В течение пятнадцати лет после того августовского вечера, когда у синего вокзального киоска он разлил бутылку «Кориандровой горькой» по четырем граненым ста канам, а потом, уже стоя на подножке вагона, разгладил усы и свистнул вдруг, да так по-паровозному громко и резко, что даже проводница, вздрогнув, заругалась, – вот в течение всех этих пятнадцати лет мне время от времени казалось: сейчас, здесь (и неважно, в каком городе), на улице или в метро, я увижу высокую суту ловатую фигуру с острыми плечами, в ковбойке и парусиновых брюках, и правое острое плечо дернется, и в широкой впалой груди послышится гулкое «гум-гум», и тогда я подойду сзади и скажу: «Здравствуйте, Р.Б.!» И он обернется, и я увижу, что это не он, совсем другое лицо, и усы не те, или совсем никаких усов, и я даже обрадуюсь, что это не он, и слава Богу, опять пока не он! И скажу: «Извините, пожалуйста, я обознался...»
Но всякий раз, подходя к сутулому человеку с острыми плечами, я уже видел свою ошибку, и мне ни разу даже не пришлось извиняться.
* * *
Было свежее крымское утро в начале августа 1969 года. Еще вчера решели, что первым же автобусом едем в Феодосию – увидеть морские пейзажи Айвазовского, киммерийские гуаши Волошина, ощутить атмосферу портовой романтики, вдохновлявшую Грина. Встали рано. Вдоль дороги к автобусной станции, на обочинах, стояли столы, на них – бутылки кефира и караваи украинского хлеба. Веселые продавщицы громко приглашали прохожих позавтракать.
Автобус «Судак-Феодосия» уже стоял наготове, пыхтя и отфыркиваясь. С трудом удалось найти указанные в билетах места для жены и сына,– всё заняли-заслонили-заполонили толстые шумные хохлушки с мешками, семечками и веселым приморским «суржиком», одинаково понят ным для всех местных и приезжих. Но вдруг...
Потный поток хохлушек стал прозрачным и призрачным… Из двери автобуса я увидел на остановке... – да, высокого сутулого человека с острыми плечами. Все на месте – черные усы, гладкие черные волосы, ковбойка и парусиновые брюки. Вот сейчас… правое плечо... ну да, правое плечо дернулось, и я отчетливо расслышал гулкое «гум-гум». Я выбрался из авто буса. Он стоял, держа руки в карманах, смотрел поверх голов и не спешил на посадку.
– Простите...
– Да?.. (Лицо повернуто ко мне, но взгляд ищет что-то за горизонтом.)
– Вы... не были в пятьдесят втором - пятьдесят четвертом году в Мариинске?
– Да, я там был... – и он уперся в меня колючим зеленым взглядом.
– Тогда – здравствуйте, Р.Б.!
– Пардон, вы – кто?.. Неужели?.. Колька, сволочь!.. – и он, как писали в старинных романах, заключил меня в свои железные объятия.
Никуда не денешься – это действительно он, натуральный Р.Б., собственной персоной, со всеми своими, как он выражался, атрибутами и аксессуарами. Пока он расспрашивал меня – кто я, где я, как я, с кем, куда и почему, я вдруг подумал, что, если он остался самим собой, у него должна быть при себе какая-нибудь необычная вещь. Ну, например, пистолет Лепажа или бронзовый циркуль времён Коперника.
Когда мы вошли в автобус, он, прежде чем садиться, пожелал познакомиться с моим семей ством. Фертом подошел к моей жене, картинно изогнувшись, приложился к ручке, демони чески шевельнул усами и уже оскалился было, чтобы громогласно, как всегда, произнести свое эффектное имя, – но она его огорошила:
– Я знаю, вы – таинственный Р.Б., мистический друг юности моего супруга!
У него дернулось плечо, «гум-гум», он ещё раз приложился к ручке, а потом все же не остался в долгу и выдал, адресуясь ко мне:
– У вашей благоверной ярко выраженный азиатский тип лица. Как я вас понимаю! Нам, русским, это всегда было необходимо. Одному нужна полонянка, другому – повелительница... что вообще-то одно и то же!
Потом он широким мужественным жестом протянул руку нашему сыну:
– Нам ехать долго, и с тобой, Ян, мы еще поговорим. Я скажу тебе, кем ты станешь в будущем. Учти – я никогда не ошибаюсь!
И только после всего этого он пожелал сесть. На весь салон было объявлено:
– На одном из сидений стоял серый металлический ящик с кожаной ручкой. Так вот, на этом самом месте должен сидеть я!.. Вы позволите?..
Ящичек сразу же нашелся, и загорелый юноша в черных очках неохотно поднялся с места. Р.Б. смачно уселся и положил ящичек себе на колени. Нежно поглаживая молотковую эмаль, он громко пояснил:
– Здесь – зрительная труба тридцатишестикратного приближения. Редкая вещь, хотя истоила мне всего девяносто рублей. Она займет достойное место в моей коллекции... Однако дайте я на вас посмотрю... Нет, не узнал бы! Сколько же вам лет? Постойте, сам скажу... Тридцать четыре! Уже – тридцать четыре! А мне – всего только сорок семь! Выгляжу, как видите, прекрасно и чувствую себя соответственно. Могу любого сбить с ног одним ударом! (Этого он мог и не говорить…) Да... Пятнадцать лет... Моему Серёжке – четырнадцать. Вы не знаете? У меня сын – Сергей. Весь в меня!
– А я помню вашу жену. Тогда, в пятьдесят четвертом...
– При чем здесь жена пятьдесят четвертого года? Мало ли кто у меня был?.. Мы живем втроем – мама, я и Сергей!
– Так, значит, Магда Францевна?..
– Да она не только здравствует и благоденствует – она моложе своих лет! Очень просто – вычитает из возраста восемь лет заключения… в вашем родном городе... Однако – я расселся, а вы стоите? Пуркуа? Варум?
– Да мест нет... Ничего, мне вполне удобно...
– А сейчас будет еще удобнее! Верочка, вы видите, я встретил старого друга, и нам надо поговорить. Он порядком старше вас, и я думаю, что около часа ваши ножки потерпят виб рацию металла?
Оказалось, что рядом с Р.Б. сидела дева лет двадцати и с обожанием ловила каждое его слово, даже не ей адресованное. Усы Р.Б. нетерпеливо шевельнулись. Верочка со вздохом встала и покорно уцепилась за поручень. Стало ясно, что она не сядет, если даже место останется свободным. Воля повелителя!
Не знаю, что заставило меня взглянуть на номер кресла. Я нисколько не удивился, увидев, что этот же номер и на моём билете...
Автобус бодро бежал по твердому, нагретому солнцем Крыму. Все окна были открыты, и сухой степной воздух, сохраняя в салоне тепло, не оставлял в нем ни кубика духоты. Р.Б. притянул деву за шею и стал что-то говорить ей на ухо. Я огляделся вокруг – все пассажиры автобуса глазели на нас, точнее, на Р.Б. И я вспомнил, что точно так же смотрел на него в первые дни нашего знакомства.
* * *
Это было летом 1952 года. Медленно тянулись каникулы в преддверии десятого класса. В один прекрасный день я обнаружил себя в дружном коллективе художественной самодеятельности клуба имени Л.П. Берия, или просто клуба Сиблага МВД. Втащили меня туда старые друзья Толя Цыган и Гена Декадент, активисты самодеятельности. Толя открыл в себе актерский талант. Он блестяще сыграл в школьном спектакле Пимена-летописца. В благородном старце с конопляной бородой, закрывающей впалую грудь и достающей до согбенных дрожащих колен, невозможно было узнать стройного юного брюнета кавказского типа. А как он произносил: «Подай костыль, Григорий!» Как принимал костыль! На репетициях «Григорий» подавал вместо костыля лыжную палку. Узнав об этом, Толин дядя-оперативник возмутился: «Искусство должно быть реалистическим!» В день пре мьеры он выпросил у знакомого инвалида запасные костыли – настоящие, с опорами для рук и подмышек, – и принес их за кулисы. И когда «Пимен», поднимаясь, попросил костыль. «Григорий» подал ему оба. И старый летописец пошел из кельи, поджав для натуральности одну ногу и опи раясь на новенькие, блестящие алюминиевые костыли.
Какие были аплодисменты! И как хохотал, сползая бессильно с кресла, директор школы, грозный Гольденберг! И как в отчаянии хватался за голову руководитель драмкружка, режиссёр-профессионал Клавдиев, однокурсник Бориса Андреева и Петра Алейникова, норильский коллега Иннокентия Смоктуновского!
Гена Декадент (а как ещё могли звать в 1952-м году высокого тощего парня, носившего на голове не «бокс» или «полубокс», а гладкие густые волосы до плеч?), играл на всём, что попа дало под руку. А еще он мастерски бил чечётку. Меня он обучал игре на семиструнной гитаре. Вот с такими талантливыми друзьями явился я, как у нас говорили, в «Берию». :
В «Берии» тогда входил в моду джаз, называемый официально эстрадным ансамблем. В этот ансамбль включили и меня. Руководил нами аккордеонист Эвир Ленивцев. На скрипке играл мон тёр Вася, на гитарах – Толя и Гена. Мне дали огромную балалайку-контрабас. Саксофона не было, его искусно имитировал на аккордеоне Эвир. А партию фортепиано вела Магда Францевна, бес конвойная заключенная. Ученица композитора Глазунова, она была ранее директором музыкального училища в большом областном городе.
В тот день мы репетировали вальс «Осенние мечты». «Начали!» – уже, наверное, в десятый раз сказал неутомимый Эвир («Эпоха Войн и Революций»), растягивая аккордеон. Гитаристы ущипнули средние и басовые струны. Вася повёл смычком. Магда, морщась, как от изжоги, дотронулась до клавиш. Я, перехватывая гриф контрабаса, начал ударами расчёски срывать с толстых струн тупые, отрывистые звуки. Магда морщилась всё сильнее. Эвир горестно разма хивал длинным носом.
Вдруг за кулисами послышался громкий издевательский смех, и кто-то вызывающим тоном изрёк:
– Это что – румынский оркестр на принудительной свадьбе? Или просто работает комиссия по уничтожению списанных инструментов?
Играть после таких слов было невозможно. Все повернулись в сторону говорившего, и он вышел из-за кулис. В те времена в нашем городе можно была встретить самых разных типов, но такого я видел впервые. Не знаю, почему, но он показался мне изысканно одетым, хотя на нем был какой-то брезентовый китель и явно не шерстяные тёмные брюки. Смуглое лицо с прямым тонким носом, цепкие зеленые глаза, узкие черные усы. Он вошёл и остановился. Магда ахнула, встала с табуретки и тихо пошла к нему, сильно наклоняясь вперёд. Он подхва тил её, обнял, сказал еле слышно: «Мама...» Так они стояли минуты три, потом он усалил Магду и заговорил, по мере разворота к нашей компании возвращая прежнюю интонацию:
– Я очень рад, что тебя расконвоировали, я тоже последние годы был бесконвойным... Приехал час назад, нашёл клуб имени нашего благодетеля, иду по коридору – и вдруг слышу твою игру... Откуда в этом городе Бехштейн?.. Да, слышу твою игру, но – на фоне какого-то шума, визга, дребезжания... Мама, неужели ты вынуждена иметь дело с этой компанией?
Магда счастливо улыбалась и согласно кивала, вытирая слезы.
– Но, мама, неужели нельзя тебе одной исполнить этот вальс на прекрасном инструменте? Или хотя бы вот этому юноше, на его аккордеоне – кстати, прелестная австрийская работа... Но зачем все эти шумовые эффекты? – он повел усами на нас. – И самое интересное, – ткнул он пальцем в мой контрабас, – зачем здесь этот... балалай?
– Это не балалай, а контрабас! – не дал мне ответить Эвир и тут же добавил: – Но в данном случае это неважно… Играли плохо! Репетиция окончена. Завтра в это же время! Магда Францевна, мы вас поздравляем... – и наш маэстро решительно впихнул свой прелестный австрийский аккордеон в не менее прелестный австрийский футляр.
Мы разошлись по домам. Я понял, что одну из множества дорог, открытых перед советской молодежью, перекрыл для меня издевательский шлагбаум. «Балалай!» Надо же...
А человека с усами я встретил в этот же день, к вечеру. Он остановил меня на улицеи сказал: «Познакомимся!» Рука была сухая и сильная, в энергичном пожатии не ощущалось ни иронии, ни превосходства. Тогда я и увидел, как дергается его правое плечо, и услышал «гум-гум». Он сразу же объяснил:
– Ранение легкого, сквозное – Севастополь... А это, – он наклонил голову и показал неро вно заросший рубец, – это Керчь-Эльтиген!
– Вы моряк?
– Морская пехота, батальонная разведка, капитан-лейтенант… Было! Теперь – о главном. Всё, что я говорил в клубе, относится только к вашей игре на этом инструменте – не более того. Лично вы мне интересны, как, несомненно, и я вам. Именно поэтому мы и сошлись в этой точке земного шара, в определенный день и час. Далее. Можете звать меня по имени-отчеству, можете – по фамилии, но между словами «мистер» и «сэр». Можно и по-американски, одними инициалами – Р.Б. Правда, я их, американцев, не очень люблю, хотя и уважал когда-то, до войны... и до встречи с ними на поле оной. Вояки они оказались так себе. Молодцы, когда десять ковбоев с кольтами на одного индейца с кремневым ружьем... Мне англичане более симпатичны. Во всех смыслах. И что важно – умеют посмеяться над собой. Ценное качество – нам его не хватает. Знаю по себе – я над собой смеюсь только в полном одиночестве или вместе с мамой. Если вы это усвоите, мы будем друзьями. Пока, сэр!..
* * *
Р.Б. тронул меня за плечо, вернув к 1969 году:
– Я очень хочу, чтобы вы побывали у меня дома. Увидите уникальную коллекцию. Зритель ные трубы и старинные хронометры. Вы не собираете старинные хронометры? Напрасно! Весьма увлекательно и познавательно. В прошлом году мой гость, переводчик из ФРГ, предлагал за хронометр XVIIIвека новенький «Фольксваген». Но зачем мне этот «ваген» или какой другой? Человек должен быть свободен!
Все это он вещал громко, как с трибуны. Мне было несколько не по себе, но никто в автобусе и не пытался сделать ему замечание, хотя южная публика до этого великая охотница.
– А ещё я люблю рассматривать лица окружающих, выискивая на них печать одухотворённости... или хотя бы мысли! Но это такая редкая жемчужина – мысль! Я уж не говорю об одухотворенности… Ну где она, одухотворенность? – он сокрушенно повёл глазами по салону автобуса. Публика молчала. Я тоже.
– Где одухотворённость, я вас спрашиваю? – повторил Р.Б. Я не знал, где одухотворенность. Верочка, видимо, знала – она потянула повелителя за рукав. Но он, понизив голос и добавив интимных ноток, пресёк ее посягательство:
– Верочка, я встретил друга, и мы с ним беседуем. Бе-се-ду-ем! С вами же мы провели – и чудесно – две недели, и вы ни разу не пытались вызвать меня на беседу! Так обойдемся и сейчас, синьора!
Бедная дева часто-часто моргала. В салоне висела тишина. Все слушали Р.Б. Смотрели не в окна – только на Р.Б. А я, услышав «синьора», снова вернулся в 1952 год.
Он снимал тогда комнатушку в частном доме на Транспортной улице. Обычно я заставал его лежащим на железной кровати, застеленной суконным одеялом. Он читал или, реже, писал что-то карандашом в толстой тетради. Иногда он виноватым голосом просил прийти завтра, пото му что сейчас у него «получается». Чаще же откладывал работу, и начиналось наше совместное путешествие по закоулкам его знаний и впечатлений. Нередко я заставал у него «синьор». Только раз он, не открывая, сказал резко, что занят; во всех других случаях он произносил: «Простите, синьора, с вами было чрезвычайно интересно, а теперь я должен принять гостя!» И синьора уходила, бросая злобные взгляды – нет, не на него, а почему-то на меня!
Писал он стихи, рассказы, пьесы. Где-то они печатались – я видел на столе корешки пере водов из газет Саратова, Новгорода, Киева, из каких-то неизвестных мне журналов. Я просил почитать, но он всё откладывал: «Это не шедевры. Потом...» И первым прочитал мне не своё. «Слушайте, – сказал он, – этих стихов вы еще долго нигде не прочитаете и не услышите. Запомните фамилию автора – Гумилев!»
И он читал мне Гумилёва несколько вечеров. Долго ещё образ прекрасного поэта ассоциировался у меня с чертами Р.Б.
Были и его, Р.Б., стихи. Запомнились отдельные строфы «Уральского скита»: «Здесь в прошлом тонет каждый миг. В большой печи трещат поленья. И тянет запахами тленья От заключённых в кожу книг... Восьмиконечный строгий крест Хранит далекую обитель, И даже волк, таежный житель, Не обижает этих мест...» А на оторванном листке численника я прочи тал написанное карандашом: «Меня казнят. Костра задушен дымом, Я повторю в душе свои грехи. Но никогда трусливым псевдонимом Не подпишу мои стихи!».
... Странно я чувствовал себя, выходя от него. Все волновало – и новые знания, и сладость запретного плода (он предупреждал, о каких авторах не стоит говорить в обществе), и ощу щение чего-то необычного, нездешнего, далёкого от привычного мне провинциального сибир ского мира...
Несколько раз я прокручивал в уме его жизнеописание. У нас было немало «залетных птиц», и разных историй мы слышали множество, да и доверчивостью излишней юные туземцы послево енной лагерной Сибири не страдали... Но жизнь Р.Б., изложенная им в один из дней, так резонировала с тем, что читалось в затрепанных, подклеенных, не раз переплетённых книгах изобильных казенных и домашних библиотек! (Не только каторжной, но и книжной была Сибирь...) И душа начитанного старшеклассника впитывала всё, что увлеченно вещал тридцатилетний хищноусый офицер и поэт, прошедший адские круги войны и зоны...
Отец Р.Б. был генералом, оставил семью, когда сыну было 12 лет. Р.Б., окончив школу в 16 лет, убежал из дома. Ходил юнгой на паруснике. На Чёрном море попал в компанию контрабандистов. Поступил матросом в торговый флот. Был в кругосветном плавании. Турция, Индия, Япония, Америка... Поножовщина в Сан-Франциско. Любовь с юной китаянкой на острове Таити. Ночевка в лепрозории. Любовь с негритянкой в Рио-де-Жанейро...
Когда я шёл от Р.Б. под грузом впечатлений, окружающая действительность виделась мне жал кой и убогой. Сошло наваждение под вечер, когда я, сам не зная зачем и презирая себя, прикинул на бумаге: сколько времени понадобилось бы человеку на все эти плавания, странствия, переходы? Оказалось – лет пять. А у него – два года... И ещё он до войны успел окончить два курса филфака в Новгороде. Да... Математика растворила романтическую оболочку, и я вдруг разозлился – на него и на себя. Потом стал подробнее вспоминать его рассказы, и мне показалось, что разные эпизоды звучали с разными интонациями. И выражение лица его менялось. Может, он просто испытывал меня? На глупость, на легковерность? Но так хотелось верить, что необыкновенные приключения бывают не только в авантюрных романах...
... А может быть, просто он делал все быстрее, чем другие?..
Цифры – трезвые и убедительные – целую неделю удерживали меня от визитов к Р.Б. И тогда он явился сам! Мы со Светкой сидели на кухне, увлеченно поедая только что собранную черемуху. Бабушка чистила картошку. Он вошёл, снял кепку: «Мир дому сему!» Поклонился бабушке. Поблагодарил за приглашение присесть. Попробовал черемухи. Полистал альбом с фотографиями. Спросил, когда и где погиб отец. Разговор пошёл о войне. Он рассказывал о своих фронтовых делах, о разведке, о пленных немцах и румынах, о рукопашных схватках. Все было просто, реально и – куда страшнее портовых драк и ночёвок в лепрозории. Я понял: здесь он не сочинял, а вспоминал.
Светка спросила:
– А какой у вас был самый-самый страшный момент?
– Самый-самый? Пожалуй, атака немецкого женского батальона. Представляете? Три сотни разъярённых пьяных баб, косматых, рас трепанных, несутся с визгом на наши окопы. Мы растерялись – как стрелять в женщин, даже вооружённых автоматами? Не привыкли мы с ними воевать... Немцу проще: был бы приказ – будет исполнено! Мы отступили… Я так драпал!.. Потом наш батальонный комиссар, политрук, участник гражданской, напомнил: «Ребята, это – война. А вы – военные, они – тоже. Вот и воюйте... Подпустите ближе, не высовывайтесь, а потом – как учили: штыком-ножом-прикладом…». Ко мандир одобрил и повторил этот совет как приказ. Мы сделали всё аккуратно. Положили всех. Больше таких атак не было... Между прочим, все эти немки оазались светловолосыми, и я с тех пор не переношу блондинок! – перешел он на легкий тон.
Тема сменилась. Все помолчали. Черемуху подмели. Бабушка насыпала горку кедровых орехов, предложила гостю. Он отказал ся, – мол, не люблю. «И я не люблю, – сказала бабушка, – с тех пор, как зубов нет». Р.Б. весело захохотал и, показав недостаток зу бов, пояснил, что в лагере переболел цингой.
– Ну, вы еще молодой, у вас новые вырастут, железные, – уте шила бабушка.
– Если уж вставлять, то золотые или натуральные, человечес кие! Вот, помню, штурману нашему в Японии...
* * *
Слово «Япония», произнесенное в 1952 году, срезонировало с этим же словом здесь, в крымском автобусе 1969 года. О Японии он вёл речь в связи с возрождением этой страны, умеющей гениально перерабатывать элементы европейской куль туры, не теряя национального достоинства. Вещал Р.Б. вдохно венно, и я заметил, что его новые зубы всё-таки пластмассовые. Что делать!.. А он от Японии перешел к Азии вообще, заговорил о женщинах Востока. Неужели, подумал я, опять о любви с кита янкой на острове Таити? Нет, другой мотив...
– Панмонголизм! – гремел он на весь автобус. Публика молчала, заворожённо слушая. – Панмонголизм! Хоть имя дико, но мне ласкает слух оно! Вы знаете, мне оно тоже ласкает слух, равно как монгольские имена и топонимы. Бурундай! Магсаржав! Хайлар! Керулен! Сильный, мужественный язык. Мечтаю там побывать. А то чёрт знает что: в Польше был, в Германиях, Японии, а в Монголии, в самой континентальной Азии, – нет... Стыдно – ведь мы же всё-таки азиаты!
Тоже мне, азиат! Я не удержался:
– Я-то – да, сибиряк! Но вы же – новгородец, какая там Азия?
– А тот гений, который сказал: «Да, скифы мы, да, азиаты мы» – он даже по фамилии немец! И все-таки – русский, азиат. Нет, милый мой, только азиатская страна может так перемешать и переварить в своём котле, как Россия-матушка... Или мачеха, если точнее... А кстати, вам известна гипотеза, что предки славян не из Припятских болот выползли, а явились миру из степей Алтая и Казахстана?
... В Казахстане он отбывал часть срока. Был табунщиком – пас лошадей в степи. Сейчас он должен об этом вспомнить – ну вот, уже рассказывает... Интересно, покажет шрам на ладони? Да, вот она, розовая полоса, ровная, без изгибов – след от ножа. Табун хотели угнать двое бандитов – знали, что пасут коней два безоружных зэка. Но не знали, что один из них – разведчик морской пехоты. И когда одного табунщика, оглушив, связали и стали подбираться к другому – перед ними предстал Р.Б.! Непросто представить себе последующую сцену у вахты: бесконвойный зэк, по-ковбой ски картинно сидя на мохнатой и злой «монголке», вручает охране трофейный карабин и двух связанных арканом субъектов – одного с искривленной шеей и черным пятном на месте глаза, другого с про стреленной рукой и расцвеченной физиономией. А у самого левая ладонь рассечена до кости и перевязана рукавом рубашки...
Население автобуса слушало, замерев. Верочка хлопала глазами.
– Вас, конечно, реабилитировали? – спросил я.
– Ещё в пятьдесят пятом. С восстановлением воинского звания и наград. А годы неволи зачтены как срок службы в офицерском звании. Бумага за подписью маршала Конева. Мама тоже реабили тирована. Иначе как бы пустили за кордон?.. В Польше – на родине мамы – и в обеих Германиях я побывал по литературным делам. Оказывается, меня сложно переводить на немецкий! Польские, испанские, французские переводы читаю с удовольствием, а немецкие... Какие-то нюансы теряют ся... Решил переводить сам – я ведь немецким владею в совершенстве!..
* * *
«Сейчас будет Щебетовка. Здесь приличный пищеблок!» – объявляет Р.Б. и ведет алчущих перекусить. Перекус оказался плотным – назад публика еле тащится, но Р.Б. лёгок и бодр. В салоне многие задрёмывают. Но – не Р.Б. Едем дальше. Крым звенит под колесами могучей львовской махины. Во дитель – лихач, как, похоже, все крымские шоферы...
Я – к Р.Б.: «А вы сейчас в каком жанре? Поэзия, проза?» – «Я – драматург! – отрекомендовался он во всеуслышание. «Помните мою пьесу «Серые глаза?» Я написал её ещё в зоне. Так вот, начиная с 1961 года, она прошла в театрах Новокузнецка, Вольска, Саратова, Берлина и даже Варшавы! Идут спектакли и по другим пьесам, на темы войны, разведки; жду разрешения органов на пьесу об одном неизвестном разведчике, но вряд ли получу – там есть нюансы... Так вы помните «Серые глаза»?»
Ещё бы мне не помнить! Я помню даже ту тетрадь, сшитую из листов разного цвета и качества, и помню страницы, исписанные то простым, то химическим карандашом, со следами дождя, прибитых комаров и мошки; отпечатки пальцев, мелькавшие на страницах рукописи, состояли из древесной смолы, ржавчины и машинного масла. Не меньшее впечатление, чем тетрадь, произвела и сама пьеса. Суть вкратце такова.
Но всякий раз, подходя к сутулому человеку с острыми плечами, я уже видел свою ошибку, и мне ни разу даже не пришлось извиняться.
* * *
Было свежее крымское утро в начале августа 1969 года. Еще вчера решели, что первым же автобусом едем в Феодосию – увидеть морские пейзажи Айвазовского, киммерийские гуаши Волошина, ощутить атмосферу портовой романтики, вдохновлявшую Грина. Встали рано. Вдоль дороги к автобусной станции, на обочинах, стояли столы, на них – бутылки кефира и караваи украинского хлеба. Веселые продавщицы громко приглашали прохожих позавтракать.
Автобус «Судак-Феодосия» уже стоял наготове, пыхтя и отфыркиваясь. С трудом удалось найти указанные в билетах места для жены и сына,– всё заняли-заслонили-заполонили толстые шумные хохлушки с мешками, семечками и веселым приморским «суржиком», одинаково понят ным для всех местных и приезжих. Но вдруг...
Потный поток хохлушек стал прозрачным и призрачным… Из двери автобуса я увидел на остановке... – да, высокого сутулого человека с острыми плечами. Все на месте – черные усы, гладкие черные волосы, ковбойка и парусиновые брюки. Вот сейчас… правое плечо... ну да, правое плечо дернулось, и я отчетливо расслышал гулкое «гум-гум». Я выбрался из авто буса. Он стоял, держа руки в карманах, смотрел поверх голов и не спешил на посадку.
– Простите...
– Да?.. (Лицо повернуто ко мне, но взгляд ищет что-то за горизонтом.)
– Вы... не были в пятьдесят втором - пятьдесят четвертом году в Мариинске?
– Да, я там был... – и он уперся в меня колючим зеленым взглядом.
– Тогда – здравствуйте, Р.Б.!
– Пардон, вы – кто?.. Неужели?.. Колька, сволочь!.. – и он, как писали в старинных романах, заключил меня в свои железные объятия.
Никуда не денешься – это действительно он, натуральный Р.Б., собственной персоной, со всеми своими, как он выражался, атрибутами и аксессуарами. Пока он расспрашивал меня – кто я, где я, как я, с кем, куда и почему, я вдруг подумал, что, если он остался самим собой, у него должна быть при себе какая-нибудь необычная вещь. Ну, например, пистолет Лепажа или бронзовый циркуль времён Коперника.
Когда мы вошли в автобус, он, прежде чем садиться, пожелал познакомиться с моим семей ством. Фертом подошел к моей жене, картинно изогнувшись, приложился к ручке, демони чески шевельнул усами и уже оскалился было, чтобы громогласно, как всегда, произнести свое эффектное имя, – но она его огорошила:
– Я знаю, вы – таинственный Р.Б., мистический друг юности моего супруга!
У него дернулось плечо, «гум-гум», он ещё раз приложился к ручке, а потом все же не остался в долгу и выдал, адресуясь ко мне:
– У вашей благоверной ярко выраженный азиатский тип лица. Как я вас понимаю! Нам, русским, это всегда было необходимо. Одному нужна полонянка, другому – повелительница... что вообще-то одно и то же!
Потом он широким мужественным жестом протянул руку нашему сыну:
– Нам ехать долго, и с тобой, Ян, мы еще поговорим. Я скажу тебе, кем ты станешь в будущем. Учти – я никогда не ошибаюсь!
И только после всего этого он пожелал сесть. На весь салон было объявлено:
– На одном из сидений стоял серый металлический ящик с кожаной ручкой. Так вот, на этом самом месте должен сидеть я!.. Вы позволите?..
Ящичек сразу же нашелся, и загорелый юноша в черных очках неохотно поднялся с места. Р.Б. смачно уселся и положил ящичек себе на колени. Нежно поглаживая молотковую эмаль, он громко пояснил:
– Здесь – зрительная труба тридцатишестикратного приближения. Редкая вещь, хотя истоила мне всего девяносто рублей. Она займет достойное место в моей коллекции... Однако дайте я на вас посмотрю... Нет, не узнал бы! Сколько же вам лет? Постойте, сам скажу... Тридцать четыре! Уже – тридцать четыре! А мне – всего только сорок семь! Выгляжу, как видите, прекрасно и чувствую себя соответственно. Могу любого сбить с ног одним ударом! (Этого он мог и не говорить…) Да... Пятнадцать лет... Моему Серёжке – четырнадцать. Вы не знаете? У меня сын – Сергей. Весь в меня!
– А я помню вашу жену. Тогда, в пятьдесят четвертом...
– При чем здесь жена пятьдесят четвертого года? Мало ли кто у меня был?.. Мы живем втроем – мама, я и Сергей!
– Так, значит, Магда Францевна?..
– Да она не только здравствует и благоденствует – она моложе своих лет! Очень просто – вычитает из возраста восемь лет заключения… в вашем родном городе... Однако – я расселся, а вы стоите? Пуркуа? Варум?
– Да мест нет... Ничего, мне вполне удобно...
– А сейчас будет еще удобнее! Верочка, вы видите, я встретил старого друга, и нам надо поговорить. Он порядком старше вас, и я думаю, что около часа ваши ножки потерпят виб рацию металла?
Оказалось, что рядом с Р.Б. сидела дева лет двадцати и с обожанием ловила каждое его слово, даже не ей адресованное. Усы Р.Б. нетерпеливо шевельнулись. Верочка со вздохом встала и покорно уцепилась за поручень. Стало ясно, что она не сядет, если даже место останется свободным. Воля повелителя!
Не знаю, что заставило меня взглянуть на номер кресла. Я нисколько не удивился, увидев, что этот же номер и на моём билете...
Автобус бодро бежал по твердому, нагретому солнцем Крыму. Все окна были открыты, и сухой степной воздух, сохраняя в салоне тепло, не оставлял в нем ни кубика духоты. Р.Б. притянул деву за шею и стал что-то говорить ей на ухо. Я огляделся вокруг – все пассажиры автобуса глазели на нас, точнее, на Р.Б. И я вспомнил, что точно так же смотрел на него в первые дни нашего знакомства.
* * *
Это было летом 1952 года. Медленно тянулись каникулы в преддверии десятого класса. В один прекрасный день я обнаружил себя в дружном коллективе художественной самодеятельности клуба имени Л.П. Берия, или просто клуба Сиблага МВД. Втащили меня туда старые друзья Толя Цыган и Гена Декадент, активисты самодеятельности. Толя открыл в себе актерский талант. Он блестяще сыграл в школьном спектакле Пимена-летописца. В благородном старце с конопляной бородой, закрывающей впалую грудь и достающей до согбенных дрожащих колен, невозможно было узнать стройного юного брюнета кавказского типа. А как он произносил: «Подай костыль, Григорий!» Как принимал костыль! На репетициях «Григорий» подавал вместо костыля лыжную палку. Узнав об этом, Толин дядя-оперативник возмутился: «Искусство должно быть реалистическим!» В день пре мьеры он выпросил у знакомого инвалида запасные костыли – настоящие, с опорами для рук и подмышек, – и принес их за кулисы. И когда «Пимен», поднимаясь, попросил костыль. «Григорий» подал ему оба. И старый летописец пошел из кельи, поджав для натуральности одну ногу и опи раясь на новенькие, блестящие алюминиевые костыли.
Какие были аплодисменты! И как хохотал, сползая бессильно с кресла, директор школы, грозный Гольденберг! И как в отчаянии хватался за голову руководитель драмкружка, режиссёр-профессионал Клавдиев, однокурсник Бориса Андреева и Петра Алейникова, норильский коллега Иннокентия Смоктуновского!
Гена Декадент (а как ещё могли звать в 1952-м году высокого тощего парня, носившего на голове не «бокс» или «полубокс», а гладкие густые волосы до плеч?), играл на всём, что попа дало под руку. А еще он мастерски бил чечётку. Меня он обучал игре на семиструнной гитаре. Вот с такими талантливыми друзьями явился я, как у нас говорили, в «Берию». :
В «Берии» тогда входил в моду джаз, называемый официально эстрадным ансамблем. В этот ансамбль включили и меня. Руководил нами аккордеонист Эвир Ленивцев. На скрипке играл мон тёр Вася, на гитарах – Толя и Гена. Мне дали огромную балалайку-контрабас. Саксофона не было, его искусно имитировал на аккордеоне Эвир. А партию фортепиано вела Магда Францевна, бес конвойная заключенная. Ученица композитора Глазунова, она была ранее директором музыкального училища в большом областном городе.
В тот день мы репетировали вальс «Осенние мечты». «Начали!» – уже, наверное, в десятый раз сказал неутомимый Эвир («Эпоха Войн и Революций»), растягивая аккордеон. Гитаристы ущипнули средние и басовые струны. Вася повёл смычком. Магда, морщась, как от изжоги, дотронулась до клавиш. Я, перехватывая гриф контрабаса, начал ударами расчёски срывать с толстых струн тупые, отрывистые звуки. Магда морщилась всё сильнее. Эвир горестно разма хивал длинным носом.
Вдруг за кулисами послышался громкий издевательский смех, и кто-то вызывающим тоном изрёк:
– Это что – румынский оркестр на принудительной свадьбе? Или просто работает комиссия по уничтожению списанных инструментов?
Играть после таких слов было невозможно. Все повернулись в сторону говорившего, и он вышел из-за кулис. В те времена в нашем городе можно была встретить самых разных типов, но такого я видел впервые. Не знаю, почему, но он показался мне изысканно одетым, хотя на нем был какой-то брезентовый китель и явно не шерстяные тёмные брюки. Смуглое лицо с прямым тонким носом, цепкие зеленые глаза, узкие черные усы. Он вошёл и остановился. Магда ахнула, встала с табуретки и тихо пошла к нему, сильно наклоняясь вперёд. Он подхва тил её, обнял, сказал еле слышно: «Мама...» Так они стояли минуты три, потом он усалил Магду и заговорил, по мере разворота к нашей компании возвращая прежнюю интонацию:
– Я очень рад, что тебя расконвоировали, я тоже последние годы был бесконвойным... Приехал час назад, нашёл клуб имени нашего благодетеля, иду по коридору – и вдруг слышу твою игру... Откуда в этом городе Бехштейн?.. Да, слышу твою игру, но – на фоне какого-то шума, визга, дребезжания... Мама, неужели ты вынуждена иметь дело с этой компанией?
Магда счастливо улыбалась и согласно кивала, вытирая слезы.
– Но, мама, неужели нельзя тебе одной исполнить этот вальс на прекрасном инструменте? Или хотя бы вот этому юноше, на его аккордеоне – кстати, прелестная австрийская работа... Но зачем все эти шумовые эффекты? – он повел усами на нас. – И самое интересное, – ткнул он пальцем в мой контрабас, – зачем здесь этот... балалай?
– Это не балалай, а контрабас! – не дал мне ответить Эвир и тут же добавил: – Но в данном случае это неважно… Играли плохо! Репетиция окончена. Завтра в это же время! Магда Францевна, мы вас поздравляем... – и наш маэстро решительно впихнул свой прелестный австрийский аккордеон в не менее прелестный австрийский футляр.
Мы разошлись по домам. Я понял, что одну из множества дорог, открытых перед советской молодежью, перекрыл для меня издевательский шлагбаум. «Балалай!» Надо же...
А человека с усами я встретил в этот же день, к вечеру. Он остановил меня на улицеи сказал: «Познакомимся!» Рука была сухая и сильная, в энергичном пожатии не ощущалось ни иронии, ни превосходства. Тогда я и увидел, как дергается его правое плечо, и услышал «гум-гум». Он сразу же объяснил:
– Ранение легкого, сквозное – Севастополь... А это, – он наклонил голову и показал неро вно заросший рубец, – это Керчь-Эльтиген!
– Вы моряк?
– Морская пехота, батальонная разведка, капитан-лейтенант… Было! Теперь – о главном. Всё, что я говорил в клубе, относится только к вашей игре на этом инструменте – не более того. Лично вы мне интересны, как, несомненно, и я вам. Именно поэтому мы и сошлись в этой точке земного шара, в определенный день и час. Далее. Можете звать меня по имени-отчеству, можете – по фамилии, но между словами «мистер» и «сэр». Можно и по-американски, одними инициалами – Р.Б. Правда, я их, американцев, не очень люблю, хотя и уважал когда-то, до войны... и до встречи с ними на поле оной. Вояки они оказались так себе. Молодцы, когда десять ковбоев с кольтами на одного индейца с кремневым ружьем... Мне англичане более симпатичны. Во всех смыслах. И что важно – умеют посмеяться над собой. Ценное качество – нам его не хватает. Знаю по себе – я над собой смеюсь только в полном одиночестве или вместе с мамой. Если вы это усвоите, мы будем друзьями. Пока, сэр!..
* * *
Р.Б. тронул меня за плечо, вернув к 1969 году:
– Я очень хочу, чтобы вы побывали у меня дома. Увидите уникальную коллекцию. Зритель ные трубы и старинные хронометры. Вы не собираете старинные хронометры? Напрасно! Весьма увлекательно и познавательно. В прошлом году мой гость, переводчик из ФРГ, предлагал за хронометр XVIIIвека новенький «Фольксваген». Но зачем мне этот «ваген» или какой другой? Человек должен быть свободен!
Все это он вещал громко, как с трибуны. Мне было несколько не по себе, но никто в автобусе и не пытался сделать ему замечание, хотя южная публика до этого великая охотница.
– А ещё я люблю рассматривать лица окружающих, выискивая на них печать одухотворённости... или хотя бы мысли! Но это такая редкая жемчужина – мысль! Я уж не говорю об одухотворенности… Ну где она, одухотворенность? – он сокрушенно повёл глазами по салону автобуса. Публика молчала. Я тоже.
– Где одухотворённость, я вас спрашиваю? – повторил Р.Б. Я не знал, где одухотворенность. Верочка, видимо, знала – она потянула повелителя за рукав. Но он, понизив голос и добавив интимных ноток, пресёк ее посягательство:
– Верочка, я встретил друга, и мы с ним беседуем. Бе-се-ду-ем! С вами же мы провели – и чудесно – две недели, и вы ни разу не пытались вызвать меня на беседу! Так обойдемся и сейчас, синьора!
Бедная дева часто-часто моргала. В салоне висела тишина. Все слушали Р.Б. Смотрели не в окна – только на Р.Б. А я, услышав «синьора», снова вернулся в 1952 год.
Он снимал тогда комнатушку в частном доме на Транспортной улице. Обычно я заставал его лежащим на железной кровати, застеленной суконным одеялом. Он читал или, реже, писал что-то карандашом в толстой тетради. Иногда он виноватым голосом просил прийти завтра, пото му что сейчас у него «получается». Чаще же откладывал работу, и начиналось наше совместное путешествие по закоулкам его знаний и впечатлений. Нередко я заставал у него «синьор». Только раз он, не открывая, сказал резко, что занят; во всех других случаях он произносил: «Простите, синьора, с вами было чрезвычайно интересно, а теперь я должен принять гостя!» И синьора уходила, бросая злобные взгляды – нет, не на него, а почему-то на меня!
Писал он стихи, рассказы, пьесы. Где-то они печатались – я видел на столе корешки пере водов из газет Саратова, Новгорода, Киева, из каких-то неизвестных мне журналов. Я просил почитать, но он всё откладывал: «Это не шедевры. Потом...» И первым прочитал мне не своё. «Слушайте, – сказал он, – этих стихов вы еще долго нигде не прочитаете и не услышите. Запомните фамилию автора – Гумилев!»
И он читал мне Гумилёва несколько вечеров. Долго ещё образ прекрасного поэта ассоциировался у меня с чертами Р.Б.
Были и его, Р.Б., стихи. Запомнились отдельные строфы «Уральского скита»: «Здесь в прошлом тонет каждый миг. В большой печи трещат поленья. И тянет запахами тленья От заключённых в кожу книг... Восьмиконечный строгий крест Хранит далекую обитель, И даже волк, таежный житель, Не обижает этих мест...» А на оторванном листке численника я прочи тал написанное карандашом: «Меня казнят. Костра задушен дымом, Я повторю в душе свои грехи. Но никогда трусливым псевдонимом Не подпишу мои стихи!».
... Странно я чувствовал себя, выходя от него. Все волновало – и новые знания, и сладость запретного плода (он предупреждал, о каких авторах не стоит говорить в обществе), и ощу щение чего-то необычного, нездешнего, далёкого от привычного мне провинциального сибир ского мира...
Несколько раз я прокручивал в уме его жизнеописание. У нас было немало «залетных птиц», и разных историй мы слышали множество, да и доверчивостью излишней юные туземцы послево енной лагерной Сибири не страдали... Но жизнь Р.Б., изложенная им в один из дней, так резонировала с тем, что читалось в затрепанных, подклеенных, не раз переплетённых книгах изобильных казенных и домашних библиотек! (Не только каторжной, но и книжной была Сибирь...) И душа начитанного старшеклассника впитывала всё, что увлеченно вещал тридцатилетний хищноусый офицер и поэт, прошедший адские круги войны и зоны...
Отец Р.Б. был генералом, оставил семью, когда сыну было 12 лет. Р.Б., окончив школу в 16 лет, убежал из дома. Ходил юнгой на паруснике. На Чёрном море попал в компанию контрабандистов. Поступил матросом в торговый флот. Был в кругосветном плавании. Турция, Индия, Япония, Америка... Поножовщина в Сан-Франциско. Любовь с юной китаянкой на острове Таити. Ночевка в лепрозории. Любовь с негритянкой в Рио-де-Жанейро...
Когда я шёл от Р.Б. под грузом впечатлений, окружающая действительность виделась мне жал кой и убогой. Сошло наваждение под вечер, когда я, сам не зная зачем и презирая себя, прикинул на бумаге: сколько времени понадобилось бы человеку на все эти плавания, странствия, переходы? Оказалось – лет пять. А у него – два года... И ещё он до войны успел окончить два курса филфака в Новгороде. Да... Математика растворила романтическую оболочку, и я вдруг разозлился – на него и на себя. Потом стал подробнее вспоминать его рассказы, и мне показалось, что разные эпизоды звучали с разными интонациями. И выражение лица его менялось. Может, он просто испытывал меня? На глупость, на легковерность? Но так хотелось верить, что необыкновенные приключения бывают не только в авантюрных романах...
... А может быть, просто он делал все быстрее, чем другие?..
Цифры – трезвые и убедительные – целую неделю удерживали меня от визитов к Р.Б. И тогда он явился сам! Мы со Светкой сидели на кухне, увлеченно поедая только что собранную черемуху. Бабушка чистила картошку. Он вошёл, снял кепку: «Мир дому сему!» Поклонился бабушке. Поблагодарил за приглашение присесть. Попробовал черемухи. Полистал альбом с фотографиями. Спросил, когда и где погиб отец. Разговор пошёл о войне. Он рассказывал о своих фронтовых делах, о разведке, о пленных немцах и румынах, о рукопашных схватках. Все было просто, реально и – куда страшнее портовых драк и ночёвок в лепрозории. Я понял: здесь он не сочинял, а вспоминал.
Светка спросила:
– А какой у вас был самый-самый страшный момент?
– Самый-самый? Пожалуй, атака немецкого женского батальона. Представляете? Три сотни разъярённых пьяных баб, косматых, рас трепанных, несутся с визгом на наши окопы. Мы растерялись – как стрелять в женщин, даже вооружённых автоматами? Не привыкли мы с ними воевать... Немцу проще: был бы приказ – будет исполнено! Мы отступили… Я так драпал!.. Потом наш батальонный комиссар, политрук, участник гражданской, напомнил: «Ребята, это – война. А вы – военные, они – тоже. Вот и воюйте... Подпустите ближе, не высовывайтесь, а потом – как учили: штыком-ножом-прикладом…». Ко мандир одобрил и повторил этот совет как приказ. Мы сделали всё аккуратно. Положили всех. Больше таких атак не было... Между прочим, все эти немки оазались светловолосыми, и я с тех пор не переношу блондинок! – перешел он на легкий тон.
Тема сменилась. Все помолчали. Черемуху подмели. Бабушка насыпала горку кедровых орехов, предложила гостю. Он отказал ся, – мол, не люблю. «И я не люблю, – сказала бабушка, – с тех пор, как зубов нет». Р.Б. весело захохотал и, показав недостаток зу бов, пояснил, что в лагере переболел цингой.
– Ну, вы еще молодой, у вас новые вырастут, железные, – уте шила бабушка.
– Если уж вставлять, то золотые или натуральные, человечес кие! Вот, помню, штурману нашему в Японии...
* * *
Слово «Япония», произнесенное в 1952 году, срезонировало с этим же словом здесь, в крымском автобусе 1969 года. О Японии он вёл речь в связи с возрождением этой страны, умеющей гениально перерабатывать элементы европейской куль туры, не теряя национального достоинства. Вещал Р.Б. вдохно венно, и я заметил, что его новые зубы всё-таки пластмассовые. Что делать!.. А он от Японии перешел к Азии вообще, заговорил о женщинах Востока. Неужели, подумал я, опять о любви с кита янкой на острове Таити? Нет, другой мотив...
– Панмонголизм! – гремел он на весь автобус. Публика молчала, заворожённо слушая. – Панмонголизм! Хоть имя дико, но мне ласкает слух оно! Вы знаете, мне оно тоже ласкает слух, равно как монгольские имена и топонимы. Бурундай! Магсаржав! Хайлар! Керулен! Сильный, мужественный язык. Мечтаю там побывать. А то чёрт знает что: в Польше был, в Германиях, Японии, а в Монголии, в самой континентальной Азии, – нет... Стыдно – ведь мы же всё-таки азиаты!
Тоже мне, азиат! Я не удержался:
– Я-то – да, сибиряк! Но вы же – новгородец, какая там Азия?
– А тот гений, который сказал: «Да, скифы мы, да, азиаты мы» – он даже по фамилии немец! И все-таки – русский, азиат. Нет, милый мой, только азиатская страна может так перемешать и переварить в своём котле, как Россия-матушка... Или мачеха, если точнее... А кстати, вам известна гипотеза, что предки славян не из Припятских болот выползли, а явились миру из степей Алтая и Казахстана?
... В Казахстане он отбывал часть срока. Был табунщиком – пас лошадей в степи. Сейчас он должен об этом вспомнить – ну вот, уже рассказывает... Интересно, покажет шрам на ладони? Да, вот она, розовая полоса, ровная, без изгибов – след от ножа. Табун хотели угнать двое бандитов – знали, что пасут коней два безоружных зэка. Но не знали, что один из них – разведчик морской пехоты. И когда одного табунщика, оглушив, связали и стали подбираться к другому – перед ними предстал Р.Б.! Непросто представить себе последующую сцену у вахты: бесконвойный зэк, по-ковбой ски картинно сидя на мохнатой и злой «монголке», вручает охране трофейный карабин и двух связанных арканом субъектов – одного с искривленной шеей и черным пятном на месте глаза, другого с про стреленной рукой и расцвеченной физиономией. А у самого левая ладонь рассечена до кости и перевязана рукавом рубашки...
Население автобуса слушало, замерев. Верочка хлопала глазами.
– Вас, конечно, реабилитировали? – спросил я.
– Ещё в пятьдесят пятом. С восстановлением воинского звания и наград. А годы неволи зачтены как срок службы в офицерском звании. Бумага за подписью маршала Конева. Мама тоже реабили тирована. Иначе как бы пустили за кордон?.. В Польше – на родине мамы – и в обеих Германиях я побывал по литературным делам. Оказывается, меня сложно переводить на немецкий! Польские, испанские, французские переводы читаю с удовольствием, а немецкие... Какие-то нюансы теряют ся... Решил переводить сам – я ведь немецким владею в совершенстве!..
* * *
«Сейчас будет Щебетовка. Здесь приличный пищеблок!» – объявляет Р.Б. и ведет алчущих перекусить. Перекус оказался плотным – назад публика еле тащится, но Р.Б. лёгок и бодр. В салоне многие задрёмывают. Но – не Р.Б. Едем дальше. Крым звенит под колесами могучей львовской махины. Во дитель – лихач, как, похоже, все крымские шоферы...
Я – к Р.Б.: «А вы сейчас в каком жанре? Поэзия, проза?» – «Я – драматург! – отрекомендовался он во всеуслышание. «Помните мою пьесу «Серые глаза?» Я написал её ещё в зоне. Так вот, начиная с 1961 года, она прошла в театрах Новокузнецка, Вольска, Саратова, Берлина и даже Варшавы! Идут спектакли и по другим пьесам, на темы войны, разведки; жду разрешения органов на пьесу об одном неизвестном разведчике, но вряд ли получу – там есть нюансы... Так вы помните «Серые глаза»?»
Ещё бы мне не помнить! Я помню даже ту тетрадь, сшитую из листов разного цвета и качества, и помню страницы, исписанные то простым, то химическим карандашом, со следами дождя, прибитых комаров и мошки; отпечатки пальцев, мелькавшие на страницах рукописи, состояли из древесной смолы, ржавчины и машинного масла. Не меньшее впечатление, чем тетрадь, произвела и сама пьеса. Суть вкратце такова.
| Далее