Я купил этот домик после долгих поисков и раздумий, откинув больше десятка вариантов, истратив бездну времени на поездки в пригородных электричках и хождение по дачным комплексам, бестолково разбросанным вокруг многочисленных водоёмов.
Постоянно что-то не нравилось. Чаще этим «что-то» оказывалась цена. Хозяева как назло, попадались жадные и твердолобые, на мои попытки торговаться делали удивлённые глаза и приводили этим меня в состояние тихого бешенства. Хотелось уединения и спокойствия. Я вовсе не собирался весь полуторамесячный отпуск смотреть с балкона на ржавые крыши трамваев и курящийся фабричными трубами горизонт.
К тому же семьёй я пока не обзавёлся и считал, что для одинокого человека нет ничего хуже, чем изнывать в бетонной духовке города, не зная каким способом себя развлечь.
Можно, конечно, сходить куда-нибудь с друзьями, выпить, пофлиртовать с какими-нибудь пустышками в ночном клубе, однако не будешь же каждый день пить и флиртовать, превращая себя неизвестно во что. Да и наскучило всё это: и друзья, и клубы и однообразное утреннее похмелье, от которого на душе тоскливо и мутно.
Хотелось просто маленький домик и чтобы никого, и тишину вокруг, и огонь в камине. Казалось, что может быть проще?
Впрочем, когда прошёл апрель, а за ним половина мая, задача не казалась уже такой простой как в начале весны.
Я исправно покупал газеты с объявлениями и ездил на электричках, убивая свои выходные, и ругался нехорошими словами, каждый раз возвращаясь ни с чем.
Домик, разумеется, можно было и арендовать и таких вариантов попадалось достаточно, но я знал, что сидя у чужого очага, никогда не согреешься вполне, и продолжал упрямо убивать выходные, с тревогой наблюдая за приближением лета.
Увидев этот домик, я сперва не поверил. Цена была очень невысокой, и я ехал на смотрины скорее для того, чтобы убедиться в очередной неудаче, представляя убогую развалюху, какие мне уже пытались всучить, очевидно, принимая меня за безумца, для которого, что сельская уборная, что сиднейский оперный театр – всё едино.
Место, где располагался дачный комплекс, мне как-то сразу пришлось по душе: в небольшой лощине, между пологими холмами, поросшими молодым сосняком. Здесь ощущался тот самый дух уединения и покоя, хотя всего в получасе ходьбы была станция, а за ней солидных размеров посёлок.
Уединённость была как раз тем, что я безуспешно искал вот уже полтора месяца, и мысленно подосадовал, вспомнив подозрительно низкую стоимость. Во время телефонного разговора с владельцем я не обсуждал этот пункт, не желая ставить себя в положение слепого, интересующегося, почём билетик в картинную галерею.
Сумбурное скопление дач огибала старая металлическая ограда, и это тоже понравилось мне. Никакой охраны не было, ворота, очевидно, никогда не закрывались, да и сами прутья ограды кое-где были разогнуты, а то и вовсе выломаны, образуя зияющие лазы, от которых змеились тропинки. Однако сам факт ограды придавал уединению какой-то особенный колорит.
Хозяин ждал у ворот как мы и условились. Мне пришлось пересмотреть представление о нём, сложившееся под воздействием голоса из телефонной трубки. Голос молодил его лет на двадцать, и я не ожидал, что увижу старика. Мои мрачные предчувствия крепли.
Мы поздоровались и пошли узкой улочкой. Повсюду была зелень. Дачи в большинстве своём ещё пустовали. День выдался душный и влажный. Пышные облака толпились над нами, обещая ливень. В духоте витал аромат цветущей черёмухи, который я, признаться, терпеть не мог. Впрочем, я знал: когда наступит отпуск, черёмуха уже отцветёт.
Какой-то жирный разноцветный кот нагловатого вида перешёл нам дорогу. Я подумал, что это не к добру.
Помню, когда старик сказал, что дом уже недалеко, за поворотом, у меня зазвонил телефон. Друг, страдающий после бурной ночи, интересовался как у меня с деньгами. Не без тайного злорадства я сообщил ему, что с деньгами всё в порядке и назвал количество километров, отделяющих меня от его опухшего лица. Он вздохнул и отключился.
Мы свернули в переулок, и я увидел то, за чем приехал.
Участок был весьма небольшой. Никаких надворных построек, кроме уборной, стыдливо выглядывающей из-за смородиновых кустов. Никаких грядок и парников, только цветочные клумбы, окаймлённые белым кирпичом. В отличие от большинства домов этот домик был полностью огорожен, не нависая фасадом над переулком. От калитки к домику вела дорожка, выложенная железобетонной затяжкой. Сбоку домика имелась небольшая крытая шифером пристройка без окон, напоминающая наглухо зашитую досками веранду с крыльцом.
Мы прошли по бетонной дорожке и остановились у двери.
Пока старик возился с ключами, я осматривал сруб: он оказался добротным, без признаков гниения или перекоса. Крыша была трапециевидная и высокая; под ней поблёскивало большое прямоугольное окно. Я понял, что наверху должна быть комната. Из черепицы торчала металлическая труба, значит имелся какой-то очаг. Всё это обнадёживало.
Старик повернул ключ и пригласил меня в дом. В пристройке, о которой старик сказал «это сени» не было ничего, кроме веника и совка, лежащих в старом жестяном ведре. Мы разулись и старик, включив свет, отворил вторую дверь.
За ней оказалась единственная довольно приличного размера комната, застеленная старым паласом. На переулок выходили два окна, закрытые ставнями. Мебели не было никакой.
У стены, примыкающей к переулочной, я увидел скромный выложенный из кирпича камин. Только боязнь как бы старик не накинул цену, подавила во мне положительные эмоции.
Стены и потолок были обшиты сосной, пол не скрипел и не прогибался, настроение моё неутомимо поднималось. Я уже ясно видел себя, сидящего в кресле у камина с книгой на коленях. Рядом с креслом столик, на столике стаканчик вина ,и сигарета дымится в пепельнице, а за окном цикады и прочая чепуха.
На второй этаж вела почти отвесная лестница, за которой я с удивлением обнаружил ещё одну дверь. Там оказалась совсем маленькая комнатка, немногим превосходящая сени по ширине. На полу лежал паркетной окраски линолеум. Под потолком напротив двери виднелся узкий вентилляционный проём, забранный мелкой металлической сеткой. Комнатка служила старику кухней. Здесь стоял крохотный не доходящий мне даже до пояса холодильник и столик с маленькой электрической плиткой на нём. Над столиком были сооружены полки для посуды и припасов. И полки, и плитка, и даже холодильник шли с домиком в комплекте, как икра идёт в комплекте с селёдкой в магазине.
Наверх я полез один: старик уже не годился для таких упражнений. За большим окном, которое я приметил с улицы как выяснилось была не комната, а какое-то подобие лоджии. Проем, через который я поднялся, был огорожен деревянными перилами. Помимо окна здесь были две двери: в кладовку и в спальню. Кладовка оказалась весьма солидного размера помещением с полками по периметру, но меня интересовала мало: я вовсе не намеривался коллекционировать всякую рухлядь. Зато спальня была, что называется, на загляденье: уютная комната, как и все здесь обшитая сосной. Левая стена была слегка скошена, как в мансарде. Я подумал, что здесь слышен дождь, стучащий по крыше.
Старый с проплешинами ковер. Кровать с пружинной сеткой и матрацем, должно быть, ровесница старика, тумбочка с настольной лампой, небольшое окно, на которое я не обратил внимания с улицы.
Я вдруг испугался, что все это может ускользнуть : кто-то предложит большую цену, или старик передумает в последний момент. У меня возникло ощущение, что каждая дощечка здесь видима мною много раз, что это мечта, обросшая плотью, это мое, это для меня отныне и навсегда.
На вопросительный взгляд старика, ожидающего внизу, я ответил утвердительно. И вскоре домик стал безраздельно моим.
В отпуск я пошел в середине июня и в первый же день в компании нескольких развеселых друзей, у одного из которых имелся небольшой крытый тентом грузовичок организовал переезд в свою летнюю резиденцию с последующим запоминающимся новосельем. Покупка дачи произвела на друзей сильное впечатление. Меня они называли не иначе как «помещик» и «удельный князь», в один голос требовали праздника и я ,как не пытался, не сумел выдумать отговорку. Все эти праздники стояли поперек горла, хотелось побыстрее погрузится в загородное спокойствие и тишь, но если бы я принялся всё это объяснять, меня вероятно обвинили бы в скупости и презрении к дружбе. К тому же, так или иначе, а одному мне с переездом было не справиться.
Впрочем, из двух десятков мечтающих мне помочь, выбраться смогли только четверо.
Вещей было немного: телевизор с магнитофоном, доисторическая тумбочка, столик, немного книг и разная мелочь вроде посуды, кипятильника и старого шерстяного одеяла. От дальних родственников я вывез старый диван и кресло, чуть было не попавшие на свалку, но вовремя спасенные.
Кроме всего этого я взял с собой еще одну нужную вещь, о которой друзьям сообщать не стал, рассудив, что это вовсе не обязательно. Знал о ней только водитель. Я упаковал ее в чехол и спрятал в кабине за сиденьем. Эта была новая охотничья одностволка. Разрешение я получил довольно легко прошлым летом, благодаря кое-каким полезным знакомствам, хотя к охоте имел отношение не больше, чем негр к зимней олимпиаде. Я еще ни разу не стрелял из этого ружья и поводов пострелять не искал.
Собрав нехитрые пожитки, мы уселись в фургон и тронулись в путь: я в кабине с водителем, остальные в кузове на диване.
На окраине мы остановились у большого магазина, и я дал друзьям денег, купить чего-нибудь для праздничного стола, завещав тратить эти деньги с умом.
Этот завет они поняли по-своему. Звон стекла, сопровождающий их выход из магазина, привел меня в ужас. Я понял, что люди решили отдохнуть на совесть и что огонь в камине сегодня разводить не стоит.
Погрузив угощения в кузов, удалая троица чинно расселась на мебели моих дальних родственников и с хитрым блеском в глазах разрешила продолжить движение.
С того дня, как я познакомился с жирным разноцветным котом прошел месяц: дачный комплекс ожил и закурился дымами пиршественных костров. Голопузые дачники глазели на фургон из-за невысоких заборов. Переулки были столь узки, что машина ползла по ним, точно кит по реке, шурша ветками фруктовых деревьев, нависающими над дорогой.
На моем участке часть забора снималась, открывая заезд. Я выпрыгнул из кабины, чтобы сообщить пассажирам о прибытии на конечную станцию и обнаружил, что эти гады уже пьяны. Они сидели, хрустели маринованными огурчиками и хлестали водку из горлышка, передавая бутылку по кругу. Судя по всему, желания носить мебель в дом у них не имелось. Они ворчали и не хотели выходить. Я подумал, что неплохо было бы достать ружье и кого-нибудь пристрелить: лучше всех троих. Но какие-то остатки совести, по-видимому, еще жили в этих заблудших душах: они оторвались от вожделенного сосуда и хмуро полезли из кузова. Мы убрали секцию ограды , и фургон после филигранных маневров сумел таки втиснуться на участок, заехав задним колесом на цветочную клумбу.
С вещами мы управились быстро. Повозиться пришлось только с диваном. Заносить его пришлось в вертикальном положении, поворачивая то так, то этак. Если бы диван имел уши, он услышал бы немало интересного о своей персоне.
Когда подлеца наконец втащили в комнату возник вопрос куда его ставить.
Я хотел чтобы он стоял у стены напротив окон, но мешала лестница. В итоге мы поставили его прямо посреди комнаты, придвинув левым боком к стене, за которой были сени, решив, что на первое время сойдет и так.
Одностволку удалось пронести с огромным трудом, постоянно кто-то крутился рядом. Не придумав ничего оригинальнее, я поставил ее за холодильник.
После этого достал связку ключей, переданную мне стариком и, сняв со ставней большие замки, впустил в комнату солнечный свет.
Друзья, тем временем огляделись, сходили на второй этаж, оценили кладовку и кухню и, не в силах сдержать эмоции, обозвали меня «герцогом».
Впрочем, я и сам ощущал себя владельцем родового замка, любовно поглаживая сосновые стены.
Гости освоились на удивление быстро. Я еще наслаждался своими собственническими чувствами, а они уже во всю орудовали на улице: соорудили мангал из кирпичей, натаскали дров из поленницы на соседнем участке. На вопрос, как я объясню соседям эту контрибуцию, они рассмеялись нехорошим смехом и посоветовали не зацикливаться на пустяках.
Их преступная деятельность сопровождалась периодическими возлияниями, причём мой друг-водитель, покинув штурвал, принялся активно навёрстывать упущенное, противно причмокивая и блаженно улыбаясь.
Я, наконец осознал, что до завтрашнего вечера уединение мне не угрожает и, в сердцах плюнув, взялся за бутылку, дабы не выглядеть иконой, висящей посреди кабака.
Погода в этот праздничный день не баловала. Было тепло, но резкий ветер метался над землёй, слепо и внезапно меняя направление.
Пыль то и дело забивала глаза, а от дыма костра, казалось и вовсе нет спасения. К тому же над горизонтом громоздилось лиловое марево: там, вероятно, поливало как из ведра. и не было гарантии, что нас минует сия чаша.
Впрочем, довольно скоро меня перестали беспокоить и пыль, и дым, и всё остальное. На смену сварливому настрою пришли бурный восторг и понимание, что призыв тратить деньги с умом друзья поняли правильно. Я был счастлив, что у меня такие понятливые друзья, и в доказательство этого счастья лично возглавил очередной поход к соседской поленнице.
Мы пили, курили, жарили шашлыки и оглашали окрестности анекдотами – настолько похабными, что даже ветер устыдился, слегка умерив свой пыл. При этом мы жизнерадостно смеялись, если можно назвать смехом звуки, издаваемые оравой пьяных идиотов.
Шашлыки, пропитавшиеся сладостью краденных дров, получились отменные. Мы грызли сочное мясо, громко чавкая и обжигая губы, после чего – сытые и разомлевшие – переместились под крышу, где под злобные вопли магнитофона пили за «герцога» и играли в подкидного дурака, причём водитель, которому принадлежала колода, с завидным постоянством выходил победителем.
Часов в семь, когда солнце стояло ещё высоко, ветер стих совершенно, сделалось по вечернему уютно. Наши организмы, закалённые в клоаке ночных клубов, продолжали мужественно сдерживать атаки алкоголя, но с каждой новой атакой делать это становилось всё сложнее. Я чувствовал, как сознание начинает балансировать на краю чёрной глубокой ямы. Наплывы буйной весёлости чередовались с моментами, когда мы сидели с осоловевшими взглядами и отвисшими губами, пытаясь поймать утерянную нить карточной игры.
Друг-водитель, пребывающий в эйфории от своих бесчисленных побед, ни с того ни с сего поскучнел. Он тупо смотрел в свои карты, то и дело ронял их на пол, пытался побить козырного туза, а наши объяснения, что так делать нельзя выслушал с видом папуаса, познающего таинства высшей математики. Так ничего и не поняв, он вдруг побледнел, выпучил глаза и, зажав рот ладонью, склонился над паласом. К счастью мы вовремя осознали опасность и, схватив шулера в охапку, успели дотащить до крыльца, где он благополучно избавился от ощущения сытости.
Я был самым свежим из всей компании: чувство хозяйской ответственности за дом и участок в некоторой степени сдерживало порочные инстинкты и, наполняя свой стакан, я несколько раз грешным делом поскромничал. После драмы, разыгравшейся на крыльце, мне стало ясно, что надо вносить какие-то изменения в праздничную программу, иначе быть беде.
На моё предложение немного проветриться и осмотреть окрестности друзья отреагировали вяло: их опорно-двигательный аппарат пребывал в довольно плачевном состоянии, и они не понимали какой смысл можно обрести, расхаживая между домами на полусогнутых ногах.
Тогда я сказал им, что здесь имеется замечательный живописный пляж и пруд с холодной водицей, где можно от души поплавать. Слово «поплавать» я произнёс после некоторых раздумий, с сомнением всматриваясь в поглупевшие лица сотрапезников и думая, что, предложив им привязать камень к шее и спрыгнуть с моста, я поступил бы более гуманно.
К моему удивлению и испугу идею «поплавать» поддержал друг-водитель. После того, как его покинула сытость, он слегка взбодрился и предположил, что помимо водных процедур на пляже наверняка можно завести какие-нибудь приятные во всех отношения знакомства. Я не понимал какие выгоды могут извлечь из подобных знакомств трое созданий, отчаянно сражающихся с притяжением земли. Но у них слова водителя вызвали небывалый всплеск энтузиазма.
С большим трудом удалось отговорить водителя, который непременно хотел ехать на пляж в грузовике: мне вовсе не улыбалось вместо отпуска заниматься восстановлением чужих заборов.
Чего не удалось, так это убедить фанатов зелёного змия в том, что брать с собой на пляж водку вовсе не обязательно: меня подняли на смех и нарекли «старой девой».
Путь к пляжу был мне совершенно не известен, а тени между тем заметно удлиннились. Я опасался, что в темноте не сумею отыскать свой дом. Один раз пришлось спрашивать дорогу у какого-то необъятных размеров гражданина в панаме на голое тело, сидящего на веранде с огромной пивной кружкой в лапе. Друзья при этом вели себя беспардонно, откровенно паясничали, называли гражданина братом-землянином и предлагали пропустить стаканчик за здоровье «старой девы». Гражданин смотрел на этот спектакль хмуро и недружелюбно, но дорогу все-таки указал, спровоцировав этим целое извержение шутовских благодарностей и пожеланий холодного пива при жизни и на небесах.
Пользуясь указаниями брата-землянина, мы довольно скоро вышли к пруду и здесь моих незадачливых друзей постигло разочарование. Пляж был вправду хорош: много мелкого прогретого солнцем песка с торчащими то там, то здесь чахлыми ивовыми деревцами. Пруд занимал довольно большое пространство, но его, по-видимому, никогда не чистили: вода местами зацвела, что несколько портило положительное впечатление.
Впрочем, разочарование друзей было вызвано вовсе не видом цветущей воды. Пляж был пуст. Кроме нас здесь присутствовала только одна компания и вид она имела сомнительный, к приятным знакомствам не имеющий никакого отношения.
Компания состояла из четырёх особей (не могу подобрать иного слова) неопределённого возраста, поровну мужского и женского пола.
Женские особи походили на слегка уменьшенные копии бегемотов, натянувших для смеха купальники. В принципе ни я, ни друзья ничего не имели против бегемотов, считая, что это весьма достойные представители земной фауны, но заводить с ними приятельские отношения как-то не хотелось. Мужские особи, напротив, сложение имели костлявое, были небриты, нечёсаны и у одного из них недоставало левой руки.
Все четверо пили дешёвый портвейн, наливая его в эмалированную кружку, и заедали какой-то невообразимой гадостью из большой алюминиевой кастрюли. Судя по изобилию пустых бутылок и багровым расплывшимся лицам, их состояние было куда плачевнее нашего.
Наше появление нашло, как ни странно, живой отклик в этих пропитанных портвейном душах. Однорукий поднялся с песка, описал загадочную траекторию и приблизившись к нам, без лишних церемоний попросил табачку. Друг-водитель с мрачнейшим лицом вынул пачку и дал однорукому сигарету, мечтая только чтобы тот поскорее убрался и не смущал обоняние, однако мерзавец, окрылённый легкостью добычи, попросил ещё несколько сигареток для своих товарищей. При этом голос его звучал требовательно, а волшебных слов он по всей вероятности не знал.
Друг-водитель помрачнел окончательно и, спрятав пачку, порекомендовал алчному инвалиду, в целях сохранения последней руки, возвращаться к своим бегемотам.
В ответ послышалась нецензурная брань и я заметил, что товарищ инвалида поднимается с песка. В руке его было что-то весьма похожее на большой складной нож, но не это испугало меня, а то, как глаза моих друзей засветили азартом. Я понятия не имел, кто эти особи, пьющие портвейн, однако знал, что друзья завтра уедут, а мне предстояло провести здесь не одну неделю и начинать с убийства соседей в день новоселья было достаточно глупо. Я надеялся, что бегемоты в купальниках как-то повлияют на своих распетушившихся кавалеров, но они настолько отупели от вина, что, похоже, и не поняли сути происходящего.
Друг однорукого раскачиваясь приближался. Серые губы на его лице склеились в идиотскую ухмылку. Я с тоской подумал об одностволке, мирно стоящей за холодильником, а потом моя память дала сбой, по истечении которого я обнаружил в своих объятиях одного из друзей, он отчаянно вырывался. Трое, не поместившихся в мои объятия, задорно и весело колотили ногами инвалида и его воинственного собрата, корчившихся на песке и мычавших от нешуточной боли. По лицам моих друзей я понял, что устанут они не скоро. И тут неожиданно воскресли бегемоты. Они, точно по команде, всплеснули руками и не по-бегемотски пронзительными голосами завопили. «Помогите! Убивают!» - визжали они. Это было весьма банально и едва ли могло кого-нибудь заинтересовать в наше изощрённое время. Но этот отвратительный визг к счатью остудил раззадоренных палачей, и очень кстати, потому что души жертв уже готовились паковать вещи для отправки на небеса.
Мы развернулись и поспешно зашагали по берегу, морщась от жуткого верещания несущегося вслед.
Пляж вскоре кончился и потянулись заросли кустарников. Солнце стояло совсем низко. Вовсю звенели распроклятые комары. Состояние друзей заметно улучшилось, но на мои упрёки они, как и в случае с дровами, посоветовали не зацикливаться на пустяках, и я подумал, что ещё пара подобных пустяков и за мою голову здесь будет объявлена награда. А потом мы вышли на отличную поляну, на которой виднелись следы потухшего костра и лежало большое бревно.
Я попытался было заикнуться насчёт обратной дороги и темноты, но меня успокоили, сказав, что помнят дорогу как свои пять пальцев и принялись доставать из пакета водку и закуски. Через десять минут огонь уже весело потрескивал, едкий дым растекался по поляне, отпугивая ненасытных насекомых. Сделалось как-то уютно и тоскливо одновременно. Я принял стакан и не отнимал руки, пока он не наполнился. После этого стакана память превратилась в подобие колеса рулетки: чёрные провалы сменялись красными вспышками озарения.
Помню, как мы спотыкаясь и едва не падая шли по ночной улице и внезапно набрели на маленький магазинчик, работающий круглые сутки. Неизвестно для чего, мы купили бутылку водки и тут же, возле магазина осушили, запивая лимонадом. Помню, как в какой-то момент мы обнаружили, что нас четверо. Не хватало того самого друга, которого я сжимал в объятиях, не давая поучаствовать в избиении. Мы ходили, вглядываясь во тьму, матерились и выкрикивали его имя. Наконец мы обнаружили его, лежащего в зарослях лопухов и абсолютно равнодушного к окружающей действительности. Потом новый провал и новое озарение. Мы сидим на какой-то покосившейся лавочке и, едва ворочая языками, спорим в какую сторону следует идти.
Ещё один провал, выбравшись из которого я обнаруживаю, что мы втроём сидим на диване и пытаемся играть в карты. Другие двое уже не пьют и не пытаются играть в карты – они мирно спят на полу, накрытые старым шерстяным одеялом.
Масти расплываются перед глазами. Язык лежит во рту, словно безжизненный кусок мяса, но какой-то упрямый клочок сознания заставляет руку тянуться к стакану.
Всё плывёт и качается. Карты падают, но поднять их нет больше сил, впрочем, и нужды поднимать их тоже уже нет: всё равно не отличить красное от чёрного. Закрываю глаза и проваливаюсь в какую-то бездонную, заполненную мраком центрифугу. Делаю последнее усилие, чтобы приподнять веки. Странно, но это удаётся.
Я лежал на втором этаже на старом матраце, покрывающем пружинную сетку. Адское дневное солнце смотрело в окно. Хотелось холода и темноты. Сухость пронизывала горло, но чтобы напиться, надо было вставать и куда-то идти, а тело мне не принадлежало. Жуткая слабость, тошнота и мутное тяжёлое ощущение в животе. Мелькнула мысль: как я сумел забраться на второй этаж, не переломав кости. Мелькнула, но тотчас была забыта, как не имеющая значения. Жжение в глазах не давало навести резкость, в плавающем вокруг хаосе цветных пятен. С отвращением обнаружил, что матрац под головою мокрый и от него исходит кислый рвотный запах. Мелькнула ещё одна мысль, на этот раз совсем уж вздорная, что новоселье удалось.
Я встал, шатаясь от бессилия. Тошнота набухала при каждом движении. Зрение кое-как наладилось. Огромное красное пятно лежало в изголовье кровати. Кажется, последнюю водку запивали томатным соком.
Я выбрался из комнаты и грузно облокотился на перила, шумно дыша открытым ртом и заклиная тошноту. Внизу стояла тишина. Медленно, точно дряхлый удав, я стал сползать по деревянной лестнице, умоляя равновесие о милосердии.
Первое, что я обнаружил, спустившись, оказалось другом-водителем. Он сидел по-турецки на разложенном диване и, будто китайский болванчик, раскачивался взад-вперёд. Всё тело его было укутано в невообразимо измятую и грязную простынь, из-под которой торчало только безумное лицо с кровавыми навыкате глазами, обрамлённое дикими клочьями волос. Появление дряхлого удава он встретил взглядом, исполненным ненависти и отчаянья: ему предстояло сегодня садиться за руль. Было бы не лишним оповестить об этом пешеходов.
Рядом с другом-водителем, скрестив на груди руки, лежала ещё одна жертва новоселья. Глаза жертвы были открыты и, кроме ожидания смерти ничего нельзя было в них прочесть.
Третий мученик невозмутимо сидел на полу, прислонившись к камину, и с тяжёлой задумчивостью чесал подбородок.
Четвёртого – того самого, которого мы выуживали ночью из лопухов – обнаружить не удалось, впрочем, искать его на сей раз не потребовалось: он ввалился в комнату и, подобно набитому опилками чучелу, плюхнулся в кресло. После выяснилось, что он неожиданно проснулся на заре и, ощутив необъяснимую жажду в организме, выпил пол стакана водки. Затем, когда жажда поутихла, он вышел во двор, дабы посетить уборную. После посещения уборной ему внезапно сделалось нехорошо и он был вынужден провести последующее время на поросшей мягкой травой земле, где его изрядно покусали комары. Это была печальная, но весьма поучительная история.
Однако, история историей, а спасти нас могло только чудо, и это чудо стояло на столике среди объедков и окурков, горделиво искрясь в свете адского солнца.
Единственным, кого даже чудо было не в силах спасти, являлся друг-водитель, и он понимал это, продолжая с ненавистью и отчаяньем взирать из-под простыни на страшную действительность дня и на то, как четверо негодяев располагаются у столика, дабы испить чуда во имя врачевания.
Однако оставалось небольшое сомнение. Я глядел на искрящееся чудо, и тошнота пульсировала во мне, и казалась непобедимой. И красное пятно глумливо поддакивало тошноте, укрепляя небольшое сомнение.
Какое-то время мы сидели неподвижно, вглядываясь в бутылку, словно сфинксы – в египетские дали, а потом я торжественно и сумрачно перелил её содержимое в четыре стакана. Содержимое мелодично булькало, струясь в скорбной ритуальной тишине. А затем, вознеся к потолку красные исполненные смиренной мольбы глаза, мы выпили и закусили невкусным лимонадом и вновь замерли в ожидании неминуемой кончины.
Прождав кончину минут десять, мы закурили. Новое чудо появилось среди объедков и заговорщицки нам подмигнуло. И мы вновь выпили, и вновь закусили сладкой жёлтой гадостью. И вот уже карты появились в руках, и послышался робкий смех, и какой-то позабытый вчера анекдот всплыл их пучин памяти и разгладил радостью опухшее лицо бытия.
Друг-водитель был мужественным человеком и, слушая скрип его зубов, мы вознесли тост за мужество, после которого наш печальный стоик уполз на второй этаж, обмотавшись полюбившейся простынью и злобно ругаясь. Впрочем, он сразу возвратился, не в силах соседствовать с красным пятном воспоминаний, проклиная водку и с завистью глядя на наши беспечные лица.
Полегчало ему лишь к вечеру после того как он истощил запас имевшихся в памяти ругательств и выпил три литра минеральной воды, принесённых заботливыми друзьями из обнаруженного давеча магазинчика. Пока заботливые друзья отсутствовали, мы сидели на даче в атмосфере досадного молчания, ибо были людьми из разных плоскостей реальности.
Он молчал, так как не имел физической возможности вести связную речь, а мог только ругаться и проклинать водку, в то же время мечтая о ней. Я же молчал, не имея привычки беседовать с самим собой. Здоровье вернулось в разрушенное новосельем тело. Я уже начинал тяготиться компанией, мечтая о том, как наконец-то разожгу огонь в камине и сяду в кресло под потрескивание соседских поленьев.
Друзья вернулись из магазина в самом весёлом расположении духа. Помимо воды они принесли с собой две бутылки водки и огромное количество пива на обратный путь: они собирались возвращаться в город на электричке, потому что мягкого дивана в кузове больше не было. Впрочем, необычайная их весёлость объяснялась не предвкушением романтической поездки по железной дороге с пивом и картами. Оказалось, что возле магазина они встретили вчерашнего инвалида. Под глазами инвалида были огромные лиловые синяки, губы распухли как у верблюда, а нос напоминал бесформенный картофельный клубень. Инвалид был сильнейшим образом пьян, друзей не узнал и не вспомнил, чему я весьма порадовался.
Всё оставшееся до их отъезда время, мы провели бесцельно и бестолково: пили, ели, курили, играли в осточертевшие карты, говорили ни о чём и ни для чего.
Во мне вдруг проснулась какая-то неизбывная тоска и было вдвойне тоскливо и досадно оттого, что я видел как довольны друзья подобным убиванием времени.
Настроили телевизор: комнатная антенна давала сносное изображение только на двух каналах, но по ним шла такая нестерпимая чушь, что моё настроение не только не сделалось лучше, но, напротив, стало совсем скверным; я ожидал отъезда друзей с нетерпением.
Наконец они уехали. Друг-водитель должен был довезти их до станции. Опьянели бедолаги к этому времени не на шутку и поездка с пивом на электричке выглядела очень сомнительным мероприятием, но мне, честно говоря, было уже наплевать и никакие переживания по этому поводу меня не посетили. В конце концов это их выбор.
Друг-водитель долго мучительно выруливал с участка, едва не снеся соседский забор. При этом он отчаянно потел и ругался на чём свет стоит. Но всё обошлось. Друзья помогли мне поставить на место секцию ограды и погрузились в кузов грузовичка, после чего мы попрощались жестами и машина скрылась за поворотом. Вскоре затих рокот мотора, осела пыль, взметнувшаяся из-под колес: я остался один.
Тяжелые облака уже розовели над горизонтом, неутомимые комары звенели у лица, на душе было пасмурно и неуютно и, что самое отвратительное, я не мог понять в чем причина моего состояния. Должно быть, я просто устал.
Вспомнились бодрые раскрасневшиеся лица друзей. Они умели быть веселыми несмотря ни на что. Впрочем, после отступления тошноты я пил очень мало, больше делая вид. Просто не хотелось. Но теперь, когда вожделенный покой и уединение был, казалось, обретен мною, почему-то появилось жуткое желание наверстать упущенное – напиться и уснуть, закрыться в доме, подняться в спальню и пить, пить без магнитофона, без телевизора, пить на брудершафт с тишиной и печалью, потом упасть на жесткий холодный матрац…
Я вспомнил о красном пятне и содрогнулся, точно меня ударили наотмошь пудовой ладонью.
Наверху красное пятно, внизу объедки, окурки, пустые бутылки, грязь и мусор новоселья.
Я вошел в дом. В нижней комнате воздух был пронизан сладковатым запахом сигаретного дыма. На столике громоздились тарелки с намертво присохшими следами закусок и пятнами застывшего шашлычного жира. Стаканы были захватаны настолько, что стекло казалось матовым. Безобразные огрызки, колбасные шкурки, рыбьи потроха и гора окурков, варварски раздавленных пьяными пальцами: незатейливые символы ушедшего веселья.
Праздник вошёл в мой дом, не потрудившись вытереть у порога свои свиные копыта. Он наследил на паласе, отравил воздух табачным смрадом, а потом попрощался и ушёл, сыто довольно похрюкивая.
Чертыхаясь, я взял в сенях ведро с веником и совком и вернулся в комнату. Сложил диван. Под ним что-то белело. Это была позабытая игральная карта. Она лежала рубашкой кверху. Я поднял её, пытаясь угадать. Почему-то не сомневался, что масть чёрная. Перевернул. На меня, ехидно улыбаясь, смотрел червонный валет. Я ухмыльнулся в ответ и положил карту на телевизор, подумав, что друзья едва ли заметят пропажу.
Потом я немного постоял, изнывая от отвращения к неизбежности и, устало по-стариковски ворча, взялся за веник. Подметя сор с паласа, я сложил пустые бутылки и коробки из-под сока в полиэтиленовые пакеты и отнес их на свалку, под которую был весьма удачно приспособлен небольшой овраг недалеко от моего дома, впрочем, приспособлен не мною, так что волноваться было не о чем.
Зато массу поводов поволноваться я получил колдуя над посудой в ледяной воде с куском скользкого мыла в негнущихся пальцах. Благо, что старик, а может кто ещё приспособил колонку на участке. Дачникам, не имеющим этого удобства, воду подавали по какому-то затейливому графику, известному одному всевышнему, вследствие чего их участки были заставлены бочками и вагонетками, хранящими стратегические запасы влаги.
Хотя это было наивное утешение для человека, сидящего на корточках у колонки и пытающегося в сумерках отскоблить от тарелок всю эту присохшую дрянь при помощи ножа и ногтей и ощущающего холод, боль и ненависть ко всякого рода новосельям.
Пытка водой закончилась затемно, когда я, расставив посуду на кухонных полках, притащил к колонке матрац и сколько смог отмыл несносное красное пятно. Сил, возвращать матрац на второй этаж, уже не было: я бросил его на забор и, закрыв входную дверь на крюк, повалился на диван, не сомневаясь что тотчас усну.
Однако я ошибся. Странная непонятная бессонница незримо прокралась в дом и села у изголовья дивана, слушая вместе со мною, как ветер ходит задумчиво взад вперёд по узкому переулку и глядя вместе со мною как лиловая ночь шевелится за окном.
Постоянно что-то не нравилось. Чаще этим «что-то» оказывалась цена. Хозяева как назло, попадались жадные и твердолобые, на мои попытки торговаться делали удивлённые глаза и приводили этим меня в состояние тихого бешенства. Хотелось уединения и спокойствия. Я вовсе не собирался весь полуторамесячный отпуск смотреть с балкона на ржавые крыши трамваев и курящийся фабричными трубами горизонт.
К тому же семьёй я пока не обзавёлся и считал, что для одинокого человека нет ничего хуже, чем изнывать в бетонной духовке города, не зная каким способом себя развлечь.
Можно, конечно, сходить куда-нибудь с друзьями, выпить, пофлиртовать с какими-нибудь пустышками в ночном клубе, однако не будешь же каждый день пить и флиртовать, превращая себя неизвестно во что. Да и наскучило всё это: и друзья, и клубы и однообразное утреннее похмелье, от которого на душе тоскливо и мутно.
Хотелось просто маленький домик и чтобы никого, и тишину вокруг, и огонь в камине. Казалось, что может быть проще?
Впрочем, когда прошёл апрель, а за ним половина мая, задача не казалась уже такой простой как в начале весны.
Я исправно покупал газеты с объявлениями и ездил на электричках, убивая свои выходные, и ругался нехорошими словами, каждый раз возвращаясь ни с чем.
Домик, разумеется, можно было и арендовать и таких вариантов попадалось достаточно, но я знал, что сидя у чужого очага, никогда не согреешься вполне, и продолжал упрямо убивать выходные, с тревогой наблюдая за приближением лета.
Увидев этот домик, я сперва не поверил. Цена была очень невысокой, и я ехал на смотрины скорее для того, чтобы убедиться в очередной неудаче, представляя убогую развалюху, какие мне уже пытались всучить, очевидно, принимая меня за безумца, для которого, что сельская уборная, что сиднейский оперный театр – всё едино.
Место, где располагался дачный комплекс, мне как-то сразу пришлось по душе: в небольшой лощине, между пологими холмами, поросшими молодым сосняком. Здесь ощущался тот самый дух уединения и покоя, хотя всего в получасе ходьбы была станция, а за ней солидных размеров посёлок.
Уединённость была как раз тем, что я безуспешно искал вот уже полтора месяца, и мысленно подосадовал, вспомнив подозрительно низкую стоимость. Во время телефонного разговора с владельцем я не обсуждал этот пункт, не желая ставить себя в положение слепого, интересующегося, почём билетик в картинную галерею.
Сумбурное скопление дач огибала старая металлическая ограда, и это тоже понравилось мне. Никакой охраны не было, ворота, очевидно, никогда не закрывались, да и сами прутья ограды кое-где были разогнуты, а то и вовсе выломаны, образуя зияющие лазы, от которых змеились тропинки. Однако сам факт ограды придавал уединению какой-то особенный колорит.
Хозяин ждал у ворот как мы и условились. Мне пришлось пересмотреть представление о нём, сложившееся под воздействием голоса из телефонной трубки. Голос молодил его лет на двадцать, и я не ожидал, что увижу старика. Мои мрачные предчувствия крепли.
Мы поздоровались и пошли узкой улочкой. Повсюду была зелень. Дачи в большинстве своём ещё пустовали. День выдался душный и влажный. Пышные облака толпились над нами, обещая ливень. В духоте витал аромат цветущей черёмухи, который я, признаться, терпеть не мог. Впрочем, я знал: когда наступит отпуск, черёмуха уже отцветёт.
Какой-то жирный разноцветный кот нагловатого вида перешёл нам дорогу. Я подумал, что это не к добру.
Помню, когда старик сказал, что дом уже недалеко, за поворотом, у меня зазвонил телефон. Друг, страдающий после бурной ночи, интересовался как у меня с деньгами. Не без тайного злорадства я сообщил ему, что с деньгами всё в порядке и назвал количество километров, отделяющих меня от его опухшего лица. Он вздохнул и отключился.
Мы свернули в переулок, и я увидел то, за чем приехал.
Участок был весьма небольшой. Никаких надворных построек, кроме уборной, стыдливо выглядывающей из-за смородиновых кустов. Никаких грядок и парников, только цветочные клумбы, окаймлённые белым кирпичом. В отличие от большинства домов этот домик был полностью огорожен, не нависая фасадом над переулком. От калитки к домику вела дорожка, выложенная железобетонной затяжкой. Сбоку домика имелась небольшая крытая шифером пристройка без окон, напоминающая наглухо зашитую досками веранду с крыльцом.
Мы прошли по бетонной дорожке и остановились у двери.
Пока старик возился с ключами, я осматривал сруб: он оказался добротным, без признаков гниения или перекоса. Крыша была трапециевидная и высокая; под ней поблёскивало большое прямоугольное окно. Я понял, что наверху должна быть комната. Из черепицы торчала металлическая труба, значит имелся какой-то очаг. Всё это обнадёживало.
Старик повернул ключ и пригласил меня в дом. В пристройке, о которой старик сказал «это сени» не было ничего, кроме веника и совка, лежащих в старом жестяном ведре. Мы разулись и старик, включив свет, отворил вторую дверь.
За ней оказалась единственная довольно приличного размера комната, застеленная старым паласом. На переулок выходили два окна, закрытые ставнями. Мебели не было никакой.
У стены, примыкающей к переулочной, я увидел скромный выложенный из кирпича камин. Только боязнь как бы старик не накинул цену, подавила во мне положительные эмоции.
Стены и потолок были обшиты сосной, пол не скрипел и не прогибался, настроение моё неутомимо поднималось. Я уже ясно видел себя, сидящего в кресле у камина с книгой на коленях. Рядом с креслом столик, на столике стаканчик вина ,и сигарета дымится в пепельнице, а за окном цикады и прочая чепуха.
На второй этаж вела почти отвесная лестница, за которой я с удивлением обнаружил ещё одну дверь. Там оказалась совсем маленькая комнатка, немногим превосходящая сени по ширине. На полу лежал паркетной окраски линолеум. Под потолком напротив двери виднелся узкий вентилляционный проём, забранный мелкой металлической сеткой. Комнатка служила старику кухней. Здесь стоял крохотный не доходящий мне даже до пояса холодильник и столик с маленькой электрической плиткой на нём. Над столиком были сооружены полки для посуды и припасов. И полки, и плитка, и даже холодильник шли с домиком в комплекте, как икра идёт в комплекте с селёдкой в магазине.
Наверх я полез один: старик уже не годился для таких упражнений. За большим окном, которое я приметил с улицы как выяснилось была не комната, а какое-то подобие лоджии. Проем, через который я поднялся, был огорожен деревянными перилами. Помимо окна здесь были две двери: в кладовку и в спальню. Кладовка оказалась весьма солидного размера помещением с полками по периметру, но меня интересовала мало: я вовсе не намеривался коллекционировать всякую рухлядь. Зато спальня была, что называется, на загляденье: уютная комната, как и все здесь обшитая сосной. Левая стена была слегка скошена, как в мансарде. Я подумал, что здесь слышен дождь, стучащий по крыше.
Старый с проплешинами ковер. Кровать с пружинной сеткой и матрацем, должно быть, ровесница старика, тумбочка с настольной лампой, небольшое окно, на которое я не обратил внимания с улицы.
Я вдруг испугался, что все это может ускользнуть : кто-то предложит большую цену, или старик передумает в последний момент. У меня возникло ощущение, что каждая дощечка здесь видима мною много раз, что это мечта, обросшая плотью, это мое, это для меня отныне и навсегда.
На вопросительный взгляд старика, ожидающего внизу, я ответил утвердительно. И вскоре домик стал безраздельно моим.
В отпуск я пошел в середине июня и в первый же день в компании нескольких развеселых друзей, у одного из которых имелся небольшой крытый тентом грузовичок организовал переезд в свою летнюю резиденцию с последующим запоминающимся новосельем. Покупка дачи произвела на друзей сильное впечатление. Меня они называли не иначе как «помещик» и «удельный князь», в один голос требовали праздника и я ,как не пытался, не сумел выдумать отговорку. Все эти праздники стояли поперек горла, хотелось побыстрее погрузится в загородное спокойствие и тишь, но если бы я принялся всё это объяснять, меня вероятно обвинили бы в скупости и презрении к дружбе. К тому же, так или иначе, а одному мне с переездом было не справиться.
Впрочем, из двух десятков мечтающих мне помочь, выбраться смогли только четверо.
Вещей было немного: телевизор с магнитофоном, доисторическая тумбочка, столик, немного книг и разная мелочь вроде посуды, кипятильника и старого шерстяного одеяла. От дальних родственников я вывез старый диван и кресло, чуть было не попавшие на свалку, но вовремя спасенные.
Кроме всего этого я взял с собой еще одну нужную вещь, о которой друзьям сообщать не стал, рассудив, что это вовсе не обязательно. Знал о ней только водитель. Я упаковал ее в чехол и спрятал в кабине за сиденьем. Эта была новая охотничья одностволка. Разрешение я получил довольно легко прошлым летом, благодаря кое-каким полезным знакомствам, хотя к охоте имел отношение не больше, чем негр к зимней олимпиаде. Я еще ни разу не стрелял из этого ружья и поводов пострелять не искал.
Собрав нехитрые пожитки, мы уселись в фургон и тронулись в путь: я в кабине с водителем, остальные в кузове на диване.
На окраине мы остановились у большого магазина, и я дал друзьям денег, купить чего-нибудь для праздничного стола, завещав тратить эти деньги с умом.
Этот завет они поняли по-своему. Звон стекла, сопровождающий их выход из магазина, привел меня в ужас. Я понял, что люди решили отдохнуть на совесть и что огонь в камине сегодня разводить не стоит.
Погрузив угощения в кузов, удалая троица чинно расселась на мебели моих дальних родственников и с хитрым блеском в глазах разрешила продолжить движение.
С того дня, как я познакомился с жирным разноцветным котом прошел месяц: дачный комплекс ожил и закурился дымами пиршественных костров. Голопузые дачники глазели на фургон из-за невысоких заборов. Переулки были столь узки, что машина ползла по ним, точно кит по реке, шурша ветками фруктовых деревьев, нависающими над дорогой.
На моем участке часть забора снималась, открывая заезд. Я выпрыгнул из кабины, чтобы сообщить пассажирам о прибытии на конечную станцию и обнаружил, что эти гады уже пьяны. Они сидели, хрустели маринованными огурчиками и хлестали водку из горлышка, передавая бутылку по кругу. Судя по всему, желания носить мебель в дом у них не имелось. Они ворчали и не хотели выходить. Я подумал, что неплохо было бы достать ружье и кого-нибудь пристрелить: лучше всех троих. Но какие-то остатки совести, по-видимому, еще жили в этих заблудших душах: они оторвались от вожделенного сосуда и хмуро полезли из кузова. Мы убрали секцию ограды , и фургон после филигранных маневров сумел таки втиснуться на участок, заехав задним колесом на цветочную клумбу.
С вещами мы управились быстро. Повозиться пришлось только с диваном. Заносить его пришлось в вертикальном положении, поворачивая то так, то этак. Если бы диван имел уши, он услышал бы немало интересного о своей персоне.
Когда подлеца наконец втащили в комнату возник вопрос куда его ставить.
Я хотел чтобы он стоял у стены напротив окон, но мешала лестница. В итоге мы поставили его прямо посреди комнаты, придвинув левым боком к стене, за которой были сени, решив, что на первое время сойдет и так.
Одностволку удалось пронести с огромным трудом, постоянно кто-то крутился рядом. Не придумав ничего оригинальнее, я поставил ее за холодильник.
После этого достал связку ключей, переданную мне стариком и, сняв со ставней большие замки, впустил в комнату солнечный свет.
Друзья, тем временем огляделись, сходили на второй этаж, оценили кладовку и кухню и, не в силах сдержать эмоции, обозвали меня «герцогом».
Впрочем, я и сам ощущал себя владельцем родового замка, любовно поглаживая сосновые стены.
Гости освоились на удивление быстро. Я еще наслаждался своими собственническими чувствами, а они уже во всю орудовали на улице: соорудили мангал из кирпичей, натаскали дров из поленницы на соседнем участке. На вопрос, как я объясню соседям эту контрибуцию, они рассмеялись нехорошим смехом и посоветовали не зацикливаться на пустяках.
Их преступная деятельность сопровождалась периодическими возлияниями, причём мой друг-водитель, покинув штурвал, принялся активно навёрстывать упущенное, противно причмокивая и блаженно улыбаясь.
Я, наконец осознал, что до завтрашнего вечера уединение мне не угрожает и, в сердцах плюнув, взялся за бутылку, дабы не выглядеть иконой, висящей посреди кабака.
Погода в этот праздничный день не баловала. Было тепло, но резкий ветер метался над землёй, слепо и внезапно меняя направление.
Пыль то и дело забивала глаза, а от дыма костра, казалось и вовсе нет спасения. К тому же над горизонтом громоздилось лиловое марево: там, вероятно, поливало как из ведра. и не было гарантии, что нас минует сия чаша.
Впрочем, довольно скоро меня перестали беспокоить и пыль, и дым, и всё остальное. На смену сварливому настрою пришли бурный восторг и понимание, что призыв тратить деньги с умом друзья поняли правильно. Я был счастлив, что у меня такие понятливые друзья, и в доказательство этого счастья лично возглавил очередной поход к соседской поленнице.
Мы пили, курили, жарили шашлыки и оглашали окрестности анекдотами – настолько похабными, что даже ветер устыдился, слегка умерив свой пыл. При этом мы жизнерадостно смеялись, если можно назвать смехом звуки, издаваемые оравой пьяных идиотов.
Шашлыки, пропитавшиеся сладостью краденных дров, получились отменные. Мы грызли сочное мясо, громко чавкая и обжигая губы, после чего – сытые и разомлевшие – переместились под крышу, где под злобные вопли магнитофона пили за «герцога» и играли в подкидного дурака, причём водитель, которому принадлежала колода, с завидным постоянством выходил победителем.
Часов в семь, когда солнце стояло ещё высоко, ветер стих совершенно, сделалось по вечернему уютно. Наши организмы, закалённые в клоаке ночных клубов, продолжали мужественно сдерживать атаки алкоголя, но с каждой новой атакой делать это становилось всё сложнее. Я чувствовал, как сознание начинает балансировать на краю чёрной глубокой ямы. Наплывы буйной весёлости чередовались с моментами, когда мы сидели с осоловевшими взглядами и отвисшими губами, пытаясь поймать утерянную нить карточной игры.
Друг-водитель, пребывающий в эйфории от своих бесчисленных побед, ни с того ни с сего поскучнел. Он тупо смотрел в свои карты, то и дело ронял их на пол, пытался побить козырного туза, а наши объяснения, что так делать нельзя выслушал с видом папуаса, познающего таинства высшей математики. Так ничего и не поняв, он вдруг побледнел, выпучил глаза и, зажав рот ладонью, склонился над паласом. К счастью мы вовремя осознали опасность и, схватив шулера в охапку, успели дотащить до крыльца, где он благополучно избавился от ощущения сытости.
Я был самым свежим из всей компании: чувство хозяйской ответственности за дом и участок в некоторой степени сдерживало порочные инстинкты и, наполняя свой стакан, я несколько раз грешным делом поскромничал. После драмы, разыгравшейся на крыльце, мне стало ясно, что надо вносить какие-то изменения в праздничную программу, иначе быть беде.
На моё предложение немного проветриться и осмотреть окрестности друзья отреагировали вяло: их опорно-двигательный аппарат пребывал в довольно плачевном состоянии, и они не понимали какой смысл можно обрести, расхаживая между домами на полусогнутых ногах.
Тогда я сказал им, что здесь имеется замечательный живописный пляж и пруд с холодной водицей, где можно от души поплавать. Слово «поплавать» я произнёс после некоторых раздумий, с сомнением всматриваясь в поглупевшие лица сотрапезников и думая, что, предложив им привязать камень к шее и спрыгнуть с моста, я поступил бы более гуманно.
К моему удивлению и испугу идею «поплавать» поддержал друг-водитель. После того, как его покинула сытость, он слегка взбодрился и предположил, что помимо водных процедур на пляже наверняка можно завести какие-нибудь приятные во всех отношения знакомства. Я не понимал какие выгоды могут извлечь из подобных знакомств трое созданий, отчаянно сражающихся с притяжением земли. Но у них слова водителя вызвали небывалый всплеск энтузиазма.
С большим трудом удалось отговорить водителя, который непременно хотел ехать на пляж в грузовике: мне вовсе не улыбалось вместо отпуска заниматься восстановлением чужих заборов.
Чего не удалось, так это убедить фанатов зелёного змия в том, что брать с собой на пляж водку вовсе не обязательно: меня подняли на смех и нарекли «старой девой».
Путь к пляжу был мне совершенно не известен, а тени между тем заметно удлиннились. Я опасался, что в темноте не сумею отыскать свой дом. Один раз пришлось спрашивать дорогу у какого-то необъятных размеров гражданина в панаме на голое тело, сидящего на веранде с огромной пивной кружкой в лапе. Друзья при этом вели себя беспардонно, откровенно паясничали, называли гражданина братом-землянином и предлагали пропустить стаканчик за здоровье «старой девы». Гражданин смотрел на этот спектакль хмуро и недружелюбно, но дорогу все-таки указал, спровоцировав этим целое извержение шутовских благодарностей и пожеланий холодного пива при жизни и на небесах.
Пользуясь указаниями брата-землянина, мы довольно скоро вышли к пруду и здесь моих незадачливых друзей постигло разочарование. Пляж был вправду хорош: много мелкого прогретого солнцем песка с торчащими то там, то здесь чахлыми ивовыми деревцами. Пруд занимал довольно большое пространство, но его, по-видимому, никогда не чистили: вода местами зацвела, что несколько портило положительное впечатление.
Впрочем, разочарование друзей было вызвано вовсе не видом цветущей воды. Пляж был пуст. Кроме нас здесь присутствовала только одна компания и вид она имела сомнительный, к приятным знакомствам не имеющий никакого отношения.
Компания состояла из четырёх особей (не могу подобрать иного слова) неопределённого возраста, поровну мужского и женского пола.
Женские особи походили на слегка уменьшенные копии бегемотов, натянувших для смеха купальники. В принципе ни я, ни друзья ничего не имели против бегемотов, считая, что это весьма достойные представители земной фауны, но заводить с ними приятельские отношения как-то не хотелось. Мужские особи, напротив, сложение имели костлявое, были небриты, нечёсаны и у одного из них недоставало левой руки.
Все четверо пили дешёвый портвейн, наливая его в эмалированную кружку, и заедали какой-то невообразимой гадостью из большой алюминиевой кастрюли. Судя по изобилию пустых бутылок и багровым расплывшимся лицам, их состояние было куда плачевнее нашего.
Наше появление нашло, как ни странно, живой отклик в этих пропитанных портвейном душах. Однорукий поднялся с песка, описал загадочную траекторию и приблизившись к нам, без лишних церемоний попросил табачку. Друг-водитель с мрачнейшим лицом вынул пачку и дал однорукому сигарету, мечтая только чтобы тот поскорее убрался и не смущал обоняние, однако мерзавец, окрылённый легкостью добычи, попросил ещё несколько сигареток для своих товарищей. При этом голос его звучал требовательно, а волшебных слов он по всей вероятности не знал.
Друг-водитель помрачнел окончательно и, спрятав пачку, порекомендовал алчному инвалиду, в целях сохранения последней руки, возвращаться к своим бегемотам.
В ответ послышалась нецензурная брань и я заметил, что товарищ инвалида поднимается с песка. В руке его было что-то весьма похожее на большой складной нож, но не это испугало меня, а то, как глаза моих друзей засветили азартом. Я понятия не имел, кто эти особи, пьющие портвейн, однако знал, что друзья завтра уедут, а мне предстояло провести здесь не одну неделю и начинать с убийства соседей в день новоселья было достаточно глупо. Я надеялся, что бегемоты в купальниках как-то повлияют на своих распетушившихся кавалеров, но они настолько отупели от вина, что, похоже, и не поняли сути происходящего.
Друг однорукого раскачиваясь приближался. Серые губы на его лице склеились в идиотскую ухмылку. Я с тоской подумал об одностволке, мирно стоящей за холодильником, а потом моя память дала сбой, по истечении которого я обнаружил в своих объятиях одного из друзей, он отчаянно вырывался. Трое, не поместившихся в мои объятия, задорно и весело колотили ногами инвалида и его воинственного собрата, корчившихся на песке и мычавших от нешуточной боли. По лицам моих друзей я понял, что устанут они не скоро. И тут неожиданно воскресли бегемоты. Они, точно по команде, всплеснули руками и не по-бегемотски пронзительными голосами завопили. «Помогите! Убивают!» - визжали они. Это было весьма банально и едва ли могло кого-нибудь заинтересовать в наше изощрённое время. Но этот отвратительный визг к счатью остудил раззадоренных палачей, и очень кстати, потому что души жертв уже готовились паковать вещи для отправки на небеса.
Мы развернулись и поспешно зашагали по берегу, морщась от жуткого верещания несущегося вслед.
Пляж вскоре кончился и потянулись заросли кустарников. Солнце стояло совсем низко. Вовсю звенели распроклятые комары. Состояние друзей заметно улучшилось, но на мои упрёки они, как и в случае с дровами, посоветовали не зацикливаться на пустяках, и я подумал, что ещё пара подобных пустяков и за мою голову здесь будет объявлена награда. А потом мы вышли на отличную поляну, на которой виднелись следы потухшего костра и лежало большое бревно.
Я попытался было заикнуться насчёт обратной дороги и темноты, но меня успокоили, сказав, что помнят дорогу как свои пять пальцев и принялись доставать из пакета водку и закуски. Через десять минут огонь уже весело потрескивал, едкий дым растекался по поляне, отпугивая ненасытных насекомых. Сделалось как-то уютно и тоскливо одновременно. Я принял стакан и не отнимал руки, пока он не наполнился. После этого стакана память превратилась в подобие колеса рулетки: чёрные провалы сменялись красными вспышками озарения.
Помню, как мы спотыкаясь и едва не падая шли по ночной улице и внезапно набрели на маленький магазинчик, работающий круглые сутки. Неизвестно для чего, мы купили бутылку водки и тут же, возле магазина осушили, запивая лимонадом. Помню, как в какой-то момент мы обнаружили, что нас четверо. Не хватало того самого друга, которого я сжимал в объятиях, не давая поучаствовать в избиении. Мы ходили, вглядываясь во тьму, матерились и выкрикивали его имя. Наконец мы обнаружили его, лежащего в зарослях лопухов и абсолютно равнодушного к окружающей действительности. Потом новый провал и новое озарение. Мы сидим на какой-то покосившейся лавочке и, едва ворочая языками, спорим в какую сторону следует идти.
Ещё один провал, выбравшись из которого я обнаруживаю, что мы втроём сидим на диване и пытаемся играть в карты. Другие двое уже не пьют и не пытаются играть в карты – они мирно спят на полу, накрытые старым шерстяным одеялом.
Масти расплываются перед глазами. Язык лежит во рту, словно безжизненный кусок мяса, но какой-то упрямый клочок сознания заставляет руку тянуться к стакану.
Всё плывёт и качается. Карты падают, но поднять их нет больше сил, впрочем, и нужды поднимать их тоже уже нет: всё равно не отличить красное от чёрного. Закрываю глаза и проваливаюсь в какую-то бездонную, заполненную мраком центрифугу. Делаю последнее усилие, чтобы приподнять веки. Странно, но это удаётся.
Я лежал на втором этаже на старом матраце, покрывающем пружинную сетку. Адское дневное солнце смотрело в окно. Хотелось холода и темноты. Сухость пронизывала горло, но чтобы напиться, надо было вставать и куда-то идти, а тело мне не принадлежало. Жуткая слабость, тошнота и мутное тяжёлое ощущение в животе. Мелькнула мысль: как я сумел забраться на второй этаж, не переломав кости. Мелькнула, но тотчас была забыта, как не имеющая значения. Жжение в глазах не давало навести резкость, в плавающем вокруг хаосе цветных пятен. С отвращением обнаружил, что матрац под головою мокрый и от него исходит кислый рвотный запах. Мелькнула ещё одна мысль, на этот раз совсем уж вздорная, что новоселье удалось.
Я встал, шатаясь от бессилия. Тошнота набухала при каждом движении. Зрение кое-как наладилось. Огромное красное пятно лежало в изголовье кровати. Кажется, последнюю водку запивали томатным соком.
Я выбрался из комнаты и грузно облокотился на перила, шумно дыша открытым ртом и заклиная тошноту. Внизу стояла тишина. Медленно, точно дряхлый удав, я стал сползать по деревянной лестнице, умоляя равновесие о милосердии.
Первое, что я обнаружил, спустившись, оказалось другом-водителем. Он сидел по-турецки на разложенном диване и, будто китайский болванчик, раскачивался взад-вперёд. Всё тело его было укутано в невообразимо измятую и грязную простынь, из-под которой торчало только безумное лицо с кровавыми навыкате глазами, обрамлённое дикими клочьями волос. Появление дряхлого удава он встретил взглядом, исполненным ненависти и отчаянья: ему предстояло сегодня садиться за руль. Было бы не лишним оповестить об этом пешеходов.
Рядом с другом-водителем, скрестив на груди руки, лежала ещё одна жертва новоселья. Глаза жертвы были открыты и, кроме ожидания смерти ничего нельзя было в них прочесть.
Третий мученик невозмутимо сидел на полу, прислонившись к камину, и с тяжёлой задумчивостью чесал подбородок.
Четвёртого – того самого, которого мы выуживали ночью из лопухов – обнаружить не удалось, впрочем, искать его на сей раз не потребовалось: он ввалился в комнату и, подобно набитому опилками чучелу, плюхнулся в кресло. После выяснилось, что он неожиданно проснулся на заре и, ощутив необъяснимую жажду в организме, выпил пол стакана водки. Затем, когда жажда поутихла, он вышел во двор, дабы посетить уборную. После посещения уборной ему внезапно сделалось нехорошо и он был вынужден провести последующее время на поросшей мягкой травой земле, где его изрядно покусали комары. Это была печальная, но весьма поучительная история.
Однако, история историей, а спасти нас могло только чудо, и это чудо стояло на столике среди объедков и окурков, горделиво искрясь в свете адского солнца.
Единственным, кого даже чудо было не в силах спасти, являлся друг-водитель, и он понимал это, продолжая с ненавистью и отчаяньем взирать из-под простыни на страшную действительность дня и на то, как четверо негодяев располагаются у столика, дабы испить чуда во имя врачевания.
Однако оставалось небольшое сомнение. Я глядел на искрящееся чудо, и тошнота пульсировала во мне, и казалась непобедимой. И красное пятно глумливо поддакивало тошноте, укрепляя небольшое сомнение.
Какое-то время мы сидели неподвижно, вглядываясь в бутылку, словно сфинксы – в египетские дали, а потом я торжественно и сумрачно перелил её содержимое в четыре стакана. Содержимое мелодично булькало, струясь в скорбной ритуальной тишине. А затем, вознеся к потолку красные исполненные смиренной мольбы глаза, мы выпили и закусили невкусным лимонадом и вновь замерли в ожидании неминуемой кончины.
Прождав кончину минут десять, мы закурили. Новое чудо появилось среди объедков и заговорщицки нам подмигнуло. И мы вновь выпили, и вновь закусили сладкой жёлтой гадостью. И вот уже карты появились в руках, и послышался робкий смех, и какой-то позабытый вчера анекдот всплыл их пучин памяти и разгладил радостью опухшее лицо бытия.
Друг-водитель был мужественным человеком и, слушая скрип его зубов, мы вознесли тост за мужество, после которого наш печальный стоик уполз на второй этаж, обмотавшись полюбившейся простынью и злобно ругаясь. Впрочем, он сразу возвратился, не в силах соседствовать с красным пятном воспоминаний, проклиная водку и с завистью глядя на наши беспечные лица.
Полегчало ему лишь к вечеру после того как он истощил запас имевшихся в памяти ругательств и выпил три литра минеральной воды, принесённых заботливыми друзьями из обнаруженного давеча магазинчика. Пока заботливые друзья отсутствовали, мы сидели на даче в атмосфере досадного молчания, ибо были людьми из разных плоскостей реальности.
Он молчал, так как не имел физической возможности вести связную речь, а мог только ругаться и проклинать водку, в то же время мечтая о ней. Я же молчал, не имея привычки беседовать с самим собой. Здоровье вернулось в разрушенное новосельем тело. Я уже начинал тяготиться компанией, мечтая о том, как наконец-то разожгу огонь в камине и сяду в кресло под потрескивание соседских поленьев.
Друзья вернулись из магазина в самом весёлом расположении духа. Помимо воды они принесли с собой две бутылки водки и огромное количество пива на обратный путь: они собирались возвращаться в город на электричке, потому что мягкого дивана в кузове больше не было. Впрочем, необычайная их весёлость объяснялась не предвкушением романтической поездки по железной дороге с пивом и картами. Оказалось, что возле магазина они встретили вчерашнего инвалида. Под глазами инвалида были огромные лиловые синяки, губы распухли как у верблюда, а нос напоминал бесформенный картофельный клубень. Инвалид был сильнейшим образом пьян, друзей не узнал и не вспомнил, чему я весьма порадовался.
Всё оставшееся до их отъезда время, мы провели бесцельно и бестолково: пили, ели, курили, играли в осточертевшие карты, говорили ни о чём и ни для чего.
Во мне вдруг проснулась какая-то неизбывная тоска и было вдвойне тоскливо и досадно оттого, что я видел как довольны друзья подобным убиванием времени.
Настроили телевизор: комнатная антенна давала сносное изображение только на двух каналах, но по ним шла такая нестерпимая чушь, что моё настроение не только не сделалось лучше, но, напротив, стало совсем скверным; я ожидал отъезда друзей с нетерпением.
Наконец они уехали. Друг-водитель должен был довезти их до станции. Опьянели бедолаги к этому времени не на шутку и поездка с пивом на электричке выглядела очень сомнительным мероприятием, но мне, честно говоря, было уже наплевать и никакие переживания по этому поводу меня не посетили. В конце концов это их выбор.
Друг-водитель долго мучительно выруливал с участка, едва не снеся соседский забор. При этом он отчаянно потел и ругался на чём свет стоит. Но всё обошлось. Друзья помогли мне поставить на место секцию ограды и погрузились в кузов грузовичка, после чего мы попрощались жестами и машина скрылась за поворотом. Вскоре затих рокот мотора, осела пыль, взметнувшаяся из-под колес: я остался один.
Тяжелые облака уже розовели над горизонтом, неутомимые комары звенели у лица, на душе было пасмурно и неуютно и, что самое отвратительное, я не мог понять в чем причина моего состояния. Должно быть, я просто устал.
Вспомнились бодрые раскрасневшиеся лица друзей. Они умели быть веселыми несмотря ни на что. Впрочем, после отступления тошноты я пил очень мало, больше делая вид. Просто не хотелось. Но теперь, когда вожделенный покой и уединение был, казалось, обретен мною, почему-то появилось жуткое желание наверстать упущенное – напиться и уснуть, закрыться в доме, подняться в спальню и пить, пить без магнитофона, без телевизора, пить на брудершафт с тишиной и печалью, потом упасть на жесткий холодный матрац…
Я вспомнил о красном пятне и содрогнулся, точно меня ударили наотмошь пудовой ладонью.
Наверху красное пятно, внизу объедки, окурки, пустые бутылки, грязь и мусор новоселья.
Я вошел в дом. В нижней комнате воздух был пронизан сладковатым запахом сигаретного дыма. На столике громоздились тарелки с намертво присохшими следами закусок и пятнами застывшего шашлычного жира. Стаканы были захватаны настолько, что стекло казалось матовым. Безобразные огрызки, колбасные шкурки, рыбьи потроха и гора окурков, варварски раздавленных пьяными пальцами: незатейливые символы ушедшего веселья.
Праздник вошёл в мой дом, не потрудившись вытереть у порога свои свиные копыта. Он наследил на паласе, отравил воздух табачным смрадом, а потом попрощался и ушёл, сыто довольно похрюкивая.
Чертыхаясь, я взял в сенях ведро с веником и совком и вернулся в комнату. Сложил диван. Под ним что-то белело. Это была позабытая игральная карта. Она лежала рубашкой кверху. Я поднял её, пытаясь угадать. Почему-то не сомневался, что масть чёрная. Перевернул. На меня, ехидно улыбаясь, смотрел червонный валет. Я ухмыльнулся в ответ и положил карту на телевизор, подумав, что друзья едва ли заметят пропажу.
Потом я немного постоял, изнывая от отвращения к неизбежности и, устало по-стариковски ворча, взялся за веник. Подметя сор с паласа, я сложил пустые бутылки и коробки из-под сока в полиэтиленовые пакеты и отнес их на свалку, под которую был весьма удачно приспособлен небольшой овраг недалеко от моего дома, впрочем, приспособлен не мною, так что волноваться было не о чем.
Зато массу поводов поволноваться я получил колдуя над посудой в ледяной воде с куском скользкого мыла в негнущихся пальцах. Благо, что старик, а может кто ещё приспособил колонку на участке. Дачникам, не имеющим этого удобства, воду подавали по какому-то затейливому графику, известному одному всевышнему, вследствие чего их участки были заставлены бочками и вагонетками, хранящими стратегические запасы влаги.
Хотя это было наивное утешение для человека, сидящего на корточках у колонки и пытающегося в сумерках отскоблить от тарелок всю эту присохшую дрянь при помощи ножа и ногтей и ощущающего холод, боль и ненависть ко всякого рода новосельям.
Пытка водой закончилась затемно, когда я, расставив посуду на кухонных полках, притащил к колонке матрац и сколько смог отмыл несносное красное пятно. Сил, возвращать матрац на второй этаж, уже не было: я бросил его на забор и, закрыв входную дверь на крюк, повалился на диван, не сомневаясь что тотчас усну.
Однако я ошибся. Странная непонятная бессонница незримо прокралась в дом и села у изголовья дивана, слушая вместе со мною, как ветер ходит задумчиво взад вперёд по узкому переулку и глядя вместе со мною как лиловая ночь шевелится за окном.
| Далее