Светлой памяти А.А. Энгельке –
воина, поэта, учителя.
Пролог
1917
Побудка! Побудка! Побудка! –
казённая дудка орёт.
Ноябрьское серое утро
над красной казармой встаёт.
Обуты, по пояс одеты,
проскакивая этажи,
на плац выбегают кадеты
(а строго по форме – пажи).
Побудка! Побудка! Побудка!
Холодная мгла в ноябре...
Сигнал – исполненье – минутка –
и корпус построен в каре.
У каждого взвода поручик,
стоит – как из бронзы отлит:
хромой, одноглазый, безрукий –
германской войны инвалид.
Над плацем холодным позёмка,
над лужами синего льда...
Но голос полковника звонко
как выстрелил:
– Господа!
Папаха его без кокарды
над серыми льдинками глаз.
– Кадеты! Кавалергарды!
Слушай последний приказ!
До кухни, складов и конюшен
катится обвал новостей:
– Наш пажеский корпус распущен
декретом советских властей!
Военный министр не в ответе
за вашу дальнейшую жизнь...
Вы – вольные граждане, дети...
Прощайте! И – р-разойдись!
Часть I.
Шаги кавалергарда
1917 год
Человеку – тринадцать лет.
Он вчера ещё был кадет.
Был свободен от мыслей, что делать,
чем заняться сейчас и потом,
что читать, чем сегодня обедать,
чем согреть промерзающий дом,
где купить или выменять чаю,
керосину, мыла, пшена,
и зачем на Земле мировая
и любая другая война?
Человеку тринадцать лет.
Есть вопросы – ответов нет.
Бритву пробуешь – быть усам!
Отвечай на вопросы сам...
Не барин, не белоручка, –
вчерашний гвардии кадр,
пока ещё – недоучка
кадет Эдельстрём Александр.
Не тяжки, как ранец кадетский,
и в обращеньи легки
французский, английский, немецкий,
латинский и свой языки.
Муки муштры не напрасны –
работа для глаз и рук.
И – в полном объёме гимназии –
знание точных наук.
Не только ать-два с барабаном,
не только приклад-багинет,
но – скрипка и фортепиано,
мазурка и менуэт!
Мундиры – не чёрные ризы,
но должен усвоить паж,
как дважды два – катехизис,
уставы – как «Отче наш».
С таким невесомым имуществом
явился в неведомый свет
дальше учиться и мучиться
мальчишка тринадцати лет...
...Снимает шинель в прихожей
штабс-капитан – инженер.
Два Александра похожи –
кадетик и офицер.
Здоровый дворянский ужин –
картошка, морковный чай...
– Папа, кому ты служишь?
Не хочешь – не отвечай...
– Разум в смятении мечется,
но сердце напомнило мне:
«За веру, царя и отечество!» –
русский девиз на войне.
Престол? Батыя наследство...
В России его уже нет...
Но вера – есть! И отечество...
На них и сошёлся свет.
И царь, и Советы – от Бога.
Воздано по делам!
Сколько ни думай, дорога
одна уготована нам.
Болтать не люблю красиво.
Речами харчи не согреть.
Служил и служу России.
Намерен служить и впредь!
1920–1709 – и обратно 1920
С неба предвечернего
дождик моросит.
Кончились учения.
Эскадрон рысит.
Расстоянья дальние
в РСФСР.
Первой конной армии
движется резерв.
Полукровки быстрые
смирны под уздой.
Шлемы богатырские
с красною звездой.
Впереди полощется
боевой штандарт.
А на рыжей лошади
наш кавалергард.
Снаряженье полное –
шашка и свинец...
Конницы Будённого
молодой боец.
Выправка отменная,
обижаться грех –
предки все военные,
он – не хуже всех!
...Предки все военные,
долгий конный след...
Скачут поколения
от петровских лет...
1709.
Сигнал трубы – атака! – и пошли...
Как молнии, сверкают палаши.
«Во славу Швеции и трёх её корон!»
С тяжёлым топотом несётся эскадрон.
Вот он врубается в российскую пехоту
и лихо делает кровавую работу.
Вот юный офицер, атакой опьянён,
поднявшись над седлом, выискивает жертву...
И пасть бы наземь гренадеру мертву, –
но просвистел аркан!.. И юный швед пленён.
Его под явно иронические крики
слегка проволокли за лошадью калмыки.
Потом, толкаемый отточенным штыком,
предстал он перед строгим казаком
в хлеву, где пленные сидели шведы.
Казак отнял палаш и пистолеты
и что-то произнёс... Владевший языком,
швед старый перевёл, не делая секрета...
И юноша узнал: казак когда-то, где-то
был с матушкой его по близкому знаком!..
Он на солому сел, откинулся к стене,
зубами скрежеща от боли и обиды...
Но фляжку протянул сержант, видавший виды,
и пленник наш, глотнув, забылся в тёмном сне...
Но мог ли этот пленный швед
тогда предположить,
что он до завершенья лет
в России будет жить.
Что будет русская жена
и домик под Читой,
в окне – огромная луна
над чёрною пихтой.
И тяжкий первобытный труд,
и крики петуха,
сосед бурят, сосед якут
и жирная уха...
И каждый год ускорит ход,
сменяя старый год,
и средний сын его пойдёт
на Пруссию в поход...
По всей Земле – войны разгул,
густая рябь могил...
Внук будет штурмовать Кагул,
а правнук – Измаил.
Прожив без месяца сто лет,
других не видя мест,
заляжет лютеранин-швед
под православный крест.
И реквием над ним споёт
хор забайкальских пург...
А внук семью перевезёт
в далёкий Петербург.
За тот Румянцевский поход
он будет награждён,
а Эдельстрёма древний род
в дворянство возведён.
Весомы царские дары!
Драгунский капитан
получит землю близ Суры
и двести душ крестьян.
Наймёт он немца-ловкача,
чтоб вёл его дела...
Но скоро войско Пугача
тут всё спалит дотла...
Власть усмирит мужичий шторм,
но впредь, во все года
владеть рабами Эдельстрём
не будет никогда!
Но в ратном деле будут знать
все поколенья толк,
и честно будут исполнять
свой офицерский долг.
И не в диковину родне,
что награждён крестом
за храбрость при Бородине
поручик Эдельстрём.
А подполковник Эдельстрём,
бретёр и сумасброд,
небрежно проиграет дом
и лошадей пропьёт.
Но, службу знающий на-ять,
ничуть не будет пьян,
когда откажется стрелять
в восставших варшавян.
Заменит гарнизонный суд
солдатчиной тюрьму...
Но лишь под Плевною вернут
с наградой чин ему.
А внук его, штабс-капитан,
военный инженер,
спец по мостам и блиндажам
и храбрый офицер,
перед отправкою на фронт,
в Сибирь, на Колчака,
кадета-сына приведёт
в кавшколу РККА...
1920.
Предки все военные.
Долгий конный след...
Скачут поколения
от петровских лет.
Не считая прибыли,
зная лишь расход,
в век двадцатый прибыли
и в двадцатый год.
Полные шестнадцать,
боевая честь, –
силы есть сражаться
и уменье есть.
Панскую ораву
размолотим в пух!
Клич «Даёшь Варшаву!»
будоражит дух.
Ветром тучи сдвинулись,
начало яснеть.
Музыканты вскинулись,
засверкала медь.
Звуки звонкой краски
брызнули в зенит.
Марш кавалергардский
голову пьянит...
... Хмара предрассветная –
ни луны, ни звёзд.
В сторону советскую
тянется обоз.
Конвоиры конные
семечки грызут.
Санитары сонные
раненых везут.
Днём-то путь опасный
мимо панских мест...
Но под утро красный
встретился разъезд.
Наши пограничники –
значит, можно жить...
– Что везём, станичники?
Нет ли закурить?
Будто нет усталости,
переводят дух.
– Это вот осталося
от дивизий... двух!
А на той подводе
(как махра, крепка?)
пацанёнков двое –
от всего полка!
...Двое только выжили
из всего полка.
Лошади их рыжие
не для них пока.
Лазареты долгие,
скальпели, крючки,
кабинеты строгие,
докторов очки...
Пулями просвистан,
рублен с трёх сторон,
был по чистой списан
конник Эдельстрём.
Для войны не годный,
больше не солдат,
прибыл он в голодный,
тёмный Петроград...
Разговор книгопродавца с поэтом
Трещали годы двадцатые фанерным аэропланом,
жужжали латунным примусом, будили басами гудков.
Мелькало недавнее в памяти кадрами киноэкранов
с музыкой вместо выстрелов, звона клинков и подков.
И это, недавно минувшее, казалось чужим и прочитанным.
Звучало кругом настоящее: «Да здравствует!» и «Даёшь!»
И не было невозможного. Тощая и несытая,
грезила светлым будущим двадцатых годов молодёжь.
Но возвращались грёзы к земле, побывав на небе.
Утрами себя ощущая былинным богатырём,
к полудню, в мечтаньях страстных о молоке и хлебе,
на биржу труда устремлялся лингвист Александр Эдельстрём.
Писали кишки протоколы, финансы пели романсы,
и бледная маска голода давно не сходила с лица...
Но вот выпускник Иняза, специалист по романским,
направлен в книжную лавку, учеником продавца.
Обслуживал, смело лавируя в трущобах печатно-бумажных,
нэпманов и совслужащих в толстовках и пиджаках,
военспецов и рабфаковцев, и иностранцев важных,
небрежно парируя реплики на всех шести языках.
И здесь его, красного конника, но гранда по светским манерам,
освоившего политграмоту по высшему баллу ВУД,
завмаг познакомил с приятелем – советским миллионером,
не нэпманом, а поэтом, поющим свободный труд.
Поэт, в бобрах и брильянтах, пыхтел самоваром медным,
тасуя бабёнок и мальчиков атласных немецких карт.
«А вам богатеть удобно с таким псевдонимом – Бедным?» -
атаковал фарисея красный кавалергард.
«Удобно, и даже очень!» – захохотал писатель.
«Я не краду, не граблю – это оплата труда!
Вы у меня поучитесь грамотно жить, приятель,
если вперёд поумнеете...» Но Эдельстрём: «Никогда!»
«Ах, невермор... Конечно! Высокие идеалы...
Вас вдохновляет Герцен? А может быть, граф Толстой?
Аристократов-юродивых всегда на Руси хватало.
Но мне ли тянуться за графами? Я – человек простой!
А вы, наверно, из бывших? Папаша сыграли в ящик,
а вы записались сыном рабочего от станка?»
«Я – из сословия воинов, во все времена настоящих!
Отец – дворянин. В Красной армии. Сапёр, командир полка.
Спешите? Помочь позволите? Шуба такая тяжкая...
Видно, без камердинера непросто её надевать?
И ваши стихи возьмите – вот они, целая связка...
Я лучше снова на биржу, чем стану их продавать...».
Из дневника А.А. Эдельстрёма
«В очках авиаторских, в шлеме и чёрных скрипучих крагах,
посыльный на мотоцикле в лавку доставил пакет
на имя моё. Под расписку. С гербовой печатью бумага!
К воинскому начальнику требуют в кабинет.
Прибыл и доложился – мол, списан давно по чистой...
Но отчитал начальник, почти перейдя на мат, –
меня, продавца книжной лавки, филолога и лингвиста,
за то, что я сам не явился в районный военкомат!
Я мямлил, что по профессии я человек цивильный.
Он: «Узкое понимание интересов страны!
Чтоб наша Красная армия была всесторонне сильной,
знать языки всех народов её командиры должны!»
Вручил он мне направление в новую жизни сферу –
на иностранную кафедру (этакий фирменный лист),
в училище, где готовят военно-морских инженеров.
Теперь я – преподаватель. И военмор. И лингвист!»
По морям, по волнам
Кто сказал, что на море трудно?
Кто сказал, что легко на земле?
Миноносец стальной двухтрубный
по волнам, как верхом в седле!
По свинцовым волнам балтийским,
по седым беломорским волнам...
Здесь, под небом северным низким,
из души вымывается хлам.
Здесь простые слова устава
и железная чёткость команд.
Здесь морская российская слава
и солёный боцманский мат.
Здесь надраенной палубы влага
и горячий матросский пот,
ежедневных авралов отвага,
ежедневный фруктовый компот.
Сопромат и история флота,
теплотехника и теормех,
вахты, камбуз, у топки работа
и на травле – до боли смех...
Убеждение, принуждение,
расширенья тройного котёл –
и английское произношение,
и тяжёлый немецкий глагол.
Неожиданные повороты,
как на плоскости штурманских карт...
Не такой ли искал работы
в синем кителе кавалергард?
То на списанном крейсере шпаришь
под железа горячую дрожь,
то на парусном барке «Товарищ»
над струёю Гольфстрима идёшь.
Ты на флоте как будто с рожденья,
в мире шлюпок и лееров,
и приносят душе наслажденье
соль и влага балтийских ветров.
В тёмных трюмах и классах старинных,
чей уют угловат и шершав,
учишь красных гардемаринов
языкам европейских держав!
А за сталью мостов ленинградских,
глядя в окна, в чугунную ночь,
в коммуналке на Краснокабацкой
ждут скитальца жена и дочь.
Ждут из плаванья и с занятий,
и встречают всегда вдвоём,
и слабеет от детских объятий
военмор, старлей Эдельстрём.
А на кафедре – достижение:
хоть училище – не институт,
о германоязычном спряжении
напечатан научный труд.
Сам начальник скрипел с одобрением:
«Эдельстрём точно немец – педант!..
Поздравляю вас повышением.
Вы теперь – капитан-лейтенант!»
| Далее