую пучину...
Все это происходило, естественно, в моем пылком воображении. А вот как писал про это очевидец Лев Толстой в своем рассказе «Севастополь в августе 1855 года»: «Я плакал, когда увидел город, объятый пламенем, и французские знамена на наших бастионах...»
Горы трупов на Малаховом кургане – и защитников города, и неприятеля – были похоронены... в одной братской могиле. В 1872 году на этом месте поставили памятник с надписями на двух языках. «Памяти воинов русских и французских, павших на Малаховом кургане при защите и нападении 27 августа 1855 года», – было написано по-русски. А на обратной стороне (в переводе с французского) примерно следующее: «8 сентября 1855 года сошедшиеся для победы объединены смертью. В этом – слава солдат и судьба храбрецов».
Эх, как красиво написано...
Вот так и завершилась сегодняшняя моя экскурсия – сдачей Севастополя.
Хотя все же следует сделать оговорку. И вернуться еще раз в годы грозовые войны Отечественной, Великой. А именно в июнь 1942 года. Тогда именно здесь, на месте бывшего 4-го бастиона крепости, батарея капитан-лейтенанта Алексея Матюхина, кавалера ордена Красной Звезды, отбивала яростные атаки орд Манштейна...
Вот так и смешалось все на Малаховом кургане – почти с девяностолетней временной разницей двух войн. А я всего за один день словно побывал сразу на обеих.
И этот день оказался для меня настолько эмоционально насыщенным, что, оказавшись вне экскурсии, я уже не мог понять, как мне добираться до места моего временного пристанища. От усталости я стоял на остановке даже не зная, в какую сторону нужно ехать. Припомнил только номер автобуса – 109. Сев же в него, поехал в сторону противоположную от своего жилья. Пришлось возвращаться. Но у меня совершенно вылетело из головы даже название моей остановки...
Выйдя непонятно где, забрел в ближайший магазин. И спросил первую же попавшуюся мне навстречу женщину:
– А не подскажете, как пройти на улицу Даши Севастопольской?
На что дама, складывающая в сумку продукты, улыбнулась мне. И, окинув взором мое изнуренное и растерянное лицо, произнесла:
– А я сама иду туда. И провожу вас до места. – Потом, немного смутившись, добавила: – А ведь это я вас сегодня утром, должно быть, обидела...
Вечером я и Наташа (так звали мою неожиданную спутницу и соседку) делились своими впечатлениями о прошедшем дне. Пили замечательную массандру. А я еще и кормил пельменями ее сына – пятиклассника Пашку, потому как в рационе этой семьи были почему-то исключительно овощные салаты. А парню непременно нужно мясо – по себе знаю!
ДЕНЬ ТРЕТИЙ,
или Когда кончается праздник...
Всего лишь три дня я в раю, а впечатлений – лет на триста. И уже хочется домой. Впрочем, пожалуй, я все же погорячился с домом. Просто все добро льется мимо, а бочек запасных, как когда-то под углами дома, нет.
Этим третьим днем моего пребывания в Крыму – был в Ялте. Вот это город!
Раньше его я видел лишь в снах. И когда я произношу будто магическое слово – Я-л-та – во рту становится сладко. И уже хочется петь, беспричинно смеяться, что я и делаю – только глубоко внутри себя. Сумасшедшим на людях выставлять себя не намерен.
Ялта... Все эти изогнутые улочки – что вверх, что вниз, что влево, что вправо – утопающие в зелени, они будто пытаются остановить меня, а то вдруг словно стараются прогнать или промчаться мимо одинокого растерянного туриста. И уже невольно вспоминаются слова известного литературного персонажа Остапа Бендера о том, что «мы чужие на этом празднике жизни»...
А буквально полчаса назад я был в гостях у... самого Антона Павловича (ну конечно же, Чехова) – в его скромном домике, который в сравнении с дворцами нынешних звезд или нуворишей даже средней руки выглядит просто провинциальной лачугой.
Нам, экскурсантам, в гостях у великого русского писателя было, что называется, не протолкнуться, хотя всего-то находилось тут человек пятнадцать – двадцать. В тесном коридорчике и двоим-то трудно разойтись. А ведь у Чехова в свое время ежедневно столько гостей бывало! И где только все они размещались?
Честно признаюсь: в этот дом я стремился, как и на Сапун-гору, с самых юных лет. Потому что вырос на веселых рассказах классика. Я и в Севастополе пытался отыскать экскурсионный маршрут сюда, в Ялту, к Чехову. Однако на все мои расспросы у экскурсионных гидов и бюро был практически одинаковый ответ: «Не пользуется спросом». Слыша это, я не мог поверить своим ушам.
– Кто же тогда пользуется у вас спросом, – возмущался я, – если не Антон Павлович – наш великий русский писатель? Ведь его пьесы и сейчас идут по всему миру и как драматург он уступает, пожалуй, лишь Шекспиру!
– Ну, если так сильно хотите, добирайтесь своим ходом, – отвечали мне распространители экскурсионных билетов.
И я, конечно же, поспешил на автовокзал.
Как же все изменилось с советских времен! У меня почти фотографическая память, и стоит только включить картинку, как я снова, как прежде, оказываюсь в нескончаемой очереди, потный и зажатый, будто в тисках. И эта очередь вьется змейкой от окошечка кассы к самой двери, спускаясь по ступенькам, и только в самом конце ее несчастный любитель попутешествовать с тоской спрашивает: «Кто последний?» И бывало такое со мной именно в августе, в разгар бархатного сезона.
На сей раз я опять попадаю в август. Но спокойно, без сутолоки вхожу в прохладный севастопольский автовокзал, подхожу к окошечку кассы и практически без всякой очереди беру билет до Ялты за 273 рубля. В билете указано время (7 часов утра) и 6-е место, у окошка. И я уже представляю, как буду наблюдать из этого окошка, с правой стороны по ходу движения автобуса, раскинувшееся Черное море...
И оно раскинулось! А слева высились горы, которые тоже радуют мой сибирский глаз, жадный до южной экзотики. И хотя я пока еще только приближаюсь к цели своей поездки, уже получаю то, чего хотел: эта удивительная чудо-природа; этот влажный морской воздух, влетающий в открытые окна автобуса, которым я никак не могу надышаться; эта бескрайняя синева моря, устремляющегося к неуловимой границе с небом; этот корабль, идущий по морю, но кажущийся застывшим на месте; эти скалистые берега, теснящие побережье...
А дорога, изгибаясь, ведет меня все дальше и дальше. И из окна открываются все новые картины, будто сошедшие с книжных страниц, или сбежавшие с задников театральных кулис веселых оперетт, или запомнившиеся из кадров музыкальных кинокомедий, снятых на Ялтинский киностудии...
А внизу, вдоль самого берега, уже высятся многоэтажные санатории, дома отдыха и современные гостиничные комплексы. И я уже представляю себя в номере одного из таких отелей, стоящим на балконе, конечно же, с видом на море... И немного завидую людям, которые проживают в них, поскольку сейчас они ближе ко всему этому великолепию, чем я, мчащийся в автобусе куда-то... А куда?
И тут до меня доходит, что я мчусь не куда-то, а к Чехову. К самому Антону Павловичу! И теперь это для меня становится самым важным!
Автовокзал Ялты непохож на обычные, виденные мною ранее. Его здание находится как бы в чаще, вылепленной архитектором Богом из изумрудных гор. И снова не можешь в каком-то оцепенении оторвать взгляда от окружающего, поворачиваешься лицом к небу, вправо, влево... И, очнувшись, вспоминаешь, для чего ты приехал в этот город.
Я быстро научился распознавать среди толпы встречных и прохожих местных жителей-южан. Ищу подходящего для себя «информатора» – желательно женщину, желательно в годах, желательно не спешащую никуда... И сразу нахожу такую. Спрашиваю, как добраться до дома Чехова. Остановившаяся дама начинает мне подробно разъяснять: по какой улице пройти сначала, чтобы сесть в нужный автобус, на какой остановке сойти; какой перекресток пересечь, чтобы потом сесть на троллейбус. А выйдя из троллейбуса на конечной, надо пройти вдоль светлой ограды, чтобы очутиться прямо перед калиткой дома Антона Павловича.
Я искренне благодарю эту удивительную женщину этого удивительного города и отправляюсь в гости к моему давнему кумиру. Вот и калитка, описанная вежливой незнакомкой, а от нее – вымощенная плиткой дорожка, веющая приветливым уютом.
А далее – почти по протокольному сценарию: билетно-экскурсионная касса, находящаяся в прохладном холле с кинозалом, осмотр многочисленных снимков семьи Чеховых, просмотр специального киноролика о писателе...
Сидя в уютном кресле, пытаюсь всмотреться в умное лицо Антона Павловича, и уже кажется, что только от этого сам становлюсь хоть немножечко, но умнее.
Затем стихийно сформировавшейся группой посетителей следуем за гидом в увлекательнейшее путешествие. И дама-экскурсовод с одухотворенным лицом начинает произносить давно заученный текст, возможно в тысячный раз. И все же в ее интонациях невозможно не уловить не только дежурное уважение, но и какую-то флюидную нежность к писателю. И я уже не сомневаюсь в том, что все, кто работает в этом доме-музее (а в основном это женщины), влюблены в Чехова.
И мне почему-то вспоминается другое знаковое место – пушкинское Михайловское, в котором некоторое время работал еще один наш замечательный писатель – Сергей Довлатов. И он писал примерно о том же: все сотрудники музея – от директрисы и до технички, моющей полы, – были влюблены в Пушкина. И попробуй там кто-нибудь из посетителей сказать о гении русской словесности что-либо фривольное или непотребное...
Вот так и я: не посмел задать нашему сегодняшнему гиду, так увлекательно рассказывающему о приездах Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой к мужу, ни одного неудобного вопроса. Да мне и не нужно было их задавать...
или Почему я отменил
взятие Бастилии
Снова отпуск. И надо бы вырваться из объятий дивана и посетить дальние страны. Ну, не совсем дальние, хотя бы город Севастополь. Город, о котором мечтал с горшка. «Серега, обязательно доберись до Сапун-горы, когда вырастешь», – говорил отец, которому так и не удалось увидеть Черное море, но кличка у которого была Севастополь. Бывало, ему, поддатенькому, кто-нибудь сделает выговор, он кулаки и челюсти сожмет, посмотрит грозно по сторонам и устрашающе прорычит: «Не трожь Севастополь, там горе и слезы!» Он и ходил качаясь, переваливаясь с ноги на ногу по-матросски (на самом деле – по причине плоскостопия) по родной улице Балтийской, а соседи переглядывались и бросали: «А, Севастополь появился...»
В молодости, сразу после службы я побывал у армейского друга в Крыму, и можно было посетить город-герой. Но по сравнению с жизнью в казарме все так закрутилось в райской Алуште, месте действия стольких любимых кинокомедий, что месяц пролетел незаметно, а я уже оказался на полке вагона, катясь под стук колес обратно в Сибирь, в холодное лето семьдесят седьмого.
С тех пор промелькнуло сорок четыре года. И я замыслил побег к Черному морю – хотя бы на неделю. Абсолютно все подталкивало к этому. И невозможность отметить свой юбилей – день рождения, который я называю взятием Бастилии, потому что именно 14 июля принял вакцину, а какая радость уколотому гулять насухую? И отпуск в августе, когда море как парное молоко. И мост в Крым наконец-то построили. А взятие Бастилии можно заменить взятием Сапун-горы. Тем более что Бастилия – басурманская, а Сапун-гора – наша, родная, кровная, в прямом и переносном смысле.
Но вырваться из объятий дивана, преодолеть его притяжение оказалось не так-то просто. Да еще когда тебе со всех сторон летит: «Ты куда, Одиссей, от жены, от детей?» Ведь с советских времен не покидал кузбасскую землю, а сейчас вообще все по-другому. «Ты не вернешься, ты потеряешься, ведь немолодой уже. Выкинь из головы эту авантюру!»
И откуда силы взялись – схватить себя за остатки волос и, подобно Мюнхгаузену, выдернуть, как пробку. Я даже звук этот почувствовал. А больше всего помогло мне в этом стихотворение, которое я написал о моряках-черноморцах. Они на маленькой бригантине смогли завалить два турецких линкора. Стихотворение просто приказало мне прочесть его возле памятника капитану Казарскому. Прежде я удивлялся: как может собственное произведение выходить из-под контроля и командовать творцом? Вспоминается Пушкин, изумленный поведением своей героини Татьяны: «Она отказала Онегину?!»
Да, именно стихотворение купило мне билет (и не на поезд, а на самолет – так торопилось, что я передумаю), забронировало место проживания, притащило к памятнику капитану. Мне ничего не оставалось, как прочитать вслух свои строки о героях. И сделать единственный снимок из всего путешествия по Крыму. Спасибо, стихотворение!
Но сначала был Кемеровский аэропорт имени Алексея Архиповича Леонова. И я думал о полете, как о выходе в открытый космос моего прославленного земляка. Правда, провожал меня не Королев, а жена Оля, но напутствие давала строже, чем генеральный конструктор. Сотовый телефон ранней модели, который подарил мне внук, я постоянно ощупывал в кармане, стараясь запомнить кнопки. Их я должен нажать, когда приземлюсь. А еще должен был не стесняться вызывать стюардессу со стаканчиком воды, чтобы запить таблетку от давления, иметь под рукой маску и перчатки, чтобы при первом приказе надеть их.
Я рад был, что оказался у прохода: от высоты с детства кружится голова. Но когда аэроплан подлетал к Симферополю, я не выдержал и скосил глаз на иллюминатор. И увидел крыло, которое тряслось, как фанерка-козырек на моей даче от ветра. Настроение испортилось. А тут еще самолет накренился, и я ужаснулся: как же мы высоко над землей! Но вот посадка – и аплодисменты пассажиров. Подан трап. И в лицо – жара. Плюс 35 градусов.
Как же легко в поездке с одной ручной кладью – успеваешь везде первым! Сначала – к кассе, где тебе говорят, что билет надо брать у водителя, а потом и пустой автобус с распростертыми объятиями принимает тебя на первое сиденье. 450 рублей за проезд, но отдаешь 500, и это нормально. И – до свидания, аэропорт, полюбоваться которым не довелось. Слишком стремительным был проход сквозь него.
И вот я уже мчусь по дороге в Севастополь. Все-таки уютно находиться на земле! Можно даже вздремнуть, но какая может быть дрема, когда за окном то, что ты никогда воочию не видел. Знаешь лишь по рассказам и картинкам. Автострада «Таврида» до того гладка, что кажется, будто вновь летишь на самолете. И сосед из Новокузнецка, взявший на себя роль экскурсовода, с удовольствием рассказывает о причудливых скалах, что видны с дороги. Да, здесь все другое, не такое, как на моей земле. Просто иная пла-
нета.
Но вот и автовокзал. Доклад по сотовому жене, которая смотрит телевизор в Кемерове и вызывает мне такси в Севастополе. К таким чудесам я, наверное, не привыкну никогда. 195 рублей за проезд, я отдаю 200, и это нормально. Десять минут в сторону простых деревенских домов, где мне предоставляется комната на одного, но с кроватью двуспальной и с окном на потолке.
До моря езды всего 15 минут, и не хочется терять день, но силы мои не беспредельны. Гостеприимная хозяйка показывает плиту, кастрюли, сковородку, дорогу в магазин. И у меня хватает энергии накупить пельменей, консервов, чая, хлеба, пряников, кваса, забить продуктами холодильник, принять душ, включить вентилятор и завалиться на двуспальное ложе. Нужно набираться сил. Потому что на завтра у меня намечен штурм Сапун-горы.
ДЕНЬ ВТОРОЙ,
или Как я за один день
побывал сразу на двух войнах
Вот и наступило первое утро на планете по имени Севастополь. Проснулся я, по своему обыкновению, ровно в шесть часов утра. Сработал мой внутренний хронометр. К сожалению, по нашему, сибирскому времени. Здесь же была еще настоящая ночь. Пришлось чем-то занимать долгие четыре часа. И я лежал, глядя в потолочное окно, за которым южные звезды водили свои хороводы. И погрузился в сладостные представления о том, как будут именно здесь, в Крыму, сбываться мои давние мечты...
Поднявшись наконец с постели, я опасался лишь одного: как бы не скрипнула дверь, когда я буду покидать свое пристанище. Ведь в соседних комнатах все двери были нараспашку: ночи здесь в эту пору еще очень теплые.
Двинулся по коридору, как Чингачгук, бесшумно. Осторожно налил в кастрюлю воду, поставил ее на плиту, чтобы сварить пельменей. Но когда я включил газовую горелку печки, раздался очень громкий щелчок.
– Люди еще спят вовсю, а вы здесь гремите... – послышался недовольный голос дамы, выходящей из своей комнаты.
Это был первый выговор, который я получил за последние несколько месяцев. Растерявшись, я даже забыл, как надо оправдываться. Только пролепетал что-то маловразумительное: дескать, у себя дома я всегда встаю в шесть часов утра.
Позавтракав пельменями и попив чаю, я отправился на остановку. Дорога вела под гору, мимо пяти-этажки, возле которой на лавочках у подъездов уже сидели, покуривая, пенсионеры – в майках и шлепанцах на босу ногу. Вокруг, лениво потягиваясь, бродили кошки всех мастей и окрасов, довольные безмятежной жизнью своей. Погода этим утром стояла просто изумительная, и я сам невольно проникся этой крымской умиротворенностью.
К остановке подкатил полупустой троллейбус. Сегодня, похоже, я опередил даже местных жителей, спешащих на работу. У себя дома со своим пенсионным удостоверением я уже и забыл, что надо платить за проезд в общественном транспорте. А тут... Впрочем, двадцать рублей – разве это деньги? Когда у тебя в карманах отпускные!
Пятнадцать минут поездки – и я в центре Севастополя. Даже и спрашивать не стал, где находится центр, догадался по величественному памятнику. Обычно в наших городах стоит обязательный памятник вождю и кормчему – В. И. Ленину. Ильич, как правило, с поднятой рукой, указующей нам путь в светлое будущее. И такие памятники настолько примелькались с детских лет, что их просто перестаешь замечать.
Только не в этом героическом городе!
Здесь во весь рост на огромном постаменте возвышается Павел Степанович Нахимов! И это было так необычно, что я невольно остановился, задрав голову, и стал любоваться увиденным.
Здесь выдающийся русский флотоводец был видим!
Я смотрел на него с восторгом. Потом достал записную книжку, чтобы занести в нее замечательные слова, сказанные этим героем: «В случае встречи с неприятелем, превышающим нас в силах, я атакую его, будучи совершенно уверен, что каждый из нас сделает свое дело».
Слезы выступили от гордости за этого доблестного соотечественника. И возникла мысль: «А ведь где-то же должны быть и его ученики, его последователи. Ведь не зря же наши парни и сегодня, в той же Сирии, принимают огонь на себя... Ведь не зря же и кадетские морские училища называют Нахимовскими, а их воспитанники гордо именуют себя нахимовцами».
Нахимовцы, в дорогу, в добрый час!
Нахимовцы, ждут подвигов от нас!
Любимую Отчизну прославим мы не раз...–
припомнились мне слова из песни-марша нахимовцев – будущих флотоводцев и морских офицеров.
И еще. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 3 марта 1944 года для награждения особо достойных моряков был учрежден орден Нахимова двух степеней и медаль Нахимова.
А здесь за спиной у Нахимова находился залив, и на самом берегу его – деревянный настил, возвышающийся над водой. На краю этого настила сидел рыбак с удочкой в руке. А недалеко от него стояла красивая девушка, подставляя свою точеную фигурку лучам ласкового утреннего солнца и наслаждаясь пробуждением природы и города...
Над заливом разносилась, словно из рупора, команда: «Раз-два! Раз-два!» Это на четырехмачтовой каравелле «Херсонес», растянувшись ровными шеренгами по палубе, весь экипаж, свободный от вахт, обнаженный по пояс, делал утреннюю физзарядку.
Я тут же перенесся в годы своей службы в Самарканде, где вот так же, под громкий счет, выполнял комплексные упражнения физзарядки. Неужто доведется свидеться мне здесь, в Крыму, со своими сослуживцами – Санькой Виноградовым из Алушты и Генкой Шубиным из Симферополя? Вот было б здорово! Столько лет прошло...
Но я тут же отогнал от себя мысли об армии: все-таки на пенсии, несомненно, лучше! Никто тобой не командует...
И вот уже куплен билет на экскурсию по городу, точнее на посещение знаменитой Сапун-горы и не менее знаменитого Малахова кургана. А до начала экскурсии есть еще море времени. Ну, не море, так хотя бы залив – это уж точно. Вот по берегу этого залива я теперь и фланирую с восторгом.
«Севастополь – город-чудо!» – так писал Лев Толстой. И дальше этот гений русской словесности не находил слов для его определения. А вот мне хочется находить такие слова, потому что Севастополь – он весь излучает какой-то необыкновенный свет! Построенный из инкерманского камня, он светится своими колоннами даже тогда, когда над городом зависают тяжелые тучи.
Повсюду встречаются памятники защитникам этого города, этой святыни русской славы. И создается впечатление, что Севастополь весь дышит подвигом! И тот, кто попадает сюда, непременно пропитывается этим героизмом. Поразительно, но меня не покидает ощущение, что я сам здесь стал смелее.
Ищу безлюдную аллейку, чтобы доложить жене о впечатлениях, о своей жизни в этом городе. И вдруг слышу позади себя шаги. Оборачиваюсь. И точно так же, как в «Бриллиантовой руке», бородатый парень произносит:
– Папаша, закурить не найдется?
Я уже приготовился было начать заикаться, как Семен Семенович Горбунков в фильме, но вдруг, сам себе удивляясь, произнес назидательно:
– Дружище, курить вредно. Вот тебе на пиво, выпьешь за мое здоровье. – И, протянув бородачу полтинник, продолжил телефонный разговор с домом, с женой: – Да все у меня тут отлично! Вот только подошел один господин, закурить просит... А я ж не курю, ты сама знаешь, и сигарет никогда в моих карманах не бывает...
После этого разговора продолжаю прогуливаться вдоль залива. По самому краю, почти у воды, установлены лавочки. На них сидящие бабульки, часами глядящие вдаль, где морская гладь соединяется с небом.
Захотелось и мне присесть передохнуть. Судя по крошкам на парапете, это – прикормленное место. Смотрю, в мою сторону вышагивает довольно крупная птица, как какой-нибудь хамоватый гопник, расталкивая влево и вправо голубей. Наконец-то до меня доходит, что это – чайка. Подошла и не мигая уставилась на меня требовательно, ожидая подаяния. А в рюкзаке моем пусто – ни булочки, ни печенюшки какой завалящей. И на пиво ей не предложишь...
Тут мне припомнились эпизоды с этими птицами у Захара Прилепина в его «Обители» – как чайки выклевывали у мертвых людей глаза и своими наглыми пронзительными криками изводили узников Соловков до безумия. Да-а-а, похоже, хороши эти птицы лишь в романтических стихах и песнях. Да еще, может быть, у Антона Чехова в его знаменитой пьесе «Чайка». Недаром силуэт этой птицы уже более сотни лет является символом МХАТа.
Пойду-ка я, пожалуй, искупнусь, освежусь в морской водице – перед штурмом крепости на Сапун-горе. Двигаюсь к памятнику затонувшим кораблям. Там плавают парни, ныряют, взбираясь на изваяния. И их с гордым видом фотографируют спутницы. Со мною никакой спутницы не было, так что некому показывать свою удаль. Впрочем, не было у меня и элементарного фотоаппарата, а снимать на телефон я не люблю. Как же давно миновало то время, когда снимали на фотопленку «Сменами» и «Чайками» (ага, вот и еще одна «чайка»).
Забредя в воду, я лишь несколько раз нырнул с головой, чтобы почувствовать на губах соль Черного моря. И – поскорее на берег: мою одежду никто не караулил, а остаться без нее в таком месте и в такое время мне никак не хотелось (даже если бы и просто пошутили).
И вот наконец-то Сапун-гора. Точнее, пока что лишь путь к ней, подступы. Сапун в переводе с арабского – мыло. На этой горе в древние времена добывали глину, заменявшую мыло. А ведь и в нашей не такой уж дальней истории, во времена лихолетья и тотального дефицита мыла, вместо него использовали глину.
Еду в автобусе с каким-то предчувствием: ох и намылят меня на этой горе, с моим-то воображением! На самом деле Сапун-гора тянется на 8 километров, а сама вершина ее находится на высоте 240 метров над уровнем моря.
Легко тем зевакам, кто механически слушает экскурсовода, воспринимая все как в современных виртуальных играх. И если бы разрешили им на диораме этого поистине героического места поглощать попкорн, они похрустывали бы им, безучастно слушая рассказы о реках крови, лившихся на этих высотах.
Но как быть, если у тебя есть не только слух, не только острый глаз, ранимое сердце, но и до боли мучающее с детства воображение?! И ты уже не можешь стоять простым истуканом перед экскурсоводом, а непосредственно участвуешь во всех сражениях. Ты – воюешь вместе с героями-защитниками Сапун-горы! В мае 1944 года.
Сначала – в составе бойцов Второй гвардейской армии под командованием Георгия Захарова, со всеми идешь в атаку после двухчасового шквального арт-обстрела... И кажется, что от укреплений фашистов уже не остается камня на камне. Но, увы, мы продвинулись лишь на полтора километра и наша атака захлебывается. Ждем ночи, чтобы под покровом темноты саперы разминировали проходы и проделали лазы в колючей проволоке.
На другой день маршал Толбухин бросает в атаку Приморскую армию, которой командует Кондратий Мельник. И каким-то чудом я оказываюсь уже в этой армии, иду со всеми на штурм, вгрызаясь в каменистые склоны, поливая врага огнем из «дегтярева». А вот я уже прорываюсь на гору, прикрывая своим огнем Ваню Яцуненко из 844-го полка. Это он подхватил полковое знамя у раненого парторга и водрузил его на самой вершине Сапун-горы. И 7 мая 1944 года высота взята нами за 9 часов боев! Остатки немцев отступают к Северной бухте, надеясь уйти на кораблях, но их прицельно топит артиллерия и бомбы наших самолетов с воздуха. Это нам в подмогу опять подоспела Вторая гвардейская армия, в которой я воевал еще вчера...
Наши потери при штурме Сапун-горы считаются по военным меркам небольшими: 308 бойцов убитыми и порядка тысячи раненых. Но ведь среди этих «небольших» потерь есть и мои друзья...
Через 15 лет после этого сражения здесь была открыта диорама битвы и установлен памятник «Героям штурма Сапун-горы». К нему мы и направляемся после диорамы. Выбравшись оттуда на свет божий, глохнешь в буквальном смысле от мирной тишины, будто в детстве выйдя из кинотеатра после фильма о войне с заплаканными глазами.
Мимо Вечного огня – к гранитным плитам, на которых находишь имена и фамилии тех своих друзей, с которыми всего-то пять минут назад хлебнул лиха, ломая хребет ненавистному врагу. Парадоксально, но в составе неприятеля были в основном войска Румынии, которая вскоре заключила с нами мир и воевала уже против немцев. А их король Михай даже получил звание Героя Советского Союза.
Экскурсия на Сапун-гору непохожа на обычную. Здесь не просто созерцаешь, здесь соучаствуешь, принимая все близко к сердцу! И искренне радуешься победе, доставшейся такой дорогой ценой! И можно было бы с чистой совестью поднять за взятие высоты стопарь «наркомовских», помянуть погибших друзей, если бы...
Если бы не другая война, которая тоже оказывается моей, кровной. Сегодня к обеду я должен успеть добраться до Малахова кургана. Ведь там почти целый год наши держат оборону. Но уже не против немцев и румын, а против Турции и ее союзников Англии и Франции – с 13 сентября 1854 года и по 28 августа 1855-го. И эта война будет известна в истории под названием Крымской.
А главным противником наших войск на сей раз выступают неугомонные французы, которым мы нахлобучили по их воинственным треуголкам в Отечественной войне 1812 года, побывав даже и в самом Париже. Здесь они жаждут реванша.
Малахов курган – главный оборонительный рубеж на подступах неприятеля к Севастополю. Его название связано с фамилией русского офицера Малахова Михаила Михайловича – обыкновенного, порядочного, справедливого, который в чине капитана некогда командовал ротой рабочего экипажа. Поселившись у подножия горы, он, как третейский судья, разрешал споры, выполнял просьбы приходивших к нему людей. А вскоре фамилией этого капитана стали называть и курган.
...Мне нужно торопиться на Малахов курган, где, по данным нашей разведки, на 12 часов дня 28 августа врагом намечен генеральный штурм под командованием французского генерала Мак-Магона.
Число врагов вдвое превосходит наших оборонцев. И достигнуто оно благодаря тому, что неприятелю удалось всего за семь недель проложить семь миль железнодорожного полотна (для конной тяги) из побережной Балаклавы и пополнить численность своих войск, продовольствия, боеприпасов. А мы, увы, прозевали эту постройку. «Эх, – думаю я, что называется, задним числом, – надо было подключить все наши силы, всю артиллерию и начать бомбардировку еще тогда, когда те укладывали первые рельсы...»
А у нас эта война унесла самых талантливых военачальников... Неумелое командование сухопутных генералов, приказавших затопить весь наш Черноморский флот, вынудило царя прибегнуть к передаче командования обороной Севастополя офицерам-флотоводцам, одержавшим незадолго до того выдающиеся победы на море, потопившим флоты турок и их союзников. А было то при Синопе 18 ноября 1853 года.
И отличились там адмиралы Нахимов, Корнилов и Истомин.
И теперь оборона Севастополя легла на их плечи, но уже не на море, а с суши, с крепостных бастионов Малахова кургана. Тут-то и сложили они свои головы.
Первоначально возглавить оборону было поручено вице-адмиралу Владимиру Алексеевичу Корнилову. Приказ этого храброго моряка вошел в историю: «Братцы! Царь рассчитывает на нас. Мы защищаем Севастополь. О сдаче не может быть и речи. Отступления не будет. Кто прикажет отступать – того колите. Я прикажу отступать – колите меня...» Погиб этот военачальник почти в самом начале обороны, при штурме неприятелем крепости 5 октября 1854 года. Находящегося в числе защитников на 3-м бастионе, Корнилова смертельно ранило неприятельским ядром. Последними словами Владимира Алексеевича были: «Скажите всем, как приятно умирать, когда совесть спокойна. Благослови, Господь, Россию... Спаси Севастополь и флот...»
После гибели Корнилова командование обороной принял на себя адмирал Павел Степанович Нахимов – талантливый ученик виднейшего морехода Михаила Петровича Лазарева. Тот тоже уже покоился в Севастополе. Рядом с ним были похоронены и Корнилов, и контр-адмирал Истомин. Владимир Иванович пал смертью храбрых в жестоком бою 19 марта 1855 года.
А 28 июня был смертельно ранен и сам Нахимов, произнесший буквально накануне фатальную фразу: «Не всякая пуля в лоб». Моральная стойкость этого командира была чрезвычайно высока, ведь он ясно осознавал сложившуюся ситуацию: «Мы все здесь умрем... Помните, что мы – черноморские моряки и защищаем наш родной город! Неприятелю мы отдадим одни наши трупы и развалины. Нам уходить отсюда нельзя-с! Я уже выбрал себе могилу. Я лягу подле моего начальника Михаила Петровича Лазарева. А Корнилов и Истомин уже подле него лежат. Они свой долг исполнили. Надо и нам его исполнить!»
Дни героической обороны города в 1855 году весьма ярко отразил в своих художественных рассказах и очерках «Севастополь в мае» и «Севастополь в августе» набиравший силу русский писатель Лев Толстой, прикомандированный в качестве офицера-артиллериста к 4-му бастиону крепости.
...И вот я сам уже нахожусь среди защитников Севастополя на Малаховом кургане. И еще жив матрос Петр Маркович Кошка, ставший при жизни легендой, кошмар для врагов, наш первый «спецназовец». Он умел совершенно бесшумно одним боевым ножом снимать неприятельских часовых и брать по три языка за одну вылазку. Как-то раз под огнем неприятеля ему удалось откопать из земли тело русского офицера, кощунственно зарытого врагом по пояс, и принести его на свои позиции.
А однажды неприятельская бомба упала прямо под ноги вице-адмирала Корнилова. Петр, не растерявшись, мгновенно схватил ее и бросил в котел с кашей, в которой фитиль бомбы погас, и взрыва не последовало. А в ответ на благодарность Владимира Алексеевича матрос остроумно обыграл в шутке свою необычную фамилию: «Доброе слово и кошке при-ятно».
За свои подвиги Петр Маркович был представлен к Георгию. А императрица прислала ему золотой крестик на голубой ленточке. И Кошка не прятал его под нательной рубахой, а носил открыто, как награду, поверх форменной одежды моряка.
...Наш экскурсионный автобус приближался к улице Матроса Кошки, которая и выводит прямо на Малахов курган. Но в моем разгоряченном воображении никак не исчезали картины яростной атаки на Сапун-горе. Перед глазами еще стояли смертельно раненные друзья из 844-го полка. В ушах еще звучала немецкая лающая речь при рукопашной схватке...
А здесь, на Малаховом кургане, мне и моим новым соратникам с минуты на минуту надо ожидать атаку французов. И я спешно пытаюсь пробиться между возбужденными защитниками на 4-й бастион в надежде встретиться там с молодым Львом Толстым. Расспрашиваю, где можно отыскать его, однако мне отвечают, что еще 15 мая Толстой был переведен командиром горного взвода и сейчас его позиция на реке Бельбек...
Получается, что из «знакомых» остается один матрос Кошка. В поисках Петра меня и застает атака французов – с криками, в которых я, не зная французского, могу разобрать лишь слово «император». Враг ожесточенно рвется на наши позиции. А ружьишко-то у меня совсем никудышное, гладкоствольное, капсюльное, бьющее на поражение лишь до 200 шагов. И это против нарезных неприятельских, косящих пулями нашего брата на расстоянии до тысячи метров! Эх, мне бы сейчас «дегтярева», с которым я отбивался давеча на Сапун-горе... Ведь именно с таким ручным пулеметом удалось мне вышибить с нее гансов с румынами. И с каким наслаждением нажал бы я сейчас на спусковой крючок! И уж тогда-то черта лысого взяли бы французы Малахов курган! Но 28 августа 1855 года у меня не было никакого пулемета...
Зато рядом все еще оставался храбрый до безумия матрос Кошка! Зная каждую щель на кургане, Петр вел меня за собой, пробивая своим ножом проход сквозь синие мундиры неприятеля. И к 10 часам вечера пробились мы с ним наконец-то к самому берегу, успев попасть на корабль, переправились на Северную... При свете зарева пожаров видны были мачты наших утопающих кораблей, которые медленно, все глубже и глубже уходили в морскую пучину...
Все это происходило, естественно, в моем пылком воображении. А вот как писал про это очевидец Лев Толстой в своем рассказе «Севастополь в августе 1855 года»: «Я плакал, когда увидел город, объятый пламенем, и французские знамена на наших бастионах...»
Горы трупов на Малаховом кургане – и защитников города, и неприятеля – были похоронены... в одной братской могиле. В 1872 году на этом месте поставили памятник с надписями на двух языках. «Памяти воинов русских и французских, павших на Малаховом кургане при защите и нападении 27 августа 1855 года», – было написано по-русски. А на обратной стороне (в переводе с французского) примерно следующее: «8 сентября 1855 года сошедшиеся для победы объединены смертью. В этом – слава солдат и судьба храбрецов».
Эх, как красиво написано...
Вот так и завершилась сегодняшняя моя экскурсия – сдачей Севастополя.
Хотя все же следует сделать оговорку. И вернуться еще раз в годы грозовые войны Отечественной, Великой. А именно в июнь 1942 года. Тогда именно здесь, на месте бывшего 4-го бастиона крепости, батарея капитан-лейтенанта Алексея Матюхина, кавалера ордена Красной Звезды, отбивала яростные атаки орд Манштейна...
Вот так и смешалось все на Малаховом кургане – почти с девяностолетней временной разницей двух войн. А я всего за один день словно побывал сразу на обеих.
И этот день оказался для меня настолько эмоционально насыщенным, что, оказавшись вне экскурсии, я уже не мог понять, как мне добираться до места моего временного пристанища. От усталости я стоял на остановке даже не зная, в какую сторону нужно ехать. Припомнил только номер автобуса – 109. Сев же в него, поехал в сторону противоположную от своего жилья. Пришлось возвращаться. Но у меня совершенно вылетело из головы даже название моей остановки...
Выйдя непонятно где, забрел в ближайший магазин. И спросил первую же попавшуюся мне навстречу женщину:
– А не подскажете, как пройти на улицу Даши Севастопольской?
На что дама, складывающая в сумку продукты, улыбнулась мне. И, окинув взором мое изнуренное и растерянное лицо, произнесла:
– А я сама иду туда. И провожу вас до места. – Потом, немного смутившись, добавила: – А ведь это я вас сегодня утром, должно быть, обидела...
Вечером я и Наташа (так звали мою неожиданную спутницу и соседку) делились своими впечатлениями о прошедшем дне. Пили замечательную массандру. А я еще и кормил пельменями ее сына – пятиклассника Пашку, потому как в рационе этой семьи были почему-то исключительно овощные салаты. А парню непременно нужно мясо – по себе знаю!
ДЕНЬ ТРЕТИЙ,
или Когда кончается праздник...
Всего лишь три дня я в раю, а впечатлений – лет на триста. И уже хочется домой. Впрочем, пожалуй, я все же погорячился с домом. Просто все добро льется мимо, а бочек запасных, как когда-то под углами дома, нет.
Этим третьим днем моего пребывания в Крыму – был в Ялте. Вот это город!
Раньше его я видел лишь в снах. И когда я произношу будто магическое слово – Я-л-та – во рту становится сладко. И уже хочется петь, беспричинно смеяться, что я и делаю – только глубоко внутри себя. Сумасшедшим на людях выставлять себя не намерен.
Ялта... Все эти изогнутые улочки – что вверх, что вниз, что влево, что вправо – утопающие в зелени, они будто пытаются остановить меня, а то вдруг словно стараются прогнать или промчаться мимо одинокого растерянного туриста. И уже невольно вспоминаются слова известного литературного персонажа Остапа Бендера о том, что «мы чужие на этом празднике жизни»...
А буквально полчаса назад я был в гостях у... самого Антона Павловича (ну конечно же, Чехова) – в его скромном домике, который в сравнении с дворцами нынешних звезд или нуворишей даже средней руки выглядит просто провинциальной лачугой.
Нам, экскурсантам, в гостях у великого русского писателя было, что называется, не протолкнуться, хотя всего-то находилось тут человек пятнадцать – двадцать. В тесном коридорчике и двоим-то трудно разойтись. А ведь у Чехова в свое время ежедневно столько гостей бывало! И где только все они размещались?
Честно признаюсь: в этот дом я стремился, как и на Сапун-гору, с самых юных лет. Потому что вырос на веселых рассказах классика. Я и в Севастополе пытался отыскать экскурсионный маршрут сюда, в Ялту, к Чехову. Однако на все мои расспросы у экскурсионных гидов и бюро был практически одинаковый ответ: «Не пользуется спросом». Слыша это, я не мог поверить своим ушам.
– Кто же тогда пользуется у вас спросом, – возмущался я, – если не Антон Павлович – наш великий русский писатель? Ведь его пьесы и сейчас идут по всему миру и как драматург он уступает, пожалуй, лишь Шекспиру!
– Ну, если так сильно хотите, добирайтесь своим ходом, – отвечали мне распространители экскурсионных билетов.
И я, конечно же, поспешил на автовокзал.
Как же все изменилось с советских времен! У меня почти фотографическая память, и стоит только включить картинку, как я снова, как прежде, оказываюсь в нескончаемой очереди, потный и зажатый, будто в тисках. И эта очередь вьется змейкой от окошечка кассы к самой двери, спускаясь по ступенькам, и только в самом конце ее несчастный любитель попутешествовать с тоской спрашивает: «Кто последний?» И бывало такое со мной именно в августе, в разгар бархатного сезона.
На сей раз я опять попадаю в август. Но спокойно, без сутолоки вхожу в прохладный севастопольский автовокзал, подхожу к окошечку кассы и практически без всякой очереди беру билет до Ялты за 273 рубля. В билете указано время (7 часов утра) и 6-е место, у окошка. И я уже представляю, как буду наблюдать из этого окошка, с правой стороны по ходу движения автобуса, раскинувшееся Черное море...
И оно раскинулось! А слева высились горы, которые тоже радуют мой сибирский глаз, жадный до южной экзотики. И хотя я пока еще только приближаюсь к цели своей поездки, уже получаю то, чего хотел: эта удивительная чудо-природа; этот влажный морской воздух, влетающий в открытые окна автобуса, которым я никак не могу надышаться; эта бескрайняя синева моря, устремляющегося к неуловимой границе с небом; этот корабль, идущий по морю, но кажущийся застывшим на месте; эти скалистые берега, теснящие побережье...
А дорога, изгибаясь, ведет меня все дальше и дальше. И из окна открываются все новые картины, будто сошедшие с книжных страниц, или сбежавшие с задников театральных кулис веселых оперетт, или запомнившиеся из кадров музыкальных кинокомедий, снятых на Ялтинский киностудии...
А внизу, вдоль самого берега, уже высятся многоэтажные санатории, дома отдыха и современные гостиничные комплексы. И я уже представляю себя в номере одного из таких отелей, стоящим на балконе, конечно же, с видом на море... И немного завидую людям, которые проживают в них, поскольку сейчас они ближе ко всему этому великолепию, чем я, мчащийся в автобусе куда-то... А куда?
И тут до меня доходит, что я мчусь не куда-то, а к Чехову. К самому Антону Павловичу! И теперь это для меня становится самым важным!
Автовокзал Ялты непохож на обычные, виденные мною ранее. Его здание находится как бы в чаще, вылепленной архитектором Богом из изумрудных гор. И снова не можешь в каком-то оцепенении оторвать взгляда от окружающего, поворачиваешься лицом к небу, вправо, влево... И, очнувшись, вспоминаешь, для чего ты приехал в этот город.
Я быстро научился распознавать среди толпы встречных и прохожих местных жителей-южан. Ищу подходящего для себя «информатора» – желательно женщину, желательно в годах, желательно не спешащую никуда... И сразу нахожу такую. Спрашиваю, как добраться до дома Чехова. Остановившаяся дама начинает мне подробно разъяснять: по какой улице пройти сначала, чтобы сесть в нужный автобус, на какой остановке сойти; какой перекресток пересечь, чтобы потом сесть на троллейбус. А выйдя из троллейбуса на конечной, надо пройти вдоль светлой ограды, чтобы очутиться прямо перед калиткой дома Антона Павловича.
Я искренне благодарю эту удивительную женщину этого удивительного города и отправляюсь в гости к моему давнему кумиру. Вот и калитка, описанная вежливой незнакомкой, а от нее – вымощенная плиткой дорожка, веющая приветливым уютом.
А далее – почти по протокольному сценарию: билетно-экскурсионная касса, находящаяся в прохладном холле с кинозалом, осмотр многочисленных снимков семьи Чеховых, просмотр специального киноролика о писателе...
Сидя в уютном кресле, пытаюсь всмотреться в умное лицо Антона Павловича, и уже кажется, что только от этого сам становлюсь хоть немножечко, но умнее.
Затем стихийно сформировавшейся группой посетителей следуем за гидом в увлекательнейшее путешествие. И дама-экскурсовод с одухотворенным лицом начинает произносить давно заученный текст, возможно в тысячный раз. И все же в ее интонациях невозможно не уловить не только дежурное уважение, но и какую-то флюидную нежность к писателю. И я уже не сомневаюсь в том, что все, кто работает в этом доме-музее (а в основном это женщины), влюблены в Чехова.
И мне почему-то вспоминается другое знаковое место – пушкинское Михайловское, в котором некоторое время работал еще один наш замечательный писатель – Сергей Довлатов. И он писал примерно о том же: все сотрудники музея – от директрисы и до технички, моющей полы, – были влюблены в Пушкина. И попробуй там кто-нибудь из посетителей сказать о гении русской словесности что-либо фривольное или непотребное...
Вот так и я: не посмел задать нашему сегодняшнему гиду, так увлекательно рассказывающему о приездах Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой к мужу, ни одного неудобного вопроса. Да мне и не нужно было их задавать...
| Далее
